Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Иосиф Уткин

Великое «испытание народное» смыло накипь литературных «фикций», абстрактно-демагогических формулировок, «установок». Во всей очевидности предстала аксиома: «Заказчик-народ сам определяет свое литературное меню»; эту мысль Уткин постоянно варьирует и развивает в записях военных лет.

В годы войны Уткин испытал большой духовный подъем, пережил как бы второе рождение. Дело было не просто в том, что поэзия Уткина чутко и мгновенно откликалась на ежедневные, совершаемые в боях и в тылу подвиги. Дело было и не в количестве написанных поэтом стихов (менее чем за три с половиной военных года Уткни написал их больше, чем за все предвоенное семилетие). Суть и смысл «военного» творчества Уткина в том, что его поэзия поднялась до искусства, необходимого народу в самом прямом и непосредственном значении этого слова.

«Если тема войны для поэта есть не что иное, как обостренная тема народной жизни, которой он интересовался и жил до войны, качество его произведений будет высоким, – писал Уткин. – Если же тема войны входит в творчество писателя как неожиданный и не очень приятный гость, как очередная агитка, – вряд ли что доброе из этого выйдет». [29]29
  И. Уткин, Знамя поэта. – «Литература и искусство», 1943, 21 августа.


[Закрыть]

Для Уткина война была именно «обостренной темой народной жизни»; с этой жизнью он был неразрывно слит, – связан не только фактически, постоянно бывая на фронтах, а сроднен всей душой: «Каждый из нас, кто сумеет хотя чуть-чуть, хотя бы отдаленно передать благородную атмосферу эпохи Отечественной войны, – может считать себя удачником», [30]30
  Там же.


[Закрыть]– писал Уткин.

Поэт дышал этой атмосферой военных лет, потому ему и удалось передать ее: трагическую и оптимистическую, героическую и будничную, полную любви к родной земле и презрения к захватчикам ее, насыщенную патриотизмом – и местью, великодушием – и беспощадностью.

«Дорогой Иосиф Павлович, – писал Уткину с фронта поэт Илья Сельвинский 9 августа 1943 года. – Вчера на передовой в одном из блиндажей я услышал гармонь и песню на Ваши слова:

 
Ты пишешь письмо мне, моя дорогая,
В пылающий адрес войны.
 

Я вошел в этот блиндаж и долго слушал. Песня эта очень нравится бойцам, и музыку они подобрали сами… Я быстро уловил мелодию и пел вместе с ними. Потом в паузе рассказывал ребятам о Вас все, что знал… Слушали меня с большим интересом, а в заключение снова пели Вашу песню.

Пишу Вам об этом, так как знаю по себе, как приятно поэту анать, что стихи твои не просто оттиснуты на бумаге, а пошли в жизнь!» [31]31
  ЦГАЛИ.


[Закрыть]

О том, что на фронте широко «распевались» «хорошие и глубоко лирические стихи» [32]32
  Письмо И. Уткину красноармейцев Беззубова и Шестакова от 1942 г. (ЦГАЛИ).


[Закрыть]Уткина, писали поэту и бойцы действующей армии.

Лирика Уткина и в самом деле требовала музыки. В войну было создано немало песен на его стихи: «Провожала сына мать…», «Дед», «Бабы», «Я видел девочку убитую…», «Над родиной грозные тучи…», «Я видел сам…» и другие. В сущности, почти все лирические стихи Уткина военных лет можно назвать народными песнями: по самому их духу, по «классически» русскому и предельно простому строю речи, по песенному их ладу. Уткин и сам назвал многие свои вещи песнями:

 
Сад тенистый, нелюдимый.
Далеко ли до любимой!
А пойти – так далеко,
А обнять – так нелегко.
Нелегко, товарищ.
 

(«Народная песня»)

 
Тяжелое – забудется,
Хорошее – останется.
Что с родиною сбудется,
То и с народом станется,
 
 
С ее лугами, нивами,
С ее лесами-чащами.
Была б она счастливою,
А мы-то будем счастливы.
 

(«Заздравная песня»)

Для выражения своих чувств поэт находит слова, исполненные глубочайшей нежности к каждому уголку родной земли, трепета и боли за каждую уступленную врагу ее пядь… Издавна бывший наиболее созвучным сердцу поэта пейзаж русской зимы теперь стал ему особенно дорог: ведь именно с зимой (1941–1942 годов) был связан самый суровый и тяжелый период Великой Отечественной войны:

 
Ночь, и снег, и путь далек;
       На снегу покатом
Только тлеет уголек
       Одинокой хаты.
 
 
Облака луну таят,
       Звезды светят скупо,
Сосны зимние стоят,
     Как бойцы в тулупах.
 
 
Командир усталый спит,
     Не спешит савраска,
Под полозьями скрипит
     Русской жизни сказка.
 
 
…Поглядишь по сторонам —
      Только снег да лыжни.
Но такая сказка нам
      Всей дороже жизни!
 

(«В дороге»)

В годы суровых испытаний в человеке пробудилось все глубинное, подлинное; его душевные качества, мысли и переживания освободились от вторичного, наносного, искусственно привнесенного. И быть может, в первую очередь коснулось это любви, – она стала верной, безграничной, бессмертной:

 
И доколе дубы-нелюдимы
Надо мною склонятся, дремля,
Только ты мне и будешь любимой,
Только ты да родная земля!
 

(«Если я не вернусь, дорогая…»)

Если восемь лет назад поэт мог поставить эпиграфом для своего лирического стихотворения слова: «Разлука уносит любовь», то теперь он, наоборот, убежден в том, что

 
В мягком свете грусти и разлуки
Прошлое дороже и видней
 

И что

 
За войну мы только стали ближе,
Ласковей. Прямей…
 

(«Лампы неуверенное пламя.»)

Но с не меньшей силой берут за сердце немногочисленные стихотворения, которые И. Сельвинский однажды назвал стихами «второго горизонта». [33]33
  Илья Сельвинский, Поэзия Иосифа Уткина. – «Литературная газета», 1944, 2 декабря.


[Закрыть]В них не говорится о боевых подвигах, о любви к ро-лине и к подруге, в них не произносятся клятвы мщения. Но ведь и жизнь народа во время войны не исчерпывалась боями и атаками, клятвами над могилами и письмами – с фронта и на фронт…

 
Вся жизнь на маленьком возке!
Плетутся медленные дроги
По нескончаемой тоске
В закат уткнувшейся дороги.
 

(«Беженцы»)

 
Когда я вижу, как убитый
Сосед мой падает в бою,
Я помню не его обиды,
Я помню про его семью.
 
 
Мне представляется невольно
Его обманчивый уют.
…Он мертв уже. Ему не больно.
А их еще… письмом убьют!
 

(«Из письма»)

Поэт обрел ценный дар говорить о всей безмерности боли человеческой, о «будничных», повседневных трагедиях, свершающихся незаметно и не на «переднем плане», – говорить сдержанно, скупо, строго, даже – приглушенно. То была высокая степень гуманизма, то были слова истинно народной поэзии.

Летом 1944 года вышел последний прижизненный сборник произведений Иосифа Уткина – «О родине, о дружбе, о любви», – маленькая, карманного размера, книжечка, вобравшая в себя лучшее из написанного поэтом. А 13 ноября трагически и нелепо оборвалась его жизнь. Возвращаясь с Западного фронта, Уткин погиб в авиационной катастрофе, случившейся совсем неподалеку от Москвы. Погиб на взлете творческого пути, в расцвете дарования, не дожив и до сорока двух лет.

Двадцатилетний пройденный Иосифом Уткиным путь был достаточно сложным, нелегким. Всю жизнь оставаясь неизменным в самом главном – любви к человеку, поэт оставил после себя две интересные поэмы и несколько десятков замечательных лирических стихотворений о родине, о дружбе, о любви, которые ценны и дороги сегодня не только как живая и непосредственная хроника 1923–1944 годов. Они примечательны и современны своей чистотой и гуманностью; они обладают тем качеством, о котором лучше всего будет сказать словами самого Уткина, обращенными им двадцать с лишним лет назад к поэту Аркадию Кулешову:

«Произведение подлинно художественное само по себе является источником духовного света. Появившись, оно, безусловно, несет на себе печать и современности и актуальности. Но для последующих поколений, утратив, быть может, что-то в своей актуальности, оно приобретет какой-то новый интерес, не переставая быть источником этого духовного света. Сила, степень этого, так сказать, духовного фосфоресцирования скорее всего определяется степенью одаренности писателя. Требовать от поэта, чтобы сила поэтического накала его произведения превышала законы природы, читатель не вправе. Но блюсти чистоту своего внутреннего света, света своей поэтической натуры – долг художника». [34]34
  И. Уткин, Знамя поэта. – «Литература и искусство», 1943, 21 августа.


[Закрыть]

Иосиф Уткин этот долг исполнил.

Анна Саакянц

СТИХОТВОРЕНИЯ

 
Тихо тянет сытый конь,
        Дремлет богатырь.
Дуб – на палицу, а бронь —
       Сто пудовых гирь!
 
 
Спрутом в землю – борода,
       Клином в небо – шлем.
На мизинец – город, два,
       На ладошку – семь!
 
 
В сумке п етля да калач,
         Петля для забот.
Едет тихо бородач,
         Едет да поет:
 
 
        «Мне путей не писано,
         Мне дорог не д ано.
         В небе солнце высоко,
        Да – стяну арканом!
 
 
         Даром ведьма хвалится —
         Скверная старушка.
         Дуб корявый – палица,
         Раскрою макушку.
         Попищит да свалится
         Чертова старушка!»
 
 
Тихо тянет сытый конь,
        Дремлет богатырь.
Бледной лунью плещет бронь
        В шелковую ширь;
 
 
Свистнул – старый сивка вскачь,
        Лоскутом хребет,
В небо – стон, а бородач
        Скачет да поет:
 
 
      «Мне путей не писано,
        Мне дорог не д ано.
        В небе солнце высоко,
        Да – стяну арканом!
 
 
        Врешь, Кащей, внапрасную,
       Голова упрямая,
       Соколицу красную
       Не упрячешь з аморем,
        А игра опасная —
        Тяжела рука моя!»
 
 
И несется красный конь,
       Свищет богатырь.
Алым клыком в лоскут – бронь
        Выгнувшую ширь.
 
 
Всё туда, хоть без дорог,
       Тёмно ли, светло,
Всё, где в каменный мешок
       Солнце утекло.
 
 
В вёрсту – розмашь битюга,
        Бег сильней, сильней!
Смерть – парижская Яга,
        Лондонский Кащей!
 

<1923>

 
Ужасом в сердце высечен
Желтый поволжский год.
Сколько их, сколько… тысячи! —
Улицей снятых сирот.
 
 
В грязном, дырявом рубище,
В тине вечерней мглы —
Сколько их, дня не любящих…
Эй, прокричите, углы!..
 
 
Слышите крик рыдающий, —
Мерьте отчаянья прыть!
Нам ли, судьбу уздающим,
Эту тоску забыть?
 
 
В бочке, под лодкой, под срубами
Будут ли вновь они?
Иерихонскими трубами,
Помощи голос, звени!
 
 
Сталью налитые-руки
К детским протянем рукам.
Ужас голодной муки,
Нет, позабыть не нам!
 
 
В грязном, дырявом рубище,
В тине вечерней мглы —
Сколько их, дня не любящих…
Эй, прокричите, углы!..
 

1923

 
На стременах он тверже, пожалуй.
Ишь, как криво под валенком пол!
До Саянов,
Как раз от Урала,
На кобыле
Хромой пришел.
 
 
Вот сейчас – шестьдесят отчёкал.
Если нужно —
Не слезет сто.
Весь продрог,
Отморозил щеки,
Отморозил —
И хоть бы што!
 
 
А от пашни не больше году,
И тогда никто не ждал,
Он сказал отцу:
«За слободу
Хочь умру…» —
И коня оседлал.
 
 
И теперь, не моргнувши глазом,
Полетит даже против скал.
Он за год
Уж четыре раза
Перевязку в крови таскал…
 
 
Вот сейчас – шестьдесят отчёкал.
Если нужно —
Не слезет сто.
Весь продрог,
Отморозил щеки,
Отморозил —
И хоть бы што!
 
 
Хорошо б
Дремануть немножко!
Хорошо б
Курнуть с пути!
И двойную собачью ножку
Закосневшей рукой скрутил.
_____
На пороге помощник гаркнул:
«В штаб. Живее! Помер! Н-ну?!»
Торопливо замял цигарку,
Неуклюже повернул.
 
 
На стременах он тверже, пожалуй.
Ишь, как криво под валенком пол!
Вкось до штаба —
Не больше квартала,
Он же черт ее сколько брел…
_____
Командир проскрипел:
«В „Кольках“
В потребилке – пороховик.
Понимаешь?»
Смолчал. Только
Вскинул пару бровей на миг.
 
 
«Чтобы завтра же,
Нужно скоро…
А теперь, брат, давай – пожму…»
И, бледнея, левой – на ворот
Нацепил Ильича ему…
_____
Петухи до зари кричали,
А потом замолчали вдруг.
В эту ночь мужики слыхали
Взрыв на семьдесят верст вокруг…
Он остался.
Попал с размаху
(Ночь запутала) —
На патруль.
Говорят, что его папаху
Искромсало шестнадцать пуль.
 

1923

 
…Я тебя не ждала сегодня
И старалась забыть любя.
Но пришел бородатый водник
И сказал, что знает тебя.
 
 
Он такой же, как ты, лохматый,
И такие же брюки-клеш!
Рассказал, что ты был под Кронштадтом.
Жив…
Но больше домой не придешь…
 
 
Он умолк.
И мы слушали оба,
Как над крышей шумит метель.
Мне тогда показалась гробом
Колькина колыбель…
 
 
Я его поняла с полслова,
Гоша,
              Милый!..
                                  Молю…
             Приезжай…
             Я тебя и такого…
             И безногого…
             Я люблю!
 

1923

Брату

1

 
Очень ласково цепкой лапой
Приласкал нас Британский Лев.
Много будут и долго плакать
Наши матери нараспев.
 
 
Лондон.
Лордам,
Обеим палатам
Счет – мой стих.
За моего убитого брата
И еще миллионы таких.
 
 
Сознаюсь – довольно долго
Головами не торговал.
Но считаю —
Не меньше, чем доллар,—
Каждая
Голова.
 
 
Ну, не их, не британцев, и петь ли,
Не о них ли, сиротка мой?
Очень ловко – английские петли
Крутит добрый поручик Джой…
 

2

 
Счет второй…
Только как мы положим?
Я на счетах прикинуть хотел.
Нет, не Крым!
А Поволжье
С трехмилльонной армией тел…
 
 
Да, ужасно горды англичане,
Даже к голоду гордость есть.
А ведь крошечным Клашам, Таням
Было по пять, по шесть.
 
 
В каждой хате
(Да, в каждой хате!)
Мне печальный скрипит напев.
Я боюсь, что волос не хватит
У тебя,
Британский Лев.
 
 
Много, много чужим и близким
Ваш приезд, чужеземцы, принес.
У моей знакомой курсистки
Провалился недавно нос.
 

3

 
Я к великим британским сагибам,
Как индус, умиленьем прожжен.
О, какое большое спасибо
Можно просто сказать – ножом!
 
 
Но всегда,
Хоть и злоба точит,
Хоть и плещется мыслями желчь,
Помню я,
Помним мы —
Не рабочий
Приходил наши села жечь.
 
 
Нам обоим Восток зажженный
Неиспытанно души жжет.
И мы оба – с портовым Джоном
Исторический пишем счет.
 
 
И когда нам столетия свистнут
(Это время вот-вот!),
Мы предъявим министрам
Из наганов
Свинцовый счет.
 

<1924>

 
Каждый спину и душу сгорбил,
И никто не хотел постичь.
Из Кремля прилетели скорби:
«Двадцать первого… умер… Ильич!»
 
 
И, как будто бы в сердце ранен,
Содрогайся до основ,
Зарыдал хор рабочих окраин,
Надрывая глотки гудков.
 
 
И пошли с похоронным стоном,
И от стонов кривился рот.
Но читал я на красных знаменах,
Что Ильич никогда не умрет.
 
 
Но видал я, как стены дрожали,
Услыхавши клятвенный клич.
И, я знаю, в Колонном зале
Эту клятву слыхал Ильич;
 
 
Ну, так работу скорь,
Крепче клинок меча!
Мы на железо – скорбь,
Мы на борьбу – печаль.
Шире разлет плеча:
– Нет Ильича!
 

Конец января – начало февраля 1924

 
Я люблю пережитые были
В зимний вечер близким рассказать…
Далеко, в заснеженной Сибири,
И меня ждала старуха мать.
 
 
И ходила часто до порогу
 (Это знаю только я один)
Посмотреть на белую дорогу,
Не идет ли к ней бродяга-сын.
 
 
Только я другой был думой занят.
По тайге дорога шла моя.
И пришли к ней как-то партизаны
И сказали,
Что повешен я.
 
 
Вскипятила крепкий чай покорно,
Хоть и чаю пить никто не смог,
И потом надела черный
Старый бабушкин платок.
 
 
А под утро, валенки надвинув,
В час, когда желтеет мгла,
К офицерскому ушла овину —
И овин, должно быть, подожгла.
 
 
Отпевать ее не стала церковь.
Поп сказал:
«Ей не бывать в раю».
Шомполами в штабе офицерском
Запороли мать мою!..
 
 
Вот когда война пройдет маленько
И действительную отслужу,
Я в Сибирь,
В родную деревеньку,
Непременно к матери схожу.
 

1924

 
И просто так —
Без дальних слов —
Как будто был и н ебыл…
За частоколами штыков
Так тяжело смотреть на небо…
 
 
И не борись…
И не зови…
И жизнь была не сладкой…
Как в лихорадке – грузовик,
И я – как в лихорадке.
 
 
Для волка сердце – ничего.
А много ли зверюге надо?
И с полушубка моего
Солдат весь путь
Не сводит взгляда.
 
 
Могу и душу подарить —
Вон там за следующей горкой…
……………………………………….
«Товарищ, дай-ка закурить…»
– «Последняя махорка…»
 
 
Колдобный дуб на что велик,
А в бурелом – соломке ровня.
Как аллигатор, грузовик
Улегся у каменоломни.
 
 
И офицер спросил:
«Готов?»
Я сосчитал штыки невольно.
Зачем им дюжина штыков?
И одного вполне довольно…
 
 
Потухли, ухнув, фонари!..
Жара… Во рту прогоркло.
 «Т-т-т-оварищ… дай-ка закурить».
– «Подохнешь без махорки…»
 

1924

 
До курных хат – недалеко,
И кони ладно пропотели.
Буран косматым кулаком
Мотал и ёжил ели.
 
 
И брал на грудь буранный гул
Сосняк глухой и древний.
И псом испуганным в снегу
Корежилась деревня.
 
 
Полковник вырос над лукой:
«Закладывай патроны!»
И каждый скованной рукой
Тугой курок потрогал.
 
 
И застонал оконный звон!
Обезумевший вдрызг,
Всю ночь казачий конный взвод
Дырявил шкуры изб.
 
 
И никогда, как в тот восход,
Под розовевшим небом
У проруби багровый лед
Таким багровым не был…
 
 
Нагайка кинула коня.
Буран – опять напевней…
На дыбе дымного огня
Шаталася деревня…
 

1924

 
Вошел и сказал:
«Как видишь, я цел,
Взять не сумели
Враги на прицел.
И сердце не взяли,
И сердце со мной!
И снова пришел я,
Родная, домой.
Свинцовые ночи
Не ждут впереди!»
И орден
Пылал у него на груди.
А очи – как дым!
А сердце – как дым!
Так радостно жизнь уберечь
                                                     молодым!
 
 
И больно сказала
Седая мать:
«Мой милый,
Устала я плакать и ждать.
Я знаю, как много
Страданий в бою.
Но больше боялась
За совесть твою.
Скажи:
Человеком
На фронте ты был?..»
И глухо сказал он:
«Семнадцать убил…»
И годы – как дым,
И радость – как дым,
Так горестно жизнь потерять
                                                           молодым!..
 
 
И больше никто
Говорить не мог.
И молча солдат
Ступил за порог,
А сзади, как водная
Муть глубока,
Глазами старухи
Смотрела тоска.
Он шел к горизонту,
Тоска – впереди,
И орден…
Дрожал у него на груди…
 
 
Ах, бедная мать!
Ах, добрая мать!
Кого нам любить?
Кого проклинать?
 

1924

 
Ты не будешь любовью пройдена,
Как не будешь пройдена вширь, —
Моя снежная, зябкая родина,
Старушонка седая – Сибирь!
 
 
Хоть совсем ты теперь не такая,
Времена – что по ветру дым:
Говорят, даже раньше тают
И твои голубые льды.
 
 
Не такая!
А белый и вьюжный
Мне буран завывает:
«Айда!»
Потому что совсем не хуже
Черно-бурая стала тайга;
 
 
Потому что на гиблой дороге
Еще часто, качаясь, идет
И татарин – байбак кривоногий,
И барсук остроскулый – ойрот.
 
 
Ах, старушка!
Буянный и вьюжный,
Мне буран завывает:
«Айда!»
Потому что совсем не хуже
Черно-бурая стала тайга…
 
 
А к тебе и на лучших оленях
Мне теперь не добраться к весне:
Я зимую, где мудрый Ленин
Отдыхает в полярном сне.
 
 
Только здесь не останусь долго:
Убегу я в Сибирь, – что ни будь!
Хорошо погоняться за волком,
Хорошо в зимовь еприкурнуть!
 
 
Ты не бойся – я здесь не подохну!
Мой родной криволапый медведь!
Эх, на день бы собачью д оху,
Хоть на день
                        Поносить,
                                          Одеть…
 

<1925>

Памяти погибших коммунаров

 
Снимают постовых!
Дымятся волчьи ямы.
Снимают – постовых!
Глотает волчья сыть;
Как хорошо, что молоды, друзья, мы
И можем отошедших заменить.
 
 
Уроки баррикад.
Премудрости восстаний.
Большому научил артиллерийский дым!
Нас позовут,
И мы придем,
И встанем,
И, как они,
До смены простоим.
_____
 
 
В дрожащей кузнице —
Огонь и трепет стали.
 
 
Велик кузнец!
Но больше тем велик,
Что если руки – бить,
Ковать устали,
К нему придет
И сменит ученик…
 

<1925>

 
Пылает пыль.
Закат глубок.
Закат и золото
Тумана.
Звенит мой.
Дымный котелок,
Позвякивает бердана.
 
 
И всё растет
Дорожный шов…
Последний дом
Смывают дали…
Я не простяся,
Так ушел.
Меня не провожали.
 
 
Любовь и дружба,
Вам пылать
И в дым побед
И в дым пожарищ!
…Не плакала
Старуха мать,
Не обнимал
Товарищ.
 
 
Рули, солдатское весло!
Я молча
Старую покинул,
Я знаю:
Старой тяжело
Смотреть
На душегуба
Сына.
 
 
Ах, мать,
И я тоской томим,
Но мне ясна
Сноровка века.
И ты, родимая,
Пойми
Закон земли
И человека.
 
 
Ну кто из нас,
Подумай, – зверь?
Мы мучаемся, убивая,
И ты, пожалуйста,
Не верь
Неумным краснобаям.
 
 
Но знаем мы:
Предел тревог
В боях,
                       В смертях
                                              И ранах!..
……………………………………….
Звенит мой
Дымный котелок,
Позвякивает бердана,
 
 
А в сердце
Теплый водоем,
И я кричу соседу:
«Эй, кабардинец,
Попоем
Про матерей
И про
Победу!»
 

<1925>

 
За синим морем – корабли,
За синим морем – много неба.
И есть земля —
И нет земли,
И есть хлеба —
И нету хлеба.
В тяжелых лапах короля
Зажаты небо и земля.
 
 
За синим морем – день свежей.
Но холод жгут,
Но тушат жары
Вершины светлых этажей,
Долины солнечных бульваров.
Да горе в том, что там и тут
Одни богатые живут.
 
 
У нас – особая земля.
И всё у нас – особо как-то!
Мы раз под осень – короля
Спустили любоваться шахтой.
И к черту!
Вместе с королем
Спустили весь наследный дом.
 
 
За синим морем – короли.
Туман еще за синим морем.
И к нам приходят корабли
Учиться расправляться с горем.
Привет!
Мы рады научить
Для нужных битв мечи точить!
 

<1925>

 
Поля и голубая просинь…
И солнца золотая рябь;
Пускай кричат, что это осень!
Что это, черт возьми, октябрь?!
 
 
Октябрь, конечно, маем не был,
И всё же, клясться я готов,
Что видел голубое небо
И реку голубых цветов.
 
 
И тишь – особенную тишь!
И росы – крошечные росы,
Хоть рвал с посахаренных крыш
Буран серебряную россыпь.
 
 
Хоть генеральские стога
Вздымались пламенем крылатым
И от крови, как от заката,
Алели хрупкие снега.
 
 
Хоть этот день я был без хлеба,
Да-да!.. Но клясться я готов,
Что видел голубое небо
И реку голубых цветов!
 

<1925>

А. Хребтовой

 
Где хитрых ног смиренное движенье,
Где шум и дым,
Где дым и шум, —
Она сидит печальным отраженьем
Своих высокопарных дум.
 
 
Глаза расширились, раскинулись,
И реже
Смыкается у голубых границ
Задумчивое побережье
Чуть-чуть прикрашенных ресниц.
 
 
Она глядит, она глядит в окно,
Где тает небо голубое.
И вдруг…
Зеленое сукно
Ударило морским прибоем!..
 
 
И люди видеть не могли,
Как над столом ее, по водам,
Величественно протекли
И корабли,
И небосводы.
 
 
И как менялась бирюза
В глазах глубоких и печальных,
Пока… не заглянул в глаза
Суровый и сухой начальник…
 
 
Я знаю помыслы твои
И то,
Насколько сердцу тяжко, —
Хоть прыгают, как воробьи,
По счетам черные костяшки.
 

Октябрь 1925