Текст книги "Смерть беспозвоночным"

Автор книги: Иоанна Хмелевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)

– Ну, тогда железно со мной. Я и в самом деле поспорил с одним корешем, иначе не осмелился бы отнимать время у известного писателя. Но как он со мной на спор перешел, да еще так вопил, что аж гул стоял, он, скажу я вам, не говорит, а ревет, как бык, голосище у него такой, то я и позволил себе у знаменитого писателя отнять время, чтоб наш спор разрешить.

– А что этот кореш…

– Дак и вы, пан комиссар, то во внимание примите, ведь уму непостижимо, что он такое молол, будто любой писатель гроша ломаного не стоит, если его в кино не покажут, никто его за писателя не считает, будто его и вовсе на свете нет, без рекламы он ноль без палочки, а рекламу ему телевидение да кино делают. И вот как сделают рекламу, тогда он и пойдет в гору, и богатым станет, и все его признают. И что он, кореш то есть, лучше знает, потому как ему один такой спец от рекламы на телевидении все досконально растолковал. И даже примеры приводил…

С ангельским терпением выслушал Гурский содержание всего разговора читателя с Дышинским, хотя и знал его наизусть, и выжидал подходящий момент, чтобы задать своему собеседнику два вопроса. И дождался.

– А что это за упрямый кореш такой? Вы с ним давно знакомы?

После шести кружек пива Язьгелло разошелся вовсю и темнить не стал.

– Давно, еще с армии. Он, скажу я пану комиссару, крепкий орешек. Представляете, в армию сам, добровольно пошел служить, хотя и мог отделаться с помощью высшего образования, в те времена это учитывалось. Сам он не здешний, в Варшаве живет, а фамилия ему Выстшик, Роман Выстшик, я его запросто Ромеком зову, но вот упрямый, что твой осел. Факт! А после того, как вы ему рассказали о своем разговоре с настоящим писателем, он вам поверил? Кто же выиграл пари?

– Какое там поверил, упирался, уже не просто как осел, а целое стадо ослов, ему, дескать, лучше знать, и не поверил в писателя, пока я ему собственноручную подпись самого Дышинского на моей книжке под нос не подсунул! Как увидел он тот автограф, аж перекосился весь и нехорошо выразился о своем телевизионщике. И еще долго кипятился и бурчал, но пиво мне поставил. Раз пари, никуда не денешься.

– А что это за специалист такой у него в советчиках? Он его называл?

– Отколь мне знать? Специиалист, сказал, на телевидении работает, ему ли не знать. А имя–фамилию не называл, да и мне она до лампочки. Только сдается мне, он такой же специалист, как я папа римский. А Ромек уж так разнервничался, так разошелся, что на него не похоже, я аж испугался, как бы его удар не хватил, ведь он всегда веселый да компанейский, уж такие анекдоты отмачивал – закачаешься…

А вот о том, сколько времени и в какие дни его разговорчивый боевой товарищ провел в Буске, пан Язьгелло ничего путного сообщить не мог, как и о машине Маевского. Они ведь с дружком не каждый день встречались. И все равно инспектор не пожалел, что поддался на уговоры Хмелевской и потратил время на поездку в Буско–Здруй и на неофициальный допрос свидетеля. Наверняка на официальном допросе в милиции пан Язьгелло не был бы таким разговорчивым.

Весь этот разговор я прослушала, запустив привезенную гурским кассету. И еще подумала: может, инспектор и разговор записал незаметно от свидетеля благодаря мне, вон как я жалела, что у меня не оказалось в свое время их специального подслушивающего жучка. А о том, легальная ли запись или сделана втайне от свидетеля, я не стала допытываться. Спросила о другом.

– А у Маевского, который в гипсе, вы тоже были?

– Был, и угодил в тот момент, когда ему как раз снимали гипс. Пришлось подождать, зато бедняга был таким довольным, что потом общался со мной чуть ли не с радостью. И жена его тоже разговорилась – у нее мужнин гипс уже давно сидел в печенках, уж очень она намучилась с больным мужем.

А я подумала: столь удачным общение было еще ипотому, что наверняка и сам Гурский разоткровенничался после первой удачной встречи с Язьгелло.

Выяснилось, что супруги Маевские довольно хорошо знакомы с паном Выстшиком, он не первый раз приезжает в их пансионат, вот только мнения о нем мужа и жены диаметрально противоположны. Для Маевского пан Роман веселый и разговорчивый шутник, свой в доску, для пани Маевской – кошмарный тип, невоспитанный, с какими‑то извращенными наклонностями, чуть ли не уголовный элемент. Она с трудом выносила его и старалась с ним пореже встречаться. Муж в гипсе, твердила женщина, это если не ад, то чистилище, и дополнительные муки ей ни к чему. К счастью, пан Выстшик в последнее время часто исчезал, они его по целым дням не видели, и это помогало бедной женщине как‑то терпеть своего постояльца. Куда он пропадал – ей не известно, она понятия об этом не имеет.

– Да и Маевский в своем гипсе наверняка был не слишком подвижным? – предположила я.

– Правильно, из спальни ни ногой, так он там офонарел от скуки и не знал, что в мире происходит. Потому и радовался каждому приходу Выстшика. Но составлять ему компанию в поездках не мог, Выстшик, оказывается, любил длительные и дальние прогулки.

– А как они питались?

Вздохнув, Гурский прокрутил кассету и снова запустил ее. Я прихватила ее с собой в кухню, чтобы не терять времени, приготовляя чай. А также еду для кошек, ибо пришло время кормления. Чайник булькал, я нарезала сырую рыбу, поскольку вискасы все вышли, и раскладывала ее на пластмассовом подносе. С ним я и в салон вернулась, продолжая слушать кассетную запись. Гурский несколько ошеломленно уставился на сырую рыбу, должно быть, испугался, что я в своих безумствах перешла на японскую кухню. Не было времени выводить его из заблуждения. Он вышел сам – когда я, все еще не отрываясь от кассеты, выставила поднос на террасу. Подала чай и к нему малюсенькие деликатесы из мяса индейки, такие, что на один кус. Это было нечто необыкновенное, настоящее кулинарное чудо, уж очень мне хотелось проявить себя перед инспектором хорошей гостеприимной хозяйкой. Боюсь, такие чудеса в моей жизни – большая редкость, удавались мне раза два–три, не больше. Да и не было у меня времени заниматься кухней, обычно, принимая гостей, я подавала им только чай–кофе и что‑нибудь купленное в магазине. Тут же все совпало: я слушала интервью о еде, а у меня еда как раз была под рукой, только подать. Я даже и вилочки не забыла.

Гурский не производил впечатления умирающего с голоду, но его явно заинтересовало необычное угощение. Он схватил вилку и, не дожидаясь моих приглашений, сам подцепил на нее крохотный шарик Положил в рот. Разжевал. И тут же выключил кассету, прервав Маевского на полуслове.

– Что это?!

– У вас ведь есть жена? – несколько растерявшись, спросила я вместо ответа.

Многолетнее общение с полицейскими научило меня с большой осторожностью относиться к их женам. Разные они бывают, и никогда не известно, на какую угодишь. По большей части к работе мужей относятся отрицательно, хотя «глаза знали, что брали», и могли бы предвидеть, какая семейная жизнь им предстоит. В ответ на утвердительный кивок Гурского я предложила сразу позвать к телефону жену, потому что он все равно не запомнит и перепутает рецепт. Если, конечно, пожелает…

– Очень даже желаю.

– Может, хоть кассету дослушаем? Или так сразу и позвоните?

– Лучше сразу. После кассеты могут появиться соображения, которые потребуется обсудить…

Надо же, какой предусмотрительный! Тут же поймал жену на свой мобильник, а я вспомнила ее имя.

– Пани Кася? – пустилась я с места в карьер. – Да, добрый вечер, у меня случайно это получилось, просто я запекала индейку и много мяса осталось. Намочите в молоке сухую булку, отожмите, далее: прокрученная индюшатина, ложечка сахара, немного соли, ложка изюма, ложка миндальных хлопьев, все равно каких, лишь бы мелких, одно–два яйца, в зависимости от общего количества, консистенция очень густого теста, жарить на сливочном масле, на среднем огне. Вашему мужу очень понравились.

– Он что, проводит расследование? – сухо поинтересовалась супруга Гурского.

– В общем, да. Хотя сейчас я слушаю кассетную запись, и мне пришлось его чем‑то занять на это время. Он попробовал мое угощение, и ему понравилось. Вам это записать?

– Спасибо, я пока еще не склеротичка…

Гурский отобрал у меня мобильник

– Я нахожусь у пани Хмелевской, – подчеркнуто официальным тоном заявил он. – Кася, запоминай рецепт. Это настолько вкусно, что ты просто должна такое сделать. Нет, не обязательно сию секунду, а вообще. Это вкусно и ни на что не похоже. В холодном виде. А в горячем? – обратился он ко мне.

– Еще лучше.

– Во всех видах, – бросил он в телефон. И не сложно? Я так и подумал, ведь знаю, кто их готовил. Что?.. Прошу вас!

И он сунул мне в руку мобильник.

– Так я же не знала, что он у вас! – смущенно оправдывалась жена Гурского. – Я была очень… невежлива? Ну, слава богу! Я считаю вас своей хорошей знакомой… через Роберта.

Я возмутилась – как Гурский смеет обо мне рассказывать! Кася в ответ тоже возмутилась:

– Я же ведь не только жена, но и прокурор!

В ответ я напомнила ей, что таинство исповеди распространяется лишь на адвокатов, а с прокурорами по–всякому бывает…

– Да если б я когда‑нибудь что‑нибудь разболтаю, он меня убьет и вообще перестанет со мной разговаривать! – решительно заявила мне жена Гурского. – То есть в другом порядке… А это жарится большими котлетами или маленькими шариками?

– Чем меньше, тем вкуснее, но отнимает больше времени. Разве что при этом читать книжку – время с пользой будет потрачено, можно и целый день жарить. Маленькие удобнее есть.

– Поняла. Большое спасибо.

Я могла вернуться к питанию Маевских. Учитывая гипс мужа, хозяйка пансиона свела питание к минимуму. Завтраки и ужины постояльцы должны были готовить себе сами, для этого в их распоряжении имелось все необходимое: холодильники, чайники и доступ в кухню, а с обедами каждый перебивался, как мог. Кто порасторопнее – получал его от хозяйки, а остальные могли поесть и в диетической забегаловке, что находилась по соседству с пансионатом. Постояльцев у Маевских было девять человек, каждый из них занимался, чем считал нужным: кто просто отдыхал, кто ходил на процедуры в лечебницы, на них никто не обращал внимания. А оставшийся от обеда суп можно было разогреть на вечер и даже съесть на следующий день. Из оставшейся вареной картошки хозяйка придумывала на следующий день рагу с овощами, из макарон – запеканки, мясные же зразы, котлеты и прочие отбивные спокойно доживали до следующего дня и шли в дело. И вообще, из показаний пани Маевской получалась очень практичная «Поваренная книга».

Прослушав запись, я пришла к выводу, что почти все блюда хозяйской кухни любой из постояльцев запросто мог разогреть себе сам, из чего следовало, что Маевские целыми днями могли не видеть своих постояльцев.

– Так оно и было, – подтвердил Гурский. – Тем более что большинство из них были женщины. Это хозяйке и уборку облегчало. И показания их практически мне ничего не дали, никакого графика наличия отдельных лиц составить не удалось. Даже и по отношению к двум женщинам, проживавшим в одной комнате. Я допросил ту и другую, обе дали разные показания, даже поссорились из‑за дней, часов и минут.

– А супруги Выстшики тоже занимали одну комнату?

– Да.

– И что жена рассказала о муже?

Гурский утратил обычную невозмутимость и не удержался от недовольной гримасы. Затем процитировал показания жены Романа Выстшика: «У мужа ревматизм проявляется в разных местах и по–разному, то ему грязи помогают, то нет, один врач велит сидеть на солнышке, а другой в тени, прогулки приносят ему то вред, то пользу», и так далее в том же духе. А что касается поездок, то вместе они вроде бы немного поездили по округе, но она толком не помнит, потому что замучилась приготовлением мужу напитков и закусок

– Поездку в Варшаву она бы обязательно запомнила.

– Не уверен, но и мне бы все равно о ней не сказала. А кроме того, не отличит зеленого «опеля» от черного «мерседеса».

– Так я и думала. Муж превратил ее в форменную идиотку! И что же в результате?

– Честно говоря – не знаю.

Я терпеливо переждала несколько минут задумчивости Гурского, по очереди обозревавшего виды из моих окон, особое внимание уделяя некрасивой, растрепанной живой изгороди. Съев еще два шарика, он вздохнул.

– Странное какое‑то попалось мне дело. То, что представляется очевидным, при ближайшем рассмотрении не находит подтверждения. Рассыпается сухим песком. Зато на первое место просто нахально лезет сущий идиотизм – наверняка высосанный вами из пальца, – и тоже не хватает фактов. Но он затягивает, от него никак не отмахнешься. И у меня по–прежнему остается убеждение, что вам, пани Иоанна, известно нечто такое, о чем вы мне не поведали, возможно не придавая этому значения. И не исключено, что это еще одно из ваших предположений, ощущений, о которых вы умалчиваете.

– Надо же, а у меня такое же подозрение насчет вас, пан инспектор!

– …И я с минуты на минуту ожидаю сурового окрика начальства и насмешливого замечания коллег, дескать, вот, ищу неизвестно кого, какого‑то рыцаря, уничтожающего врагов Эвы Марш или, наоборот, врага, стремящегося стереть ее с лица земли. И вообще, при чем тут эта женщина? Ее не было в стране, когда совершались убийства, а нанять киллеров она не может по причине отсутствия наличности. Одного мотива мало, такой мотив нашелся бы у большой группы людей, в том числе и у вас, уважаемая, к тому же этот мотив не ко всем убийствам приставишь, Вайхенманн не подходит, да и Држончек, пожалуй, тоже…

– Погодите, разве Островский не сказал вам, что Држончек тоже?

– Что вы имеете в виду?

Я предложила четко охарактеризовать каждый случай, поскольку не могу ответить на вопрос, что я имею в виду. Гурский охотно согласился. Нам удалось согласовать следующее: из четырех жертв только первая была безопасной для Эвы Марш. Вайхенманн. Он уродовал в основном произведения уже покойных писателей, к живым не приставал, ну разве что только к Дышинскому. Остались трое…

Их мы распределили по степени заинтересованности Эвой.

– Држончек на нее нацелился, – напомнила я. – Планы строил насчет нее. Заморский радикально испаскудил две ее книги и начало сериала, сделал ей антирекламу, чем и допек ее капитально. Последний, Поренч, ничего не снимал по ее книгам, но испортил ей два года жизни, и последующие годы пытался отравить: клеветал на нее, возводил напраслину, настраивал против нее всех, кого мог, и стал причиной так называемого творческого бессилия писательницы, доведя ее почти до безумия. По–моему, он самый страшный из всех. И выходит, убийства совершались странно, начиная с нейтрального объекта и кончая самым вредоносным. Так как же это понимать?

– Я рассчитывал, что вы отгадаете, пани Иоанна.

– От этого отгадывания я и сама скоро свихнусь. У меня упорно каждый раз всплывает какой‑то поклонник или обожатель Эвы Марш, который за одно свинство, сделанное ей, отомстил, а других не допустил. Но тут мне всю картину портит Вайхенманн, он никак в нее не вписывается.

Я приостановилась в своих рассуждениях, глянула на Гурского. Тот вроде и слушал внимательно, но явно думал о чем‑то своем.

– Очень обидело Эву издательство. Наверняка обвели ее вокруг пальца, раз им удалось продать ее книги без согласия автора, – заметил он. – Вот результаты работы их человека в тайном архиве телевидения!.. Значит, удалось обнаружить доказательства обмана в договорах и подключить их к делу.

– Но издатели‑то живы? – на всякий случай поинтересовалась я.

– Насколько мне известно – живут в жутком страхе.

– Сомневаюсь. Это ушлые парни, они и не с такими вещами справлялись, выйдут сухими из воды. Отделаются легким испугом, какой уж там жуткий страх.

– Вот яи говорю. Если бы этот рыцарь или обожатель действовал последовательно, он бы не оставил их в покое. Вам не кажется?

Я неохотно должна была признать правоту инспектора, хотя именно этим издателям зла не желала, невзирая на нанесенный мне ущерб.

– Но ведь вам нужны факты, а единственный известный мне факт… – начала я и сама себя перебила: – Так и быть, пожертвую собой, сунусь в клетку льва, то есть схожу еще раз побеседовать с пани Вишневской. Кто знает, что она еще услышала через потолок..

Гурский не успел высказать своего отношения к этой идее – зазвонил телефон. Я приложила трубку к уху.

– Больше я не выдержу! – крикнула мне в ухо Миська. – Пусть же хоть кто‑то поговорит с Петриком. У меня ни времени, ни терпения, а он разговаривал со мной, то и дело начинает астматически задыхаться, словно я – не я, а кошка. В конце концов, чем занимается ваша полиция? Мух не ловит, говорили, что непременно снимут с него показания, и до сих пор не удосужились. Целую неделю парень занимался постсинхронами, не спал, не ел, теперь его требуют в Лодзь, и он не знает, что ему делать, ехать или полицию ждать? А тут еще мамуля со своими штучками, сил нет! Сделай что‑нибудь!

– Без проблем! – заверила я девушку пользуясь тем, что полиция у меня, так сказать, под рукой. И принялась работать на два фронта. Да, полиция по–прежнему заинтересована в беседе с Петриком, но Буско–Здруй перепутал планы инспектора, он твердо решил идти дорогой моих предчувствий и намерен лично побеседовать с Петриком. Когда? Да пожалуйста, хоть сейчас. Где он в данный момент находится, твой Петрик?

– У своей мамули! – кричала в телефон обрадованная Миська. – Я ничего против его мамули не имею, мне бы такую, но вот угораздило ее как раз теперь схватить аппендицит! Вчера! С ней будет сидеть медсестра, но пока еще не приехала, так что приходится сыну сидеть с больной. Пусть твой мент сам туда едет, Петрик мамулю ни за что одну не оставит! Звоните прямо сейчас!

Чуть ли не силой я вырвала у Миськи адрес Петриковой мамули и номер сотового самого Петрика, а потом оказалось – глупо сделала, Петрик сотовый отключил, а о стационарном телефоне я не подумала. Позже узнала, что Петрик не отключал мобильника, просто у него разрядилась батарея, а зарядить ее у мамули он не мог по причине отсутствия аккумулятора.

Махнув рукой на предварительную договоренность, Гурский решил прямо от меня ехать к Петрику – авось повезет.

* * *

На авось понадеялась и я, отправляясь к пани Вишневской.

По дороге обдумала способ действия. Уже нельзя было притворяться, что разыскиваю ее соседей Выстшиков, которых никак не могу застать. Они как раз были, так что этот номер не пройдет. И не дай бог, если обстоятельства заставят меня и в самом деле зайти к ним. У меня уже сложилось вполне определенное мнение о папаше Эвы, и не было ни малейшего желания встречаться с ним. Не могу же я, в самом деле, войти к ним в квартиру, взглянуть молча на его рожу… и так же молча удалиться. Молча, потому что нет в моем лексиконе слов, достойных таких подонков.

Значит, мне нужна только пани Вишневская, и следовало обдумать причины – для чего нужна. Как я ей объясню причину еще одного визита. И его цели. Решила выложить ей часть правды в надежде, что услышанная сенсация заставит женщину позабыть о таких мелочах, как подозрительная настойчивость моих посещений и необходимость соблюдать приличия. Вот только какую именно часть правды можно приоткрыть?

И еще одно. Поскольку сейчас я шла именно к ней, опять же элементарные приличия обязывали меня явиться с каким‑нибудь подарком. Долго ломала голову, что подарить. Может, просто прийти с бутылкой вина? Сама пить не буду, я за рулем, так что могу не опасаться, что хозяйка примется хлопотать и накрывать на стол. Да и по всему видно – женщина из непьющих, а вино, ведь если кто в нем знает толк, то оно у каждого свое, излюбленное, поди угадай. Может, она выпила бы рюмочку сладкого? Но у меня скорей рука отсохнет, чем я куплю сладкое вино. Коробку шоколадных конфет? То же самое: обяжет хозяйку устроить хотя бы чаепитие, а этого хотелось бы избежать. К черту шоколадки! Значит, цветы. А лучше один цветочек, в горшочке. По крайней мере, хозяйке не придется разыскивать вазочку.

А лучшей темой для разговора с пани Вишневской я сочла смерть Поренча, о ней все знают, вот и поговорим.

Обшарпанный зеленый «опель» стоял у дома, но это еще ни о чем не говорило. Я уже знала, что его хозяин много ходил пешком.

Пани Вишневская оказалась дома. Я не старалась пройти бесшумно, наоборот, использовала большие возможности высоких каблуков, не напрасно же я обулась в такие туфли. На лестничной площадке я даже готова была отплясать трепака, но в этом не было необходимости. Как только я преодолела последнюю ступеньку, дверь приоткрылась.

– А, это вы! – обрадовалась пани Вишневская. – Входите, входите. Вернулся этот любитель драть горло. Но сейчас его нет, ушел куда‑то, так если вы к нему, еще успеете. Пожалуйста, входите, садитесь… О! Это мне? Надо же, какая прелесть!

Я и не возражала, гладиолус и в самом деле выглядел достойно, обещал долго цвести, и хозяйке не пришлось изображать притворное восхищение – цветок стоил расточаемых ему комплиментов. Я пробормотала что‑то насчет извинений за неудобства, вызванные моими частыми приходами, но она меня не слушала. Потрогав пальцем, не сухо ли растеньицу, она заботливо поставила мой подарок на самое лучшее место на подоконнике, потеснив его обитателей. И все время не переставая тараторила.

– Представьте, она даже зашла ко мне! Собралась в магазин, а знает, что я готовлю иногда ячменную кашу, и зашла спросить, где я ее покупаю. А я как раз знаю один киоск, где ее изредка выбрасывают. Вроде бы в санатории ему велели эту кашу есть. А сама такая довольная, пришла похвастаться, каким муж сделался хорошим, даже на экскурсии ее возил, и в Краков как‑то выбрались, а у нее в тех краях кузина, она ее уже целую вечность не видела, вот как раз и навестила. И никаких глупых номеров не отколол, даже сам вызвался ехать, по своему обыкновению только приказал: «До Зюты марш!»

– И не ревел медведем? – не поверила я.

– Ну да, как раз не ревел! Вел себя как человек, ее привез к кузине, а сам уехал, дескать, не буду мешать, пусть бабы наговорятся.

– А куда же он сам поехал?

– Да вроде бы к какому‑то знакомому, главное, им не мешал, ведь она, бедняжка, только тогда и отдохнет, когда его рядом нет. И дышит не надышится.

Туг пани Вишневская наглядно продемонстрировала мне, как свободно дышит мать Эвы, когда мужа нет рядом, и так старательно изображала, словно мы не в Варшаве, а где‑то на природе. Я воспользовалась ее кратким молчанием.

– Может, и в санатории бывали у бедняжки оказии немного передохнуть, там он не оставлял ее одну?

– Как раз оставлял! Что‑то там у них с питанием не заладилось, хозяйка обещала полный пансион, а тут вдруг ее муж расхворался, нога в гипсе, лежит и ни с места, но вот что значит порядочный человек, хоть нога в гипсе и болит, а он лежал тихо, голоса не подавал, смотрел себе потихоньку телевизор. А кабы с нашим ревуном такое приключилось, уж вся округа бы оглохла от его рева, а может, и весь город. Ну понятное дело, у его жены забот прибавилось, так что постояльцам самим приходилось себе и завтраки, и обеды разогревать, а то и куда в закусочную пойти поесть, недосуг хозяйке за всем приглядеть. Так она, жена нашего ревуна, больше времени в кухне проводила, да по магазинам бегала, а он сам на свои целебные процедуры ходил, но зато, по крайней мере, не измывался над ней целыми днями, а теперь она и говорит, как санаторий помог, она и не надеялась, а оказалось фактически помогло, и ему, и даже ей. Но я так думаю потому, что он иной раз по целым дням где‑то пропадал, говорил, в Горы Свентоховские ездил, а ее не хотел взять, потому как там, на Лысой Горе, его жена в ведьму сама может свободно обратиться и на метле полететь, на что ей машина? О, как он грохотал, ревел и заходился от смеха, и вопил «На шабаш марш!». Не очень я поняла, какой такой шабаш, должно быть, куда ведьмы слетаются? – вопросительно глянула на меня пани Вишневская.

Я поторопилась подтвердить – да, такой слет ведьм, и боялась, как бы соседка не переключилась на другую тему. Нет, она твердо придерживалась прежней:

– Да какая из нее ведьма? Уж скорее он сам на ведьмака смахивает, или еще на какого дракона, что огонь из пасти извергают…

Я не вытерпела:

– Пани вроде бы упоминала, что он и в Варшаве за это время побывал?

Не сразу ответила хозяйка, призадумалась, как‑то даже сникла. Оставив в покое цветочек, села на стул.

– А вот этого наверняка не знаю, – выговорила она наконец. – Я ее даже спросила, так она твердо так отвечала – нет, а вот мне сдается, что там у них двери хлопали. Однако как это возможно, чтобы он был и не рычал, не вопил? Да и машины ихней я у дома не видала, а так всегда она стоит, когда они дома. Но вот сдается мне, раза два я такие шумы слышала, а у меня этих., как их… галлюцинаций не водится. Ни слуховых, ни зрительных, так что же это означает? Втайне приехал и на цыпочках ходил? Но точно не скажу, и присягать не стану. А вам что известно? Вы как считаете?

– Я считаю – был! – не подумав, брякнула я, хотя вовсе не в эти тайны собиралась посвятить любопытную соседку.

А та расцвела ну прямо майским цветом, услышав эти слова. Я с удивлением смотрела на нее.

– А на кой ляд это ему? – набросилась она на меня, должно быть в чаянии каких‑то новых сенсаций. – Что ему тут делать? Красть? Так он не вор, о таких вещах я бы знала. К бабам – так какая баба его выдержит? К тому же скупердяй и вообще старый хрыч, разве что какую старую ведьму приглядел, но вряд ли, на кой ему старуха? Тогда пошто на цыпочках и вообще тайком?

Все правильно. Эту женщину никакие преступления не интересуют, пусть даже в масштабе всей страны, ее волнует то, что происходит вокруг, рядом, близко, у соседей. В масштабах одного подъезда. С чего вдруг ревущее чудовище преобразилось вневесомую пушинку…

Я тут же ухватилась за другую версию.

– Так ведь у него в Варшаве приятель был, тот самый Поренч, может, он хотел с ним встретиться втайне от всех? Только почему такие тайны?

Кажется, я попала в яблочко.

– Приятель! – фыркнула пани Вишневская, и в ее голосе я явственно услышала шипение чем‑то очень довольной змеи: – Приятель, говорите? Да, был такой, только весь вышел. Он мне про него сверху столько наорал, аж уши вспухли! Уже в первый же день, как вернулись, началось, но сначала это был еще не медвежий рев, а будто собачий лай, да такой, что слова не разберешь. И сквозь лай прорывался этот Поренч, но уже не Флорчик дорогой, а Поренч–поганец. Из чего я поняла, что перестал ему нравиться этот приятель. Я тут как‑то даже ее спросила, что у них там такое с паном Поренчем, а она нехотя выдавила из себя, что муж из‑за него убытки претерпел, побился с кем‑то о заклад и проиграл, и должен был поставить пиво…

Меня бросило в жар. С трудом пробормотала подобно пани Выстшиковой: «Подумаешь, какие расходы – пиво!» – но соседка знала свое:

– Я же вам говорю – страшный скупердяй! Да и не одну кружку он проиграл, потому так рычал: у меня вся мебель ходуном ходила. Он ведь только представляется, что живет в достатке, ни в чем не нуждается. Себе‑то он и верно, ни в чем не отказывает, но за грош – удавится. И тут, говорю вам, хоть из дому беги, такой рев поднял. «Из‑за этого жлоба заср…» – ну нет, не буду я губы пачкать и выражаться из‑за ревуна паршивого, он же его поносил так, что и мне страшно стало: «Такой–сякой, так меня околпачил! Чтоб ему света белого не видать!» – орал, такие баки забивал! – и опять его поливает: «Мало!» – орет. Я так и не поняла, чего мало. «На куски, на куски!» – вопил, тоже не представляю, о каких кусочках он разорялся. «А я в жизни никому!!!» И опять так я ничего и не поняла, говорю вам, так отрывисто бранился, словно лаял. Надо будет еще послушать, как снова начнет орать, может, чего и пойму. Потому как от нее человек и словечка не узнает, одна надежда на его рыки. А что с Эвой? Вы говорили, вроде бы отыскалась. Ну и как она?

Пани Вишневская за свои бесценные, хоть и отрывочные подслушанные откровения безусловно заслужила получить и от меня информацию.

– Она сейчас во Франции находится, – сообщила я любопытной соседке, – уже давно там живет. Да я вам об этом, кажется, уже сообщала. А вот что не сказала: не верьте, что она с Поренчем какими‑то делишками занималась. Неправда это, он нарочно возводил на нее напраслину, чтобы отомстить. Она ведь его, как паршивого пса, оттолкнула, не хотела с ним не встречаться и вообще даже не разговаривала с этим подозрительным типом – Эва его все же раскусила. А теперь вот и папочка вроде бы понял, какой это негодяй.

Подумав, я подбросила еще новость для соседки – чего там, не стану скупиться:

– Теперь у Эвы другой мужчина есть, не чета Поренчу, человек солидный, культурный и на хорошей должности – адвокат, скоро поженятся, а уж как он Эву любит! Как только вернутся, так и поженятся, и хотят свою фирму открыть. Но учтите, это держится в тайне, я только вам по секрету сказала, пожалуйста, никому ни слова, а уж тем более ее родителям.

– Да неужто я не понимаю! – возмутилась пани Вишневская. – И кому я могу разболтать? Не этому же, который отцом прозывается, а сам дочь родную чуть не в могилу свел! А уж как я за нее рада, что хороший человек попался. Она заслужила, бедняжка. Так, говорите, сейчас она живет хорошо?

– Хорошо, и даже снова стала писать. И наверняка добьется успеха.

Соседка удовлетворенно кивала головой, радуясь за Эву, и вдруг неожиданно спросила:

– Так вы говорите, драгоценный Флорианчик околпачил ее папочку?

Вот те на! Неужели это я ей сказала? Холера! Но вроде бы она сама из его воплей это поняла.

А соседка, не дожидаясь моего подтверждения, уже понеслась:

– Так ему и надо, ревуну проклятому! Заслужил, а уж как теперь разоряется, как из себя выходит – и не расскажешь. И еще свою жену заодно с грязью смешал. Что та говорила, я не слышала, она женщина тихая, а он на нее коршуном налетает: «Дура ты последняя, и чего встреваешь, все одно не твоего ума дело, дубина стоеросовая, а туда же, указывает, заткни пасть и помалкивай!» И еще как‑то странно ее обзывал, Кассандрой и пифией какой‑то, велел ей язык за зубами держать, а уж это лишнее. Она и без того все время молчит. Говорю вам: крику, крику, весь дом трясется, а толком ничего не понять. Но что‑то там у них стряслось. А вы говорите, он из санатория сюда приезжал?

Тут я поспешила свернуть наш разговор, что‑то слишком о многом эта баба знает или догадывается, надеюсь, все же не я проболталась, а она из подслушанного сама выводы делает. Хорошо все‑таки, что я не наслала на нее Гурского, представляю, сколько неприятных слов потом услышала бы от него. Он бы и базу юридическую подвел – например, обвинив меня в подсовывании свидетелю ложных показаний.