Текст книги "Собрание сочинений в десяти томах. Том третий. Из моей жизни: Поэзия и правда"

Автор книги: Иоганн Вольфганг фон Гёте

сообщить о нарушении

Текущая страница: 50 (всего у книги 54 страниц)

Веймарские и мейнингенские государи остановились в одной гостинице. Я получил приглашение к обеду. Голова моя была до того забита мыслями о веймарском дворе, что я ни о чем не спросил, к тому же я был недостаточно самоуверен и не предполагал, что мейнингенцы тоже захотят почтить меня своим вниманием. Одетый как положено, я являюсь в «Римского императора» и обнаруживаю, что апартаменты веймарских государей пусты: они, оказывается, прошли к мейнингенцам. Я тотчас же иду туда и встречаю самый радушный прием. Вообразив, что это предобеденный визит или что обед предстоит совместный, я дожидаюсь, когда все поднимутся. И правда, веймарские государи и вся их свита встают; я делаю то же самое. Однако процессия движется не в апартаменты, а, напротив, вниз по лестнице, к дожидающимся у подъезда экипажам. Все рассаживаются, и я остаюсь на улице один-одинешенек.

Вместо того чтобы быстро и осмотрительно разузнать, что, собственно, произошло, я, со свойственной мне решительностью, поспешил домой и застал родителей за десертом. Отец покачал головой, а мать старалась по мере сил выгородить меня. Вечером она мне рассказала, что, когда я ушел, отец заявил, что его до крайности удивляет, как я, вообще-то богом не ушибленный, не вижу, что эти люди попросту надо мной смеются и стараются меня опозорить. Но его слова уже не произвели на меня впечатления. За это время я встретился с господином фон Дюркгеймом, и он, по своему обыкновению, мягко и добродушно пожурил меня. Я словно очнулся от сна и воспользовался случаем учтиво поблагодарить за милость, на которую не смел и надеяться, а также испросить себе прощение.

После того как я, основательно все обдумав, ответил согласием на столь дружественное приглашение, было договорено о следующем: один из придворных, оставшийся в Карлсруэ, чтобы дождаться заказанного в Страсбурге ландо, в назначенный день прибудет во Франкфурт, мне же надо быть готовым тотчас же уехать вместе с ним в Веймар. Милостивое дружелюбное прощание августейших особ, приветливость свиты делали эту поездку страстно желанной, передо мною, казалось, расстилалась гладкая и ровная дорога.

Но и здесь это простое намерение из-за ряда случайностей усложнилось, от моего нетерпения запуталось и едва не рухнуло вовсе. Со всеми распростившись и объявив день своего отъезда, я стал торопливо укладываться, не забыв прихватить и свои еще не напечатанные сочинения, и стал ждать часа, который приведет во Франкфурт вышеупомянутого друга в новой коляске, а меня перенесет в новые края, в новую жизнь. Но час миновал, день тоже, и так как я не хотел прощаться во второй раз и к тому же боялся, что в дом хлынет толпа гостей, то с того самого утра, когда я объявил себя отъезжающим, я оказался вынужденным оставаться дома, более того, тихо сидеть в своей комнате, – словом, находился в престранном положении.

Но так как одиночество и сидение взаперти всегда мне благоприятствовали, – тут уж волей-неволей приходится использовать время, – я взялся за своего «Эгмонта» и почти что его закончил. Я прочитал «Эгмонта» отцу, который проникся особой любовью к этой вещи и желал только одного – увидеть ее законченной и напечатанной, полагая, что она много прибавит к доброй славе его сына. Успокоиться и вновь испытать удовлетворение было ему сейчас необходимо, так как его глоссы относительно где-то застрявшего экипажа были исполнены мрачнейшей подозрительности. Он снова твердил свое: вся эта история вымышлена, никакого нового ландо не существует, а своевременно не прибывший кавалер – просто плод чьего-то воображения. Правда, понять это он давал мне лишь косвенно, но зато тем старательнее мучил себя и мою мать, изображая происходящее как веселую придворную забаву, которая была придумана в отместку за мои дерзкие выходки, дабы меня уязвить и пристыдить, – вот, мол, ждал почестей, а теперь сиди в дураках.

Сам я сначала ни в чем не сомневался, радовался нежданным часам работы, не прерывавшимся ни приходом друзей, ни наплывом посетителей, ни, наконец, какими бы то ни было развлечениями, и усердно, хотя и не без известной ажитации, продолжал трудиться над «Эгмонтом». Кстати сказать, этой пьесе, движимой многообразными страстями, должно было пойти на пользу, что писал ее человек, не вовсе им чуждый.

Так прошли восемь дней и сколько-то еще, сколько – я сам не знаю, и одиночное заключение стало уже тяготить меня. За многие годы я привык к жизни под открытым небом, в обществе друзей, с которыми у меня существовали взаимно-откровенные отношения, скрепленные общими интересами, вблизи от возлюбленной, которая, покуда еще была возможность видеть ее, неудержимо влекла меня к себе, – все это до такой степени меня растревожило, что притягательная сила работы над трагедией стала убывать и поэтическая продуктивность, казалось, вот-вот иссякнет под напором нетерпеливого волнения. Уже несколько дней мне было невмочь оставаться дома. Закутавшись в широкий плащ, я бродил впотьмах по городу, прокрадывался мимо домов моих друзей и знакомых и, уж конечно, оказался под окнами Лили. Она жила в первом этаже углового дома, зеленые шторы были спущены; все же я заметил, что свечи стоят на обычных местах. Вскоре я услышал ее голос: она запела, аккомпанируя себе на клавесине; это была песня «Что влечешь меня неудержимо…», меньше года назад написанная мною для нее. Мне, верно, только чудилось, что она поет ее проникновеннее, чем когда-либо, каждое слово отчетливо доносилось до меня; я приник ухом к окну, насколько это позволяла загораживавшая его решетка. Лили допела песню, и по тени, падавшей на шторы, я увидел, что она встала и туда и назад заходила по комнате, но я тщетно старался различить ее изящный силуэт сквозь густую ткань. Только твердое решение уйти, не навязывать ей своего присутствия, порвать с нею окончательно, да еще мысль о том, сколь странный эффект произвело бы мое появление, заставили меня покинуть милую близость.

Прошло еще несколько дней; гипотеза отца становилась все правдоподобнее, тем более что не было даже письма из Карлсруэ, объясняющего причины задержки с экипажем. Моя трагедия замерла на мертвой точке. Тогда отец решил обернуть в свою пользу тревогу, меня терзавшую, и заявил: раз уж вещи уложены, менять решения не следует, он даст мне денег на поездку в Италию и откроет кредит в итальянском банке, но отправиться в путь мне следует без промедления. Сомневаясь, мешкая, так как решение было слишком важно, я наконец положил: если до назначенного мною срока не прибудет ни экипаж, ни хотя бы какая-то весточка, я уезжаю сначала в Гейдельберг и оттуда, уже не через Швейцарию, а через Граубюнден и Тироль, в заальпийские края.

Разумеется, происходит много нелепиц, когда беспечную юность, которая и сама легко сбивает себя с толку, направляет на ложный путь старческая пристрастность. Но и в юности, и в жизни вообще мы, по большей части, начинаем учиться стратегии, лишь воротившись из похода. Собственно говоря, такие случайности легко объяснимы, но мы очень уж любим вступать в заговор с заблуждением против естественного и правдивого; так мы тасуем карты, прежде чем сдать их, чтобы не воспрепятствовать случаю вмешаться в игру. Отсюда возникает стихия, в которой и на которую воздействует демонизм, тем хуже путая наши карты, чем больше мы подозреваем о его присутствии.

Прошел последний день, на следующее утро мне надо было уезжать, как вдруг я почувствовал необоримое желание еще раз повидать моего друга Пассавана, только что возвратившегося из Швейцарии, ибо он имел бы все основания на меня рассердиться за то, что я подорвал наши взаимно доверительные отношения полным молчанием о своих намерениях. Посему я через незнакомого мне человека назначил ему свидание ночью в определенном месте, куда и явился раньше его, закутанный в плащ; он тоже не заставил себя ждать и, удивленный самим вызовом, еще больше удивился, узнав, кто его вызывал. Впрочем, радовался он, пожалуй, даже сильнее, чем удивлялся, и, конечно, об уговорах и советах нечего и говорить; он пожелал мне счастливой поездки в Италию, и мы расстались. На следующее утро я уже ехал по горной дороге.

На то, чтобы отправиться в Гейдельберг, у меня было несколько причин: одна, разумная, заключалась в том, что, как мне было известно, веймарский друг проездом в Карлсруэ не мог миновать Гейдельберга; прибыв туда, я тотчас же оставил на почте записку, попросив вручить ее господину, которого я описал; вторая причина носила любовный характер и касалась моих прежних отношений с Лили. Дело в том, что демуазель Дельф, бывшая поверенной нашей любви, более того – ходатаем перед родителями за союз более серьезный и прочный, жила в Гейдельберге, и я почитал за счастье, прежде чем покинуть Германию, еще раз вспомянуть с почтенной, терпеливой и предусмотрительной подругой те счастливые времена.

Я был хорошо принят и представлен нескольким семействам; более других мне пришелся по душе дом главного лесничего, господина фон В. Родители – чинные, приятные люди, одна из дочерей напомнила мне Фридерику. Была как раз пора сбора винограда, погода стояла чудесная, и в долине Рейна и Неккара во мне вновь ожили все мои эльзасские чувства. За это время я испытал много странного и на многие странности нагляделся, но все было еще в становлении, результат жизни не сложился во мне, и то бесконечное, с чем я столкнулся в недавнем прошлом, скорее сбивало меня с толку, чем умудряло опытом. Впрочем, в обществе я был таким же, как раньше, даже, может быть, более любезным и занимательным. Здесь, под открытым небом, среди жизнерадостных людей, мне вспомнились старые игры, для молодежи вечно остающиеся новыми и прельстительными. С прежней, еще не угасшей любовью в сердце я, сам того не желая и ни слова о прошлом не говоря, возбуждал участие; вскоре я и в этом кругу почувствовал себя не только своим, но даже необходимым человеком и вовсе позабыл, что после двух-трех приятных вечеров намеревался продолжить свое путешествие.

Демуазель Дельф принадлежала к тем людям, которые, не будучи интриганами, всегда о чем-то хлопочут, вовлекают других в свои хлопоты и вечно стараются добиться какой-нибудь цели. Она прониклась энергичной дружбой ко мне и тем легче могла соблазнить меня остаться подольше, что я жил у нее в доме и она твердо намеревалась украсить всяческими удовольствиями дальнейшее мое пребывание, а моему отъезду чинить всяческие препятствия. Когда я хотел навести разговор на Лили, она оказалась отнюдь не такой любезной и участливой, как я надеялся. Напротив, она одобряла наше обоюдное решение расстаться ввиду сложившихся обстоятельств и говорила, что надо покориться неизбежности, выбросить из головы несбыточные мечты и подумать о других возможностях. А так как она любила проводить свои намерения в жизнь, то не положилась на волю случая, а сразу наметила план моего будущего жизнеустройства, из чего я вывел, что она неспроста пригласила меня в Гейдельберг.

Курфюрст Карл-Теодор, столь много порадевший об искусствах и науках, все еще имел свою резиденцию в Мангейме, и так как двор у него был католический, а страна протестантская, то протестантская партия не без основания старалась укрепить свои ряды людьми сильными и подающими надежды. Теперь мне следовало, благословясь, отправиться в Италию и там всецело посвятить себя изучению искусств, а тем временем на меня бы здесь поработали; к моему возвращению уже было бы ясно, возросла ли забрезжившая было любовь фрейлейн фон В. или угасла и разумно ли я поступлю, попытавшись с помощью столь видного благоприобретенного родства устроить свое счастье в новом отечестве.

Я не отвечал решительным отказом на все эти предложения, но моя нерасчетливая душа не мирилась с ее далеко идущими расчетами. Я жил благоволением мига, образ Лили во сне и наяву стоял передо мной, проникая во все, что могло бы мне понравиться или меня развлечь. И сейчас, постаравшись представить себе всю серьезность затеянного мною путешествия, я решил по-хорошему выбраться отсюда и через несколько дней продолжить свой путь.

До глубокой ночи демуазель Дельф развивала передо мной свои планы и в деталях рассказывала, что́ для меня собираются сделать; я не мог иначе как с благодарностью отнестись к этим намерениям, хотя стремление определенного круга через меня и милости, которые мне, может быть, удастся снискать, укрепить свое положение при дворе было достаточно очевидно. Мы разошлись по комнатам лишь около часа ночи. Я проспал недолго, но крепко, когда меня разбудил рожок почтальона, осадившего своего коня у самого дома. Вскоре в мою комнату вошла демуазель Дельф с письмом в одной и свечой в другой руке. Она подошла к моему ложу с возгласом: «Вот оно! Прочтите и скажите мне, о чем идет речь. Письмо, конечно, от веймарцев. Если это приглашение, то отклоните его и попомните о наших разговорах!» Я попросил у нее свечу и добавил, что должен четверть часа побыть один. Она неохотно меня покинула. Не распечатывая письма, я некоторое время смотрел в пространство. Эстафета была из Франкфурта, я узнал печать и руку; следовательно, друг уже там, он звал меня, а неверие и сомнения были лишь следствием моей нетерпеливости. Почему нельзя было дома, в тишине и спокойствии, дождаться человека, приезд которого был заранее возвещен и который, бог весть по какой случайности, мог задержаться в пути? У меня словно пелена упала с глаз. Все прежнее: доброта, милости, доверие воскресли передо мной, я готов был устыдиться своего дурацкого проступка. Наконец я вскрыл письмо – все оказалось как нельзя проще. Замешкавшийся кавалер ждал нового экипажа, который ему должны были доставить из Страсбурга со дня на день, с часу на час, как мы ждали его, затем по деловым надобностям двинулся во Франкфурт через Мангейм и, к своему ужасу, не застал меня на месте. Он тотчас же отправил мне письмо с нарочным, в котором высказывал надежду, что после разъяснившегося недоразумения я немедленно приеду домой, дабы не опозорить его в глазах тех, что ожидают меня в Веймаре.

Несмотря на то что и разум и душа мои немедленно склонили чашу весов в его сторону, мои новые намерения, в свою очередь, явились изрядным противовесом. Отец предначертал для меня очень недурной план путешествия и снабдил маленькой библиотечкой, с помощью которой я должен был подготовиться к тому, что мне предстояло увидеть. И правда, в часы досуга эти книги составляли лучшее мое занятие, и в последнюю свою поездку в экипаже я ни о чем другом не думал. Прекрасные творения, с детства известные мне по рассказам и копиям, толпою вставали перед моим внутренним взором, и я мечтал только о том, чтобы вблизи увидеть их, при этом все дальше удаляясь от Лили.

Тем временем я оделся и стал взад и вперед шагать по комнате. Вошла моя строгая хозяйка. «Итак, что вы мне скажете?» – воскликнула она. «Дорогая, – отвечал я, – не пытайтесь меня уговаривать, я решил вернуться; причины достаточно мною взвешены, и говорить о них бесполезно. Когда-нибудь должно же быть принято решение, и кому его принимать, как не тому, кого это ближе всех касается!»

Я был взволнован, она тоже; между нами разыгралась бурная сцена, которую я прекратил, приказав слуге идти заказывать лошадей. Тщетно просил я свою хозяйку успокоиться и мое вчерашнее шутливое прощание с обществом счесть за настоящее; ведь речь идет лишь о кратком визите, лишь о том, чтобы засвидетельствовать свое почтение, мое итальянское путешествие не отменено, и мое возвращение сюда не отрезано. Она ни о чем не хотела слышать и только усугубляла мое волнение. Экипаж стоял перед дверью; вещи были уже привязаны, почтальон выражал нетерпение, трубя в рожок; я вырвался из комнаты; однако она все еще не отпускала меня и довольно искусно выдвигала всевозможные аргументы против моего отъезда; кончилось тем, что я в запале и одушевлении выкрикнул слова Эгмонта:

«Дитя! Дитя! Довольно! Словно бичуемые незримыми духами времени, мчат солнечные кони легкую колесницу судьбы, и нам остается лишь твердо и мужественно управлять ими, сворачивая то вправо, то влево, чтобы не дать колесам там натолкнуться на камень, здесь сорваться в пропасть. Куда мы несемся, кто знает? Ведь даже мало кто помнит, откуда он пришел».

КОММЕНТАРИИ

В основу настоящего перевода «Поэзии и правды», вышедшего впервые отдельным изданием в 1969 году, положен текст юбилейного издания Котта Полного собрания сочинений Гете (Goethe. Sämtliche Werke, B-de 22–25, Cottas Jubiläums-Ausgabs), восходящий к фундаментальному веймарскому изданию и тем самым к каноническому тексту последнего прижизненного издания Собрания сочинений Гете (Ausgabe letzter Hand) 1829–1830 годов; часть четвертая появилась в посмертных томах того же издания в 1833 году. Принят во внимание был также тщательно сверенный и заново обработанный текст «Поэзии и правды» позднейшего гамбургского издания (Hamburger Ausgabe) 1950 года и текст берлинского Собрания сочинений Гете, изд-во «Ауфбау» (Goethe. Berliner Ausgabe, 13, Brl., 1960).

Комментарии к данному тому опираются на обширную часть почти необозримой литературы, посвященной «Поэзии и правде», но прежде всего на комментарии Эриха Трунца (гамбургское издание), Рихарда Мейера (юбилейное издание Котта) и академика В. М. Жирмунского (Гете. Собр. соч. в 13-ти томах. М., Гослитиздат, т. IX (1935) и т. X (1937).

Полное заглавие данной книги – «Из моей жизни. Поэзия и правда». Название «Из моей жизни» Гете предпосылал и другим своим автобиографическим сочинениям: «Итальянскому путешествию» (1816) и «Кампании во Франции» (1822) – в первых изданиях. Что касается основного заглавия – «Поэзия и правда», непосредственно относящегося к данному произведению, то Гете давал ему определенное толкование: «правдой» он называет факты, сохранившиеся в его памяти и правдиво им воссозданные; «поэзией» – истолкованиеразрозненных фактов, установление их «внутренней связи», их значения для его духовной биографии – его жизни, понимаемой как некое «целое», обладающее единым общим смыслом. «Все в ней (в его автобиографии. – Н. В.) – результаты моей жизни, а отдельные факты, пересказанные мною, служат лишь для того, чтобы подтвердить общее наблюдение, более высокую правду… Любой факт нашей жизни ценен не тем, что он достоверен, а тем, что он что-то значит» (Эккерман. Разговоры с Гете, 30 марта 1831 г.).

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Человек, которого не наказывают… – Эпиграф взят из фрагмента греческого комедиографа Менандра (IV в. до н. э.).

…да послужит письмо друга… – Это письмо сочинено самим Гете на основе устных просьб и письменных обращений его друзей и почитателей.

…двенадцать томов ваших поэтических произведений… – Речь идет о двенадцатитомном Собрании сочинений Гете, изданном Котта в 1806–1808 гг. (и в 1809 г. дополненном 13-м томом, содержащим роман «Избирательное сродство»).

…внутренние побуждения, извне воспринятые влияния… – Отсюда и до конца предисловия Гете излагает центральную идею своей автобиографии.

КНИГА ПЕРВАЯ

…дед мой, шультгейс Иоганн Вольфганг Текстор… – Иоганн Вольфганг Текстор (1693–1771) – с 1747 г. шультгейс (главный юрист) Франкфурта и тем самым глава города-республики, официально считавшийся наместником императору.

Мать моего отца… – Корнелия Гете, урожденная Вальтер, по первому мужу Шельхорн, умерла в 1754 г. в возрасте восьмидесяти шести лет.

Пиранези(1707–1778) – известный итальянский художник, автор гравюр, изображающих виды Рима.

…кукольное представление… – Гете говорит о своих впечатлениях от детского театра также и во второй книге «Поэзии и правды» и далее в гл. 1–3 «Театрального призвания Вильгельма Мейстера» (первой редакции «Годов учения Вильгельма Мейстера») и в гл. 2 «Годов учения Вильгельма Мейстера».

…все знали, что он носится с планами полной его перестройки… – Перестройка франкфуртского дома Гете происходила в 1755 г. В 1863 г. этот дом был приобретен Свободной немецкой ассоциацией и обставлен сохранившейся мебелью, утварью, картинами и посудой. В марте 1944 г. англо-американская авиация разбомбила всю старую часть Франкфурта, и от дома Гете уцелел только фундамент. В настоящее время дом полностью восстановлен и производит впечатление ничем не потревоженной старины.

Заальгоф– замок XIV в. в старом Франкфурте.

Церковь святого Варфоломея– франкфуртский собор, в котором происходили коронации императоров Священной Римской империи германской нации.

Пфарэйзен(«железная решетка» – нем.) – улица для пешеходов, пересекавшая Варфоломеевское кладбище возле собора и отгороженная от него железной решеткой; по обеим сторонам этой улицы во времена Гете тянулись книжные лавки.

Нюрнбергское подворье– франкфуртское подворье нюрнбергских купцов. Компостель– здание, принадлежавшее курфюрсту Майнцскому и служившее ему резиденцией во время его наездов во Франкфурт.

ГравГанс – нидерландский гравер XVI в.; экземпляр его гравюры с картины Фабера «Осада Франкфурта» (1553) хранится в веймарском Доме-музее Гете.

Знаменитый Хромой Бес– намек на известный роман французского писателя Лесажа (1668–1747) «Хромой Бес».

Рудольф Габсбургский(1218–1291) – основатель династии Габсбургов, глава которой обычно избирался императором Священной Римской империи (германо-римским императором). Граф Рудольф Габсбургский был избран германским королем в 1273 г. после длительного междуцарствия, вызванного свержением династии Гогенштауфенов.

Карл Четвертый(1317–1378) – германо-римский император; в 1356 г. издал Золотую буллу – основной закон Священной Римской империи. Уголовное уложение– было принято уже в 1532 г. императором Карлом Пятым.

Гюнтер Шварцбургский– был избран в 1349 г. во Франкфурте противниками Карла Четвертого германским королем, а затем германо-римским императором, но вскоре после избрания отрекся от престола и умер. Его надгробие, один из замечательных памятников готической скульптуры, и по сей день хранится во Франкфуртском соборе.

МаксимилианПервый (1493–1519) – германо-римский император. Ему наследовал его внук, испанский король Карл Первый, избранный на германский престол под именем Карла Пятого (1500–1558). Попытка французского короля Франциска Первого (1454–1547) добиться германской короны не увенчалась успехом.

…в комнату конклава… – Имеется в виду зал, в котором происходил выбор курфюрстами германо-римских императоров.

…любившим рассказывать о последних коронациях, быстро следовавших одна за другой. – После смерти императора Карла Шестого (1741) – последнего мужского потомка австрийских Габсбургов – его австрийские и венгерские земли перешли к его дочери Марии-Терезии (1717–1780), а императором, под давлением Франции, бил избран курфюрст Баварский под именем Карла Седьмого (1697–1745); во время войны за австрийское наследство (1740–1748) он потерял столицу Баварии Мюнхен и большую часть баварской территории. После его смерти императорский престол перешел к мужу Марии-Терезии – Францу Первому (1708–1765) и к их потомству, так называемой Габсбургско-Лотарингской династии. Коронация Карла Седьмого состоялась в 1742 г., Франца Первого – в 1745 г.

Ахенский мир(1748 г.) – положил конец войне за австрийское наследство.

Суд дудошников– праздновался во Франкфурте до 1802 г. Гете руководствовался не только собственными воспоминаниями, но и существовавшей по этому вопросу историографической литературой.

…мы взялись за приведение в порядок отцовской библиотеки… – Иоганн Каспар Гете был страстным коллекционером и библиофилом; его библиотека насчитывала более двух тысяч томов. Распроданная в 1795 г. на книжном аукционе в связи с продажей дома матерью Гете, она, по сохранившейся описи, почти полностью восстановлена (частично в других экземплярах) и размещена во франкфуртском Доме-музее Гете.

Кейслер и Немейц– авторы популярных в XVIII в. описаний путешествий.

…заказывал картины всем франкфуртским художникам… – Франкфуртские живописцы, считаясь со вкусами местных коллекционеров, придерживались традиции, восходящей к нидерландским художникам, – в отличие от немецких придворных живописцев, которые подражали французам: Ватто, Фрагонару и др.

Лиссабонское землетрясение(1755 г.). – Это ужасное стихийное бедствие изрядно смутило рационалистический оптимизм, господствовавший в философии XVIII столетия; на него тотчас же откликнулись ведущие философы века – Вольтер и Руссо, а позднее Кант.

Его старательно и серьезно написанная диссертация… – Отец Гете защищал диссертацию «Некоторые данные о введении в наследство согласно римскому и отечественному праву» в 1738 г.

Целлариус– латинизированная форма фамилии Келлер; автор рифмованной латинской грамматики и латино-немецкого словаря.

Корнелий Непот(99–24 гг. до н. э.) – римский писатель; его «Жизнеописания героев» проходились при начальном обучении латинскому языку. Целлариус и Пазор. – Пазор (1570–1637) – автор греческой грамматики и пособия для чтения Нового завета; Целлариус здесь упоминается как автор трехтомной «Historia universalis» («Всемирная история»).

Амос Коменский(1592–1670) – известный чешский педагог. Его «Живописный мир» («Orbis sensualium pictus», 1658) – иллюстрированная энциклопедия для учащейся молодежи.

МерианМатеус (1593–1650) – знаменитый швейцарский гравер.

Готфридова хроника– «Историческая хроника» Людвига Готфрида (1581–1633), собрание исторических анекдотов, написанных сухим, бесстрастным языком, без объединяющей их идеи. Ценность этой книги – в иллюстрациях Мериана.

«Филологическая кадильница»– сборник, содержащий избранные отрывки из античных авторов.

«Телемах» Фенелона– знаменитый педагогический роман французского писателя Франсуа Фенелона (1651–1715). Стихотворный перевод Нейкирха, упоминаемый Гете, появился в 1739 г.

«Остров Фельзенбург»– роман Иоганна Готфрида Шнабеля, едва ли не лучшее из многочисленных немецких подражаний роману Дефо «Робинзон Крузо».

«Кругосветное путешествие лорда Ансона». – Это путешествие, совершенное в 1740–1744 гг., было описано некими Уолтером и Робинсом.

«Народные книги». – Обширная литература прозаических переложений средневековых героических поэм и рыцарских романов, христианских легенд, исторических сказаний и комических шванков получила широкое распространение в XV и XVI вв. благодаря книгопечатанию. Впервые подобающее место в истории немецкой литературы уделили «народным книгам» романтики: Август Вильгельм Шлегель, Людвиг Тик и др. Гете дает понять, что «народные книги» были ему знакомы еще с детства, а отнюдь не благодаря романтикам.

Алкиной и Лаэрт– персонажи из «Одиссеи» Гомера. Алкиной – гостеприимный царь феакийцев, мудро правивший своим островом, жил в роскошном дворце, окруженном чудесным садом; Лаэрт – отец Одиссея; переставши царствовать, в простой одежде работал в своем саду, вдали от мирской суеты. Гете иронически отмечает, что его дед Текстор совмещал свое первенствующее положение в городе со скромной работой садовника.

…посещения второй дочери деда… – Мария Якобея Мельбер, урожденная Текстор (умерла в 1823 г.) сообщила Гете много ценных сведений о его родном городе.

…вторая наша тетушка… – Анна Мария Штарк, урожденная Текстор (умерла в 1794 г.), автор книги «Назидательное чтение в добрые и горестные дни».

…воодушевился мыслью непосредственно приблизиться к великому богу природы… – Эта попытка приблизиться к богу, которой кончается первая книга, – конечно, детская игра, и все же в ней уже содержится завязка тех упорных религиозных исканий, которые позднее привели Гете к его вере в творческие силы, заложенные в природе и в человеке.

КНИГА ВТОРАЯ

Мир… тотчас же раскололся на две партии… – Во время Семилетней войны (1756–1763) Пруссию поддерживала Англия, Австрию – Франция, Швеция и Россия; выход России из войны после воцарения Петра Третьего спас прусского короля Фридриха Второго от неизбежного разгрома.

Граф ДаунЛеопольд Иосиф (1705–1766) – незадачливый австрийский главнокомандующий.

«Новый Парис»– сказка, написанная в старости, но сквозь изощренный словесный покров поздней прозы Гете в ней просвечивает простодушно-наивный вымысел ребенка; ничем не связанная с содержанием второй книги, она вставлена в нее не случайно, но подчеркивает, что герой автобиографии – дитя среди детей – родился поэтом, имеет доступ в царство фантазии, в котором отказано его сверстникам.

…о своем деде с отцовской стороны… – Дед поэта с отцовской стороны, Фридрих Георг Гете (1658–1730), был сыном деревенского кузнеца родом из герцогства Веймарского; сначала – портной в Париже, в 1706 г. переехал во Франкфурт, где называл себя, на французский лад, Goethé; потом – трактирщик и владелец лучшей франкфуртской гостиницы. К концу жизни Георг Гете достиг большого благосостояния.

…закрыл себе доступ в совет. – По конституции Франкфурта, в совет не могли быть выбраны лица, состоящие в родстве или в близком свойстве с кем-либо из членов совета.

Иоганн Михаэль фон Лоен(1694–1776) – писатель и публицист, его произведения упомянуты Гете.

…место президента в Лингене… – Президент – наместник прусского правительства.

Карл Фридрих фон Мозер(1723–1798) – юрист и писатель. В книге «Господин и слуга» впервые высказал смелую для того времени мысль, что министр – слуга не государя, а государства; его поэма в прозе «Даниил в львином рву» вдохновила мальчика Гете написать прозаическую же поэму «Иосиф»; Филону из «Признаний прекрасной души» («Ученические годы Вильгельма Мейстера») автор присвоил внешние и душевные черты Мозера.

КлопштокФридрих Готлиб (1724–1803) – до Гете крупнейший немецкий лирик XVIII в., автор од, написанных античными размерами. Его эпическая поэма «Мессиада» («Мессия»; 1748–1773), написанная в подражание «Потерянному раю» Дж. Мильтона, произвела огромное впечатление на современников не только своими поэтическими достоинствами, но и как «душеспасительное чтение»; начиная с песни XI художественное качество поэмы резко снижается. Нерифмованные стихи Клопштока вызывали резкие нападки со стороны почитателей французского классицизма и немецкой школы классицистического направления.

Каниц, Дроллингер, Крейц– придворные поэты-классицисты.

ГагедорнФридрих фон (1708–1754) – поэт-анакреонтик, оказавший некоторое влияние на Гете в его лейпцигский период.

Геллерт. – См. ниже, коммент. к шестой книге.

ГаллерАльбрехт (1708–1777) – швейцарский ученый-физиолог и поэт, автор поэмы «Альпы» во вкусе английских поэтов-сентименталистов.

«Освобожденный Иерусалим»Коппа. – Имеется в виду знаменитая поэма Тассо в переводе Коппа.

КНИГА ТРЕТЬЯ

Граф ТоранФрансуа де Tea (1719–1794) – главное действующее лицо третьей книги, просвещенный аристократ, знаток не только французской, но и английской философии, а также ряда античных философов. Во Франкфурте, на должности «королевского лейтенанта» (то есть коменданта, наместника короля в оккупированном городе), он пробыл с 1759 по 1761 г. и проявил себя как способный администратор. В частности, он открыл постоянный французский театр и щедро оплачивал местных художников. Позднее был губернатором во Франции и на острове Сан-Доминго. Умер на родине, а не в Вест-Индии, как указано в конце книги (впрочем, Гете осторожно оговаривает, что это «кто-то сказал нам»).