Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Иосиф Уткин

 
Трудно нам с тобой договориться,
Трудно, милая, трудней всего:
Резко обозначена граница
Счастья твоего и моего.
 
 
И, усталые, полуживые,
Зубы стиснувши и губы сжав,
Мы с тобой стоим, как часовые
Двух насторожившихся держав.
 

Ноябрь 1935

 
Двое тихо говорили,
Расставались и корили:
«Ты такая…»
– «Ты такой!..»
– «Ты плохая…»
– «Ты плохой!..»
– «Уезжаю в Ленинград… Как я рада!»
– «Как я рад!!»
 
 
Дело было на вокзале.
Дело было этим летом.
Всё решили. Всё сказали.
Были куплены билеты.
 
 
Паровоз в дыму по пояс
Бил копытом на пути:
Голубой курьерский поезд
Вот-вот думал отойти.
 
 
«Уезжаю в Ленинград… Как я рада!»
– «Как я рад!!»
Но когда…
Чудак в фуражке
Поднял маленький флажок,
Паровоз пустил барашки,
Семафор огонь зажег…
 
 
Но когда.
Двенадцать двадцать
Бьет звонок. Один. Другой.
Надо было расставаться…
– «До-ро-гая!»
– «До-ро-гой…»
 
 
– «Я такая!»
– «Я такой!»
– «Я плохая!»
– «Я плохой!»
– «Я не еду в Ленинград… Как я рада!»
– «Как я рад!!»
 

Ноябрь 1935

 
Глупым недугом разлуки
Добрым людям сводит руки.
 
 
Наплодили Люды… Лиды…
Людоеды – инвалидов!
 
 
Очень больно, очень грустно,
Что любовь, как говорят,
Только лишняя нагрузка
Для трудящихся ребят.
 
 
Бродит Ваня по аллее:
«Что с тобою?» – «Я болею…»
А расспросишь инвалида,
Выясняется, что… Лида!
 
 
…Полюбить меня готовясь,
Ты люби меня на совесть.
Ты люби на самом деле,
Чтоб глаза мои блестели!
 
 
То ли дело… то ли ласка!
То ли служба… то ли дом!
Надоела неувязка
Между лаской и трудом!
 
 
Ты люби меня не вздорно.
Ты люби сто лет подряд!
Ты люби, чтоб крепла норма
У меня и у ребят!!
 
 
Люди встретят, люди спросят:
«Как работаем, Иосиф?
Как живется? Ничего?..»
 
 
Поведет Иосиф усом:
«Как живется? На пять с плюсом.
Я влюблен. Работа – во!»
 

Декабрь 1935

 
Мы с тобою станем старше.
Загрустим. Начнем седеть.
На прудах на Патриарших
Не придется нам сидеть.
 
 
Потолчем водицу в ступе,
Надоест, глядишь, толочь —
Потеснимся и уступим
Молодым скамью и ночь.
 
 
И усядется другая
На скамью твою, глядишь…
Но пока что, дорогая,
Ты, по-моему, сидишь?
 
 
И, насколько мне известно,
Я! – не кто-нибудь другой —
Занимаю рядом место
С этой самой дорогой.
 
 
Так пока блестит водица
И не занята скамья,
Помоги мне убедиться
В том, что эта ночь – моя!
 

1935

 
Близко города Тамбова,
Недалёко от села,
Комиссара молодого
Пуля-дура подсекла.
 
 
Он склонялся,
Он склонялся,
Падал медленно к сосне
И кому-то улыбался
Тихо-тихо, как во сне.
 
 
Умирая в лазарете,
Он сказал:
«Ребята… Тут
Есть портрет… Елизавета —
Эту девушку зовут.
 
 
Красным гарусом расшитый —
Вот он, шелковый кисет!
Ну, так вы ей… напишите,
Что меня…
                 в помине нет…»
 
 
Мы над ним
Не проронили
Ни единого словца.
Мы его похоронили
 Честь по чести, как бойца.
 
 
Но тамбовской ночью темной.
Уцелевшие в бою,
Мы задумались,
И вспомнил
Каждый девушку свою…
 

1935

Тосе

 
На вокзале хмуро… сыро…
Подойти сейчас к кассиру
И сказать без всякой фальши:
«Дайте мне билет подальше.
Понимаете… мне худо…»
 
 
А кассир: «Билет?.. Докуда?
До какого то есть места?»
– «Неизвестно!»
– «Не-из-вест-но?
А в каком, простите, классе?»
 
 
Пригибаюсь к самой кассе:
«Хоть на крыше, хоть в вагоне!..
Пусть в огонь!
Но только пусть
Этот поезд не догонит
Ни моя любовь,
Ни грусть…»
 

1935

 
Доктора… они не понимают:
Малярией, говорят, томим.
Мне прописано. Я принимаю
Добрые советы
И хинин.
 
 
Это только для меня зацепка —
Оставаться целый день с людьми…
Не придумали еще рецепта
Против неудавшейся любви.
 
 
Я спасался…
Семенил ногами,
Падал и садился на коня…
Это старое мое недомоганье
Много лет преследует меня!
 
 
Видимо,
Одних разъездов мало.
Видимо, и здесь опять
Огневые средства аммонала
Следует, как в море, применять.
 
 
Мы с тобою, если разобраться
(Попросту и честно говоря),
Не способные прорваться
На соединение моря.
 
 
Да, моя любимая,
Не смейся:
Мы остались разными людьми…
Резкий климат тихого семейства
Не способствует работе
И любви.
 
 
А советы Помогают слабо.
Да и слушать стало их невмочь.
Ты одна мне, милая, могла бы
В этом деле чем-нибудь помочь.
 
 
…Над страной
Всё небо в крупных звездах.
Я стою в раздумье у дверей.
Надо рвать…
И пусть летят на воздух
Камни… кровь… но только поскорей!
 

1935

 
Вы уедете, я знаю,
За ночь снег опять пройдет.
Лыжня синяя, лесная
Постепенно пропадет.
 
 
Я опять пойду средь просек,
Как бывало в эти дни.
Лесорубы, верно, спросят:
«Что ж вы, Павлович, одни?..»
 
 
Как мне гражданам ответить?
О себе не говорю!
Я сошлюсь на сильный ветер
И, пожалуй, закурю.
Ну, а мне-то…
 
 
Ну, а мне-то?..
Ветра нет… ведь это ж факт…
Некурящему поэту
Успокоить сердце как?
 
 
Или так и надо ближним,
Так и надо без следа,
Как идущим накрест лыжням,
Расходиться навсегда?..
 

1935

 
От тебя-то я не скрою,
Расскажу тебе одной:
Иностранного покроя
Есть костюмчик выходной.
 
 
Модный. Новый. Как с иголки!
Не костюм – смертельный яд.
От такого комсомолки
На ногах с трудом стоят.
 
 
Только мне, скажи на милость,
Мне-то что, в веселых, в них,
Если ты остановилась
На петлицах голубых?
 
 
А меня от них чего-то
Нынче тянет на кровать.
Выходной. А неохота
Новой тройки надевать.
 
 
Лягу я. Сомкну ресницы.
Позабуду про Москву.
Пусть мне что-нибудь приснится
То, что будет наяву.
 
 
Я не летчик – я не бравый.
Но мне кажется: в Москве
Все мы, девушка, от славы
На каком-то волоске.
 
 
Я проснусь, глаза открою,—
И глядишь: в другой судьбе
Парень штатного покроя
Станет нравиться тебе.
 
 
Я тогда обед устрою,
Тройку вытащу опять!
…Или, может быть, не стоит
Беспокоиться – и спать?
 

1935

 
Так много врем, так мало верим…
Пять лет прошло теперь почти,
Как с возмущеньем  хлопнув дверью,
Меня оставили мечты.
 
 
Остатки счастья проживая,
Менял я женщин и места.
Душа моя, как нежилая,
Была огромна и пуста.
 
 
Глубокой мглой и дремой облит,
Я шторы наглухо спустил
И спал… пока твой светлый облик
Меня опять не осветил.
 
 
И в это радостное утро,
Давно забытое почти,
Я увидал опять как будто
Знакомое лицо мечты.
 
 
В моей разбуженной прихожей
Я узнаю ее, любя…
Она, как в зеркале, похожа,
Моя родная, на тебя!
 

1935 (?)

 
На столе – бутылка водки.
Под столом – разбитый штоф.
Пью и плачу я… ах, вот как
Обернулась ты, любовь!
 
 
Я – и душу, я – и тело…
Я и водку начал пить…
Для меня ты не хотела
Юбки новой позабыть.
 
 
Ах, всё чаще, чаще, чаще
Вижу я твое манто.
Проезжает мое счастье
В лакированном авто.
 
 
Юбка, шляпка дорогая,
Сумка с модным ремешком…
Наплевать… Любовь, я знаю,
Ходит под руку пешком.
 
 
Он не знает, он не спросит,
Любишь ты или шалишь.
Поиграет он и бросит,
И укатит в свой Париж.
 
 
Побледнеют твои губы,
Ручка высохнет твоя…
Кто тебя тогда полюбит,
Парижаночка моя?
 
 
Кто такая – не она ли
Ходит в кофте голубой?..
На каком-нибудь канале,
Может, свидимся с тобой?
 

1935 (?)

 
Задала любовь задачу
Нам с тобою вместе жить,
Да не вышло нам удачи
Дело трудное решить.
 
 
Кто ошибся: ты ли, я ли,
У кого белей виски,—
Не скажу. Но простояли
Восемь лет мы у доски.
 
 
Разошлись… И слезы в горле.
Нет, не слезы – это кровь!
Мы, как дети, просто стерли
Нерешенную любовь…
 

Март 1936

 
Мы не рыбы и не птицы.
И в отечестве своем
Мы привыкли веселиться
И печалиться вдвоем.
 
 
Одиноко мне и жарко.
Напишу возьму письмо.
Есть конверт. Наклею марку.
Пусть идет себе само.
 
 
Все сто семьдесят мильонов
Письма пишет, писем ждет, —
Парень с сумкой почтальона
К одному из них придет.
 
 
Кто он? Летчик? Врач? Учитель?
Кто? Профессия не в счет!
«Распишитесь. Получите».
И получит. И прочтет.
 
 
А потом к столу присядет
И напишет мне ответ.
Кто?.. Чарджуйский, скажем, дядя,
Не писавший двадцать лет,
 
 
У которого баштаны
И который сбился с ног.
У которого бесштанный
Старший сын и пацанок.
 
 
Но который на рассвете,
Пораскинувши умом,
На мое письмо ответит
Вразумительным письмом.
 
 
Потому что и в Чарджуе
И в любом другом краю
Люди наши боль чужую
Принимают как свою!
 

Март 1936

 
Маруся, Маруся, зеленые очи,
Родная сибирская кровь!
Как вспомню – так вздрогну, так память
                                                                         грохочет
Огнем партизанских боев.
 
 
…Гремят батареи, гудят переправы,
Строчит пулемет, как швея.
Винтовка и лошадь, да звезды, а справа,
Маруся, кожанка твоя!
 
 
Мы близкие люди, мы дети предместий,
И ты говоришь мне сквозь гром:
«Мы вместе играли, мы выросли вместе
И вместе, наверно, умрем».
 
 
А враг не сдается. А пуля не дремлет,
Строчит пулемет, как швея!
И ты покачнулась, и тихо на землю
Упала кожанка твоя!
 
 
Я помню тот вечер, я знаю то место,
Где грустно сказала она:
«…Мы вместе играли, мы выросли вместе,
Но я умираю… одна».
 
 
Маруся, Маруся, зеленые очи,
Родная сибирская кровь!
Как вспомню – так вздрогну, так память грохочет
Огнем партизанских боев.
 

Март 1936

 
Не дивимся, если хлопец
Ходит с дивчиной за тын.
А дивимся, если хлопец
Ходит по двору один.
 
 
Мы таких сейчас к ответу —
Хоть в каком он будь чину:
«Есть супруга или нету?
Если нет, то почему?»
 
 
Побалакаем. Расспросим.
Вызовем. Поговорим.
Не согласен? Перебросим
На работу
В Крым.
 
 
Пусть попробует на юге,
Где сама земля как печь,
От воды
                     и от супруги
Хлопец сердце уберечь!
 
 
…Не дивимся, если дядя
Ходит с дивчиной за тын,
А боимся, если дядя
Долго ходит холостым.
 
 
Мы таких сейчас к ответу:
«Почему и отчего
Промышляете
                              и нету,
Дядя,
            саду своего?»
 
 
Побалакаем. Расспросим.
Вызовем. Поговорим.
Не согласен? Перебросим
На работу,
Но… в Нарым.
 
 
Пусть на Севере далеком.
Где снегов белеет гладь,
Где, насколько хватит око.
Человека не видать,
 
 
Где медведь идет по следу,
Где и птице негде сесть,
Пусть попробует к соседу
В сад супружеский залезть!
 

Июнь 1936

 
Не люблю, если сыро и гнило.
Красотой этих мест покорен,
Для своей односпальной могилы
Я бы выбрал Можайский район.
 
 
Журавель над крестьянским колодцем,
Солнце-еж копошится в овсе.
И, как песня, петляет и вьется
Уходящее в небо шоссе.
 
 
Мне приятно: семейные козы,
Холм зеленый да речка вдали…
Уступите мне, люди колхоза,
Если можно, немного земли.
 
 
Говоря без стыда и зазнайства,
Честный лирик, не шелопай,
В коллективном советском хозяйстве
Я имею свой маленький пай.
 
 
Мне не надо паккардов очкастых.
Стильных дач… Я прошу об одном:
Отведите мне скромный участок
В две сосны под зеленым холмом.
 
 
Это мало. И думаю, это
Не испортит природы красот.
А засеете… Сердце поэта
Снова чистым зерном прорастет.
 
 
Не имея других капиталов,
Это сердце, питавшее стих,
И при жизни собою питало
Современников славных моих.
 

Сентябрь 1936

 
Возле моста, возле речки
Две березки, три овечки.
 
 
На селе кричит петух,
У реки сидит пастух.
 
 
Возле моста, у реки
Проходили казаки,
 
 
Услыхали петуха,
Увидали пастуха.
 
 
Есаул навеселе:
«Сколько красных на селе?»
 
 
Пастушок ломает прутик,
Головой белесой крутит.
 
 
Казаки навеселе:
 «Подсчитаем на селе!»
 
 
Поскакали… а пастух
Снял порты да в воду – бух!
 
 
На селе смеются бабы,
А пастух, задами, – к штабу.
 
 
Поспевает, слава богу,
Комиссар кричит тревогу…
 
 
Коммунисты к пулеметам,
А казаки-то наметом!
 
 
Наступают… отступают…
Пулемет чубы считает!
 
 
Насчитал без мала д оста —
Остальные к речке, к мосту.
 
 
Кто мостом, а кто и вброд,
…А пастух назад плывет.
 
 
Вылезает из реки,
А у моста казаки.
 
 
Увидали: «Ты откуда?
Говори… то будет худо!»
 
 
Пастушок: «В реке купался,
Мне, кубыть, таймень попался».
 
 
Казаки: «Какой таймень?!
Сучий сын… скидай ремень!!»
 
 
…Возле моста, возле речки
Две березки, три овечки.
 
 
На селе кричит петух…
На ремне висит пастух.
 

Октябрь 1936

 
Где-то на Азорских островах
Девушки поют чудную песню.
В тихих и бесхитростных словах
Вымысел скрывается чудесный.
 
 
Девушки бровями поведут.
Головы нерусские наклонят,—
И по океану
                    вброд
                                    идут
Ярые буденновские кони.
 
 
Ленты боевые на груди,
Куртки знаменитые из кожи.
Конница идет!
А впереди
Парень – на азорских не похожий.
 
 
Тонкий и кудрявый, как лоза,
Гибкий, как лиана, и высокий.
У него
Хорошие глаза
С южной украинской поволокой.
 
 
Для него
Платки девчаты ткут,
Юноши идут к нему брататься.
От него,
Как от огня, бегут
Толстые смотрители плантаций!
 
 
…Не могу я песню позабыть!
По Москве хожу как сумасшедший.
Я хотел бы
                           парнем этим быть,
В песню иностранную вошедшим.
 
 
Много я бы мог перетерпеть:
Тропики, контузию, осколок,
Только б о себе заставить петь
Молодых азорских комсомолок.
 
 
Думаю, в бою, не на словах,
Многое друзья мои терпели,
Чтобы на Азорских островах
Девушки по-комсомольски пели.
 

1936

 
Берег н аберег глядит.
Подними свои ресницы:
На одном – сосна стоит,
На другом – трава лоснится.
 
 
Разделила их река.
Но стоят они родными:
Мост, как длинная рука,
Протянулся между ними.
 
 
Почему же, мальчик мой…
Это так обидно, право!..
Между мною и тобой
Никакой нет переправы?
 

1936

 
…За тяжкий труд моих страданий
Вознагражден и я, поэт,
Не шубой славы стародавней
С царевых плеч… Не чином. Нет!
 
 
Но тем, что все мои печали,
Мужавшие день ото дня,
Народной болью прозвучали!
И тем – что слушает меня
 
 
Народ на площади морозной,
Не утирая слез с лица,
Как слушали еще при Грозном
На Красной площади слепца.
 

1936

 
Было, доктор, правда, было
Сердце, полное огня.
Было, доктор, да и сплыло.
Нету сердца у меня!
 
 
Доктор, выслушайте, сверьтесь,
Помогите… буду рад.
Разве, доктор, станет сердце
Так стучаться невпопад?
 
 
Люди – люди не поверят.
Не поверят?.. Ну и пусть.
Это я к любимой в двери
На Остоженке стучусь.
 
 
Ни ответа, ни привета…
Вот уже четыре дня
Отвечают: «Нету!.. Нету!..»
Нету сердца у меня!
 

1936

 
Снега нет в полях тоскливых,
И опять, уйдя с полей,
Память роется в архивах
Пожелтевших тополей.
 
 
Кто просил тебя и нанял —
Ногтем по сердцу скребя, —
Грустный труд воспоминаний
Взять сегодня на себя?
 
 
Да и что еще осталось
На съедение зиме?
Листьев ржавая усталость
С тяготением к земле?
 
 
Или, слитая с листвою,
Слез наигранных слюда?
Это всё уже не стоит
Ни страданий, ни труда…
 
 
Первый снег… – и с первым снегом
Наступающей зимы
Под глухим ее ночлегом
Это всё уснет…
                             И мы,
 
 
Мы, наверно, с базы ближней
Подадимся снова в путь,
С первым снегом, – первой лыжней
Накрест всё перечеркнуть…
 

Март 1937

 
Как посмотришь иногда… не скоро ж
Люди станут искренни и просты!
Почему влюбленных гонит сторож,
Гонит с кладбища? Не понимаю просто!
 
 
Проступает в надмогильных кленах
Жизнь, которой под землею тесно;
Чем же это место для влюбленных
И неподходяще и не место?
 
 
Несогласен с глупыми вещами!
Как противник косности и гнили,
Я оставлю вместо завещанья
Вот какую надпись на могиле:
 
 
«Если ты не вор и не громила,
Если ты влюблен и счастлив с другом,
Приходи сюда! Моя могила,
Гражданин, к твоим услугам…»
 

Апрель 1937

 
Два товарища хороших
Вдоль по улице брели,
Два товарища хороших
Разговор такой вели:
 
 
«Я, – сказал который старше, —
Не загадываю впредь,
Но хотел бы с песней, с маршем
За свободу умереть!
 
 
Если мне судьба свалиться, —
Так уж лучше за Мадрид,
За испанскую столицу», —
Первый парень говорит.
 
 
А другой глядел на небо,
Где сквозили синь и медь.
И сказал другой:
«А мне бы…
Не хотелось умереть.
 
 
Ни на шаг не отступая,
И при жизни я могу
Быть героем,
                          уступая
Смерть и музыку врагу».
 

1937

 
Не гляди так злобно и устало.
Это время паводков и льдин.
(Да, разлука – время рекостава!)
Ты страдал, Иосиф, не один.
 
 
Слишком были реки многоводны,
Слишком были чувства глубоки.
Но конец. Разлука. И свободно
Рубят лед пешнями рыбаки.
 
 
Ледяное поле недвижимо.
Только разве, смыслу вопреки,
Ледяному вопреки режиму —
Под пешней проступит путь реки.
 
 
Или над халупой рыболова,
Как непостигаемый намек,
Заструится и свернется снова
Одинокий голубой дымок…
 

Март 1938

И. Д. Папанину

 
Был снег, и тем не менее
        Синица на сосне
Обменивалась мненьями
        С другими о весне.
 
 
Но, видимо, на ясене
        Вопросы не ясны:
Возникли разногласия
       По поводу весны.
 
 
Всё утро, как на диспуте,
       Перекликался лес.
И даже дятел выступил,
        Когда в дупло залез!
 
 
А люди, – ну, не глупо ли! —
       Все доводы проспав,
Гадали под тулупами,
       Кто в этом споре прав.
 
 
И только школьник маленький —
       Хотя и был он мал, —
Не надевая валенки,
       Синицу понимал.
 
 
Повел глазами добрыми
       И согласился: «Да,
Весна. И значит, вовремя
Братки
Ушли
Со льда».
 

Март 1938

 
Тиха легавая, как мышь,
Крадется… – Пиль! Но кряки чутки;
И, криком огласив камыш,
Обидев суку, смылись утки.
 
 
А я, по правде, рад за них,
Я рад тому, что птицы смылись:
Простая радость за родных
И за своих однофамилиц.
 
 
Меня и брали на прицел,
И поднимали стойкой сучьей,
И если я остался цел,
То это лишь счастливый случай.
 
 
Нет, мне охоты не постичь.
Стрелять учиться слишком поздно!
Не убивать я создан дичь,
А птицам радоваться создан.
 
 
И пусть, хозяина кляня,
Мой пес глядит печально в воду.
Что ж критика… она меня
Не понимала сроду!
 
 
Зато всё утро, как-никак,
Хотя они давно и смылись,
Я слышу благодарный кряк
Моих живых однофамилиц!
 

Май 1938

 
Смолкла птица… Сникла ветка.
И срывается с гвоздя
Металлическая клетка
Полосатого дождя.
 
 
И не дождь совсем, а мушки
На фонарь хотят присесть!
И не мушки, а к кормушке
Приглашают куриц есть!
 
 
Нет, не просо! И не птицы
Пробегают через сад:
Это спицы, просто спицы
Мокрым садом колесят!
 
 
Или – знаю: это льется
И не дождь, а – провода.
И по ним передается
Очень срочная вода!
 
 
Ну, тогда мы непременно
Все узнаем перемены!
«Соберите молодежь!
Интересно, что за новость
Сообщает детям дождь?»
 
 
Точка… точка, запятая…
Ну, конечно… так и есть!
Из Мадрида и Китая
 Телеграммы детям есть.
 
 
«Дорогие, – пишут, – детки,
Не-пре-мен-но победим!»
 
 
…Дождь прошел. На мокрой ветке
Пар колеблется, как дым.
 

Май 1938

 
Как доктор выстукаю землю,
Склонюсь и выслушаю грудь.
Она не спит,
Но только дремлет,
А ей бы надобно уснуть.
 
 
Ей год от года тяжелее.
Ни сна, ни отдыха ей нет
Уж много лет!
Не пожалеет
Ее никто уж много лет.
 
 
И только мы, сказать хочу я,
Да, только мы – своим жнивьем,
Трудом своим – ее врачуем:
В ладу с трудом своим живем.
 
 
Не потому ли так обильна
И к нам признательность земли,
Что мы под насыпью могильной
Своей земли не погребли?
 
 
Что, будь то сопки или пади,
Где может утвердиться злак,
Под смерть и кровь единой пяди
У нас отнять не может враг?
 
 
Да не иссякнут урожаи
Страны, где трудятся… И да
Погибнет тот, кто угрожает
Плодам народного труда!
 

Июнь 1938

 
Не могу, когда руками машут
Матери на бедных сыновей.
Я нескромен!
Милая мамаша,
Что еще? Куда еще скромней?!
 
 
Ну, а если даже я нескромен
И мирскими радостями сыт,—
Это – всё, что мне дано, мамаша! Кроме
Мне же ни-че-го не предстоит.
 
 
Вам не то. У вас другое дело.
Вы себе живете не спеша —
А умрете, похоронят тело,
К богу переселится душа.
 
 
И опять ни голода, ни жажды:
Ты себе одет, обут и сыт.
И выходит: то, что мне однажды,
Вам, мамаша, дважды предстоит.
 
 
Вы и не торопитесь, понятно,
Ну, а мы стараемся успеть:
Наработаться, поесть приятно,
Песню, понимаете ли, спеть.
 
 
Потому что если упокоят
Нашу неприкаянную плоть —
Просто… не пошевелит рукою
Для таких безбожников господь!
 

Июнь 1938

 
Я не слезлив. И это с детства.
А если как-нибудь потек, —
Всегда сдержусь, найдется средство:
Ну, зубы сжал… ну, взял платок.
 
 
Но я смешлив. И вот несчастье:
Уж если мне смешинка в рот, —
Какой там зубы – тут на части
Не то что зубы – череп рвет!
 
 
И хоть бывает не до смеха,
Но если, братцы, прорвалось,
Клокочет смех! Грохочет эхо
Слез, досмеявшихся до слез…
 

Октябрь 1938

 
Как ослепительно, как ярко
Горит звезда твоих побед!
Каким же праздничным подарком
Тебя почту? Достойных нет.
Но знак подай. И без укора,
Тобой воспитанный в борьбе,
Я жизнь отдам свою,
Которой
Мы все обязаны тебе.
 

Октябрь 1938

 
О, как это близко и знаемо!
…Толпа тротуаром плывет,
А пес, потерявший хозяина,
Во мне его ищет…
                                И вот
 
 
Он тычется мордой в прохожих…
Обнюхает боты, пальто,
Посмотрит – как будто похожий,
А в душу заглянет – не то!
 
 
Жестоко разлукой терзаемый,
Я чувством собачьим томим:
Я тоже утратил хозяина
Над сердцем дурацким моим.
 
 
И в банде красавиц прохожих
Кидаюсь, как пес, под авто,
Я тоже встречаю похожих
И в ужасе вижу – не то!
 

1938

 
Хороша, любима повсеместно
Песня про Степана-казака!
Но одно в ней есть плохое место,
Волга матушка-река.
 
 
Но с одним я в песне не согласен —
Ох, уж этот разиновский пыл! —
Некрасиво в этой песне Разин
С бедной персианкой поступил.
 
 
Разойдись – никто с тебя не спросит,
Уплыви с другими на войну,
Но бросать… да и не просто – бросить,
А ведь в набежавшую волну?!
 
 
Если это факт, а не поклепы, —
Стыдно за Степана-казака.
Не люблю, когда красавиц топят,
Волга матушка-река!
 
 
На меня напраслину возводят.
Напустили кумушки туман,
Будто я с супругой не в разводе,
А в известном роде… атаман.
 
 
Всё моя поганая осанка!
Нет уж, если песня сложена,
Я-то в этой песне… персианка,
Атаманом, собственно, жена.
 
 
Говорю по правде (без тумана),
Очень многим женам, может быть,
Хочется супругой-атаманом,
Волга-матушка, побыть.
 
 
А попробуй на такую моду
Кто-нибудь благословенье дать, —
Так, пожалуй, в веденье Освода
Надо будет загсы передать!
 
 
Потому, кого бы ни спроси вы,
Если он об этом не забыл, —
Всякий скажет: «Очень некрасиво
Разин с персианкой поступил!»
 

1938