Текст книги "Смерть беспозвоночным"

Автор книги: Иоанна Хмелевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)

– А что менты?

– Ничего, от них много не узнаешь. Магда там здорово увязла. Мотив такой – лучше не придумаешь: оказия подвернулась. Предполагаю, что действовала в аффекте.

– А кто первым ее придумал?

Островский был шокирован.

– И вы еще спрашиваете? Конечно же ассистентка постановщика, и ее горячо поддержала в подозрениях несостоявшаяся телезвезда, остальным все до лампочки, они пассивно согласились с этой версией. А Марта не нашла ничего лучшего, как на первый же вопрос следователя наброситься на него с явным стремлением выцарапать глаза, едва тот упомянул Поренча. Застав ее дома, они обрадовались как дети. Ну и что вы скажете?

Что я скажу, что я скажу… А что я могу сказать вот так сразу, даже не обдумав услышанное? Однако мрачно заметила:

– Если бы не проклятый штык…

– Вот именно! – обрадовано подхватил Островский. – Знаю лишь, что у нее при обыске штыка не нашли. Время им удалось высчитать, она из «Алхимии» поехала прямо домой, никаких пробок по дороге не было, более того, ей могли бы даже влепить штраф за превышение скорости, у дома ее видели соседи, целых три человека. Машину ее осмотрели сразу. Что она сделала со штыком?

– Сточные канавы на ее пути проверяли? Водостоки?

– Этого не знаю, но насчет сточных канав я бы не обольщался. Вы можете себе представить пацана, который бы обнаружил штык и не воспользовался счастливым случаем?

– Да я и насчет девчонки бы не сомневалась. И сама бы подняла, вы не представляете, какой это полезный предмет.

– Представляю! – отрезал Островский. – Значит, подводим итоги: первое место Марта заняла у следствия по причине мотива… И тут стоп. Мотив, а ведь Поренч не первая жертва в таком коллективе, вот почему краковская полиция и испытывает сомнения.

– Ее арестовали?

– Предварительное заключение – на двадцать четыре часа. Сегодня ночью она уже будет дома. Учтите, все ее телефоны будут прослушиваться.

– Вот уж ни за что бы не догадалась! На какое время приходится окончание этих двадцати часов?

– На двадцать три.

– Ждать осталось недолго. Но ведь вы знаете больше и даже сами не догадываетесь, что знаете!

Не мешало вы выжать из журналиста абсолютно все, что он узнал в силу своей профессиональной деятельности, уверена – что‑то еще знал, и чему он за более поздними сведениями не придавал значения.

Островский жутко заинтересовался, что же такое он еще знает, и выжидающе смотрел на меня.

И я начала, подумав:

– Вам приходилось брать когда‑нибудь интервью у Эвы Марш?

Журналист осторожно заметил, что не хотел бы упоминать всуе имя этой писательницы.

Прекрасно понимая, почему он так сказал, я поспешила успокоить этого порядочного человека, сообщив, что Эвы уже довольно давно нет в Польше, она за границей.

– А, понятно, – успокоился Островский. – Да, я брал у нее интервью.

– И она уже тогда была знакома с Поренчем?

– Не уверена, но полагаю, что тогда она его еще не знала.

– О чем вы с ней говорили?

– Так, на общие темы. Расспрашивал о ее семье. Была крайне осторожна, но я уловил: в семье что‑то не так Знаете, как в пословице: «Самые лучшие отношения с семьей на фотографии».

Коротко проинформировала журналиста о своих изысканиях в этой области. Он подтвердил.

– Вот и у меня создалось впечатление, что она начала писать как бы вопреки…

Еще бы, драгоценный папочка, чтоб ему…

Спросила я Островского и о Яворчике, повторились уже известные мне ложные обвинения и подозрения, журналисту тоже приходилось слышать их, но уколы Яворчика были направлены не против Эвы, а против меня. В интерпретации Островского получалось, что Поренч с Яворчиком изо всех сил помогали Эве в ее работе, проталкивали ее произведения для экранизации.

– Пани тоже хотелось попасть на экран, – заявил Островский, – так мне рассказывал Яворский, но вами пренебрегли. Прошу меня извинить… Я не собирался быть таким… невежливым, говорю, что слышал.

Я только пожала плечами и покрутила пальцем у виска. Чего мне стоило сдержаться! Но выскочила‑таки из‑за стола и сбегала в прихожую посмотреться в зеркало, нет ли на лице печати идиотизма… может, в виде каких‑нибудь отвратительных прыщей или еще чего. Нет, хорош этот Островский, даже ненароком повторить мне пошлые сплетни!

Заставила себя успокоиться, вернулась, упрекнула гостя, что позволил себе оскорбить меня даже тенью таких позорящих меня подозрений, но мне на них наплевать, я смеюсь, услышав их, и полагаю, что Эва Марш точно так же относится к ним, если уже перестала скрежетать зубами.

– Ничего удивительного, – ответил Островский, – и зачем мне приписывать то, чего я не говорил? Может, это именно те сведения, которые во мне где‑то накопились и которым я не придавал значения, а теперь вот благодаря именно вам и припомнились. Да, я слышал, как Яворский распускал такие слухи.

И вдруг меня осенило:

– Яворский распускал слухи с подачи Поренча! Ведь не Эва ухлестывала за ним, а он за ней, и любовное фиаско совпало у него со служебным… Если какой‑то кретин уверовал в пасквильные выпады Яворчика и, ненавидя Эву Марш, хотел прикончить ее карьеру, устраняя с этого света ее могущественных покровителей, которые помогали ей карабкаться по писательской лестнице… Знаете, я уже запуталась в ее союзниках и недругах И он решил приписать ей гибель всех, кто ей напаскудил. Так неужели он такой недоумок, что сначала не проверил, в Польше ли Эва или уже за тридевять земель?

Островский что‑то сказал, я не расслышала, целиком погрузившись в свои предположения. Пришлось замолчать, прислушаться.

– …Магда должна лучше знать, она в том соку варится. Вы часто видитесь?

– Вот интересно, как ее Хенрик выглядит, – произнесла я ни к селу ни к городу, следуя извилистому течению своих мыслей. И тут до меня дошел смысл вопроса гостя.

– Чей Хенрик? – нахохлился журналист. – Магдин?

– Да при чем тут Магда? Эвин. А что вы спросили насчет Магды?

– Да так, ничего… выходит… Да, кстати, вы бы хотели увидеть Яворчика? Нет, я не храню у сердца его портрет, просто делал репортаж, и он у меня на групповом снимке. Хотите? Вы где?

Ясное дело, мне хотелось увидеть этого подонка. Ни слова не говоря я вскочила и бросилась за лупой, пока Островский копался в своей папке, вываливая из нее на стол множество бумаг и фотографий. Выхватив одно фото, протянул его мне.

– Вот этот, сзади слева.

– Морда как морда, ничего особенного. Вроде бы глуповатая, напыщенный павиан. Видела ли я его когда‑нибудь? Не исключено, но, похоже, не обратила на него внимания, он как‑то ни с кем у меня не ассоциируется. Возможно, что он увидел меня когда‑то, и я ему очень не понравилась.

Островский вернулся к сказанному.

– Вы не обратили внимания на мои слова, а я предположил, что Магде может быть больше известно всяких подробностей, в которых она не отдает себе отчета. Она ведь там работает.

Ну да, журналист только что упомянул Магду. Непроизвольно я еще раз внимательнее взглянула на молодого человека с фотографии и обнаружила, что это очень интересный мужчина. Наверняка я заметила это и несколько лет назад, когда меня с ним знакомили, а потом попривыкла к его внешности и перестала обращать на нее внимание. Вот если бы он был старше, кто знает?.. А такая молодежь мной воспринимается лишь как приятели моих сыновей. Мысль промелькнула и исчезла, сейчас не до глупостей.

– Магду я постараюсь как можно скорее поймать. Уверена, Мартуся уже там, и у них дым идет столбом. Вам же признательна за откровенный и очень полезный для меня разговор, непременно созвонюсь с вами в самое ближайшее время.

Островский ушел. Я сделала попытку созвониться с Мартусей, но ее сотовый по–прежнему молчал. Так, надо привести комнату в порядок, хотя бы посуду собрать со стола. Уронив при этом авторучку, я нагнулась и увидела на ковре под столом какую‑то бумажку. Развернула ее…

«Свидетельство о разводе». Глядя на него, как баран на новые ворота, я долго думала, каким образом под столом могло оказаться мое свидетельство о разводе, которое с давних пор благополучно покоилось в коробке с другими документами: моим дипломом, свидетельством о браке, метриками сыновей и прочими ценными бумагами? Каким чудом это свидетельство перебралось под стол?

Наконец сообразила внимательнее взглянуть на то, что держу в руках. О боже, Адам Островский! Наверное, упало на пол, когда он копался в своей папке с макулатурой и не заметил этого. А теперь, возможно, роется в бумагах, беспокоится… Где у меня записан его сотовый?

Он сразу взял трубку.

– Я очень извиняюсь, – голосом сиротки Марыси произнесла я, – но ваш развод оказался у меня под столом, мне очень неприятно, я прочла, но не из любопытства, просто думала, что это мой документ и ломала голову, отчего он там валяется. Очень, очень извиняюсь.

Островский явно смешался.

– Надо же, как неприятно. И вам беспокойство. Я еще недалеко отъехал, можно, сейчас вернусь за ним? Только сегодня я его получил, и он мне понадобится. Да не извиняйтесь так, я не делаю из этого секрета, все уже давно в прошлом…

Он даже не входил во двор, я передала ему бумагу сквозь калитку.

* * *

– Слушай, ну и напереживалась же я! – кричала мне в ухо взволнованная Мартуся. – Я им предложила надеть мне наручники, а они, представляешь, не захотели. С чего вдруг? А если я чемпионка по карате? Они же не знали!

Я наконец с облегчением перевела дыхание. Не верила я, что она убийца, но какое‑то беспокойство осталось в сердце: вдруг она не справилась с эмоциями? А я столько раз имела возможность видеть ее в состоянии стресса! Никогда не знаешь, какое направление выберет взрыв эмоций.

– Возможно, полицейских было много, – ответила я. – Когда больше пяти, даже чемпиону приходится туго.

– Но на их месте я бы все же заковала себя в наручники. Но они сразу же спросили меня про этого подонка, а я ничего не знала, не поверила им, вообще не поверила в то, что он убит, и потребовала предъявить мне его труп. Нет, не показали, такие упрямые! Но в принципе очень симпатичные, позволили мне позвонить моему адвокату.

– У тебя есть адвокат? – удивилась я.

– Я еще не спятила, позвонила своему бывшенькому, чтобы пришел накормить кошек и выгулять собаку. Менты вроде как немного прибалдели. А Дыська сейчас в горах, туда роуминг не достает.

А, так вот почему я не могла дозвониться до ее дочери.

– Это все, конечно, ужасно, я им в конце концов поверила, что я там была. Ты как считаешь, они правду сказали?

– В каком смысле?

– Ну, что там валялся этот пес трухлявый, мертвый, кем‑то зарезанный, какое счастье, что я этого не увидела! Я разыскивала Яцека, своего оператора, опоздала, но надеялась, что он там где‑нибудь ждет. Не найдя его, осмотрелась, может, где сидит, но не было его, и я ушла. А он валялся где‑то в углу – по углам я не шарила. Ты ведь знаешь, там темно, но Яцек не булавка, и он бы просто так не валялся, а где‑нибудь сидел – под мебель я не заглядывала. Хорошо, что меня арестовали, я ведь все равно не смогла бы заснуть!

– И где же тебя держали?

– В комнате для допросов, это они так сказали.

– Целые сутки?

– Нет, конечно! Я даже вздремнула у них там на кушетке, а вообще было очень приятно. Мы все сидели и пили пиво, половину ставили они, половину я, пытались запугать меня, описывая, как выглядел зарезанный, но среди людей я уже не боялась. И старались на полном серьезе убедить меня, что это именно я его прикончила, – спятили, должно быть. Ведь я за нож не возьмусь, хоть убей меня! Не переношу крови, меня бы трясло до конца дней моих Я им все это высказала, и свое мнение обо всей этой истории тоже, им даже понравилось, хотя наверняка мне не верили и считали, что я преувеличиваю его подлость! Представляешь? Разве ее можно преувеличить?

– Выходит, ты дала исчерпывающие показания…

Мартуся вдруг замолчала, потом неуверенно спросила:

– Считаешь, это могло бы стать моей эпитафией?

– Полагаю, что для эпитафии твои показания пришлось бы сильно подсократить…

– Тогда, может, знаешь, почему меня выпустили? Правда, запретили покидать Краков, но из квартиры выходить разрешили. Что же это значит?

– Ну как же, значит, считают тебя очень опасным бандитом.

У нас же, как известно, самые опасные бандюги пребывают на свободе, особенно рецидивисты. Уж не знаю почему, но, видно, кто‑то очень важный поставил перед собой цель уменьшить численность польского населения, ведь такой зверь на свободе непременно воспользуется случаем, чтобы резать и убивать направо и налево. Какая ему разница?

– Как же! Получит пожизненное.

– Пожизненное ему и без того гарантировано, а вот смертная казнь – тю–тю.

– И почему же у нас так?

– Черт его знает. Вроде бы всплеска демографии не наблюдается, скорее наоборот, но ведь меньше людей – меньше и молодежи, и что отсюда следует? Меньше школ, больниц… Сплошная польза.

Мартуся заявила, что она в ужасе, и если уж причислена к определенной категории граждан, то чувствует себя обязанной кого‑нибудь прикончить. А если так, то кого?

– Тебе лучше знать. А кроме того, они тебя немного у себя все же подержали, это для того, чтобы ты не смогла перепрятать орудие преступления. Обыскали твой дом и машину и, насколько я поняла, ничего не нашли. С другой стороны, раз так, должны бы тебя содержать в казематах, ведь выпускают тех, у кого находят целые склады орудий убийства. Может, все же у тебя хоть что‑нибудь обнаружили?

– Что они могли обнаружить, Господи Боже!

– Откуда мне знать? Яды, бомбу, стилет…

– У меня есть отвертка, вернее, была, я не проверяла…

– А теперь выкладывай, что тебе удалось от них узнать! – серьезно потребовала я.

– Как это – от них узнать? – не поняла Мартуся. – Что же я могла у них узнать?

– Да много чего. Сама же говоришь, что сидели в большой компании. О чем‑то с тобой говорили? И между собой. А ты слышала. И никаких выводов не сделала? На тему всех этих преступлений, с Поренчем на десерт.

– Прошу тебя, не надо таких съедобных сравнений. Тут бы потеряла аппетит даже моя собака. И говорили, и переговаривались так как‑то… вполголоса, кому он был опасен. Или кто ему чего плохого сделал. И как вообще этого вот теперь Поренча связать с Вайхенманном, отсутствует звено. Несколько раз упоминали это несчастное отсутствующее звено. А меня несколько раз просили припомнить, кто там был, в той забегаловке, и я ничего путного не могла сказать. Им от меня ну. никакой пользы не было.

Всем своим видом я излучала недовольство и осуждение. Мне тоже никакой пользы от нее. Пришлось опять послужить примером:

– Вот, возьми меня. Я могу тебе сказать, что Поренч дружил с Яворчиком.

– Ну и что?

– А то, что ты мне никогда об этом не говорила.

– А надо было говорить? – забеспокоилась Мартуся. – Это так важно?

– Пока не знаю, важно или нет, но ведь именно Яворчик бросал на меня подозрения, и я уже догадываюсь почему… – Вдруг вспомнив, что телефоны Мартуси прослушиваются, я поспешила закруглиться: – И вообще мне уже надоели все эти глупости, а ты отправляйся поспать.

Мартуся смертельно обиделась.

– Да ты что! Я так напереживалась, только переступила порог, сразу звоню тебе, а теперь должна отправляться спать?!

– Вот именно. Нельзя же тебе каждую ночь развлекаться. А перед сном, если хочешь, можешь себе поразмышлять над дружбой Поренча с Яворчиком…

И тут же подумала: раз Поренч под тяжестью подозрений был вынужден перебраться в мир иной, теперь наверняка его место займет Яворчик. Несчастная полиция!

* * *

Я не успела ничего сделать, даже ни с кем не переговорила по телефону – полиция помешала. Гурский появился у моей калитки с самого утра. Хорошо еще, что я успела выпить утренний чай.

Без предисловий Гурский сразу взял быка за рога.

– Или вы обе прекрасные актрисы, или Марта Форналь невинна как дитя. И давайте больше не усложнять мне работу. Ведь мы имеем дело не с какими‑то разборками мафии, а с серьезным делом. Какое значение имеет тот факт, что некий Яворчик дружил с покойником?

– Прекрасно знаете, если не войдем и не усядемся, вы от меня ничего не услышите, – твердо заявила я. – А у меня как раз чайник вскипел. Кофе, чай?

– На этот раз кофе, если вы уж так настаиваете.

Поставив на столик напитки, я тоже присела.

– Насколько я поняла, о покойнике вы уже собрали все сведения, – осторожно начала я, но Гурский перебил меня.

– Вы же прекрасно знаете, что мы могли услышать от людей. Никто ничего не знает, никто ни с кем не дружит, никто ни в чем не уверен, все слепые и глухие. Материальных причин для убийства нет, я говорю о мотивах: никто не крал кошелька с деньгами, автомашину или картины Коссака со стены. А копаться в слухах, сплетнях и вымыслах – неблагодарная работа. Ищем иголку в стогу сена. Вы же прекрасно разбираетесь, кто с кем, кто за кого и кто против, какие тут группки и группировки.

– Да я не…

– Никаких «не»! У меня нет времени на реверансы, поэтому хочу выяснить сразу. Почему вы ни разу не назвали мне Эву Марш?

В голове вихрем пронеслось: могу солгать, что она тут ни при чем и вообще я о такой не слышала. Могу сказать, что мне и в голову не пришло увязать с ней все наши трупы. Могу признаться, что, раз уж меня перестали подозревать и я сама выпуталась, не хотелось еще и ее впутывать. А потом подумала: раз теперь нет необходимости мне юлить и увиливать, могу наконец сказать правду.

– Надеялась, что вы на нее не выйдете! – выпалила правду, и, признаюсь, мне самой стало легче: не надо ничего скрывать от этого хорошего человека. – Ведь полиция не отличается деликатностью… в принципе.

– Так, собственно, я и думал. О ней я давно знаю, но раз вы молчали – и я не заговаривал, подозревая какие‑то неизвестные еще мне обстоятельства. Впрочем, я и сейчас еще уверен, что всего не знаю: уж слишком сложные тут взаимосвязи и между покойными, и между еще живыми. И считаю, что вы обо всем знаете, раз так упорно молчите об Эве Марш. Ведь сколько мы с вами говорили, а вы ни разу не назвали эту особу. При этом Эва Марш не один раз выходила на первое место как одно из главных лиц. Карьера – это реальный мотив: люди устраняют любые препятствия на пути к ней. Но вот такой вид мести – постфактум – нам и в голову не приходил, тем более что с Вайхенманном она никак не была связана. Вы ее любите?

– Люблю и ценю.

– Очень хорошо, моя жена тоже. Так прошу вас, не молчите хоть теперь и расскажите все, что знаете о связях Яворчика с Поренчем. Уж их‑то вы не любите, надеюсь?

Поблагодарив его за хорошее обо мне мнение, я рассказала все, что приходилось слышать о Яворчике. Ну почти все.

Гурский молча слушал.

– Порядок Вижу, перестали увиливать и запутывать меня. И что вы из этого поняли?

– Немного. Нечто странное – в клеточку: то так, то иначе. Вам бы об этом лучше поговорить с Петриком, Магдой и Островским.

– Попрошу их адреса и телефоны.

Выполнив его просьбу, я вернулась к Эве.

– А что касается Эвы Марш, теперь могу признаться, что сначала не исключала ее участия в резне, но, к счастью, выяснилось, что она уже давно пребывает во Франции. Уж скорее меня можно заподозрить. Но поскольку я все про себя знаю и к убийствам не причастна, нас обеих можно спокойно исключить из подозреваемых. А теперь хочу сказать о таком своем соображении: как‑то в моем представлении Поренч не укладывается, в эту цепочку. Правда, он во все вмешивался, но лично ничего не предпринял. Он был связан с Эвой – это так а вот с остальными – нет. И все больше я склоняюсь к предположению, что он науськивал Яворчика. Только вот зачем? Разве что из врожденной вредности, такой уж у него паскудный характер, вечно стремился напакостить людям и перевернуть все с ног на голову. Не успела я как следует все это обдумать, вы пришли явно раньше времени.

Гурский молча слушал мою болтовню, похлопывая по ладони стареньким блокнотом, и я вдруг подумала: а ведь он должен знать больше меня, ведь они докопались до конкретных афер, шантажей, компрометаций и прочих уголовных и не уголовных преступлений. А я зачем‑то хотела позвонить Гурскому, помню, даже к телефону потянулась, да отложила. Зачем же я упрекаю ега за слишком раннее появление? И вспомнила.

– Да, я тогда просила вас узнать, что собой представляет тот больной у Поренча, который открыл дверь его квартиры весь в бинтах, но через пару минут вышел на улицу здоровехонек, сел в машину и уехал? Я еще назвала вам марку машины и ее номера. Вы уже знаете, кто это?

– Не уверен, что знаю. Владелец квартиры лежит в гипсе, машина, вероятнее всего, украдена и потом подброшена хозяину. Странная какая‑то история, приходится добираться по цепочке, людей не хватает.

В голосе Гурского звучала усталость, и он с горечью продолжал:

– Не скажу, что такое возможно только у нас, в других странах тоже наблюдается, но, боюсь, тут мы впереди планеты всей. Официальный владелец – тот, на кого выписаны документы, – торчит в Швейцарии и занимается бизнесом, машина уже давно продана и до сих пор не зарегистрирована, а в гипсе лежит тот, кому она фактически принадлежит в настоящее время. Лежит четвертую неделю, и тут без дураков, переломал себе кости, слетев с лестницы. Живет он в курортном городке Буско–Здруй: большая вилла – сдают комнаты курортникам. Машина стояла в гараже. Приходящая уборщица, совсем темная баба, упорствует: гараж вымыла, потому как в это время стоял пустой – удобно приводить в порядок, вот она и воспользовалась случаем. Действительно, гараж вымыт, но машины в гараже нет. Ну и какой из этого вывод? Кто в этой машине мотался по улице Винни–Пуха?

С жены я сразу же сняла все подозрения. То, что с компрессом на шее отворило мне дверь, а потом село в «мерседес», наверняка не было женщиной. И я предположила: какой‑нибудь кореш загипсованного? Или сын, брат, сват? И чем он вообще занимается – ну этот тип, в гипсе?

– Его специальность – лечебные травы и поиски подземных вод с помощью лозы. Сельчанам дает советы насчет откорма скота, но помогает и людям, продает лечебные травы, но не признается в этом, потому как без лицензии. Да никто его там и пальцем не тронет, он местному прокурору сынишку вылечил.

– А наемная рабочая сила».

– Трудится какой‑то мужик – сущий мозгляк, худющий, маленький… Подходит вам?

– Как раз наоборот.

– Остальные женского пола. Сыновей у него нет, две дочери, маленькая девочка вряд ли уведет папашкину машину, это, скорее, дело сыночков. Проверили мы и родственников: один из двоюродных вроде соответствует вашему описанию, но у него алиби, все последнее прсмя пребывает на Мазурских озерах, преподает парусное дело, и за последний месяц ни разу не покидал училище. Остальные не подходят.

– Но у них есть знакомые… – упорствовала я.

Гурский скривился.

– Да все старье, вы уж извините. Трое стариков, две немощные старушки. Один старичок бодрый, но седые волосы, бороденка, усы – все настоящее. А тот ваш, подозреваемый, насколько помнится, был без усов и бороды?

– Так кто же тогда это был?

– Вот мы и не знаем. Ищем, конечно. Но это не так просто, а у нас кошмарно много работы. Да и вообще – что он такого сделал? Если бы хоть какой из конкретных подозреваемых! А я ведь целиком полагаюсь на ваши неясные предчувствия, и, того и гляди, окажусь в дураках.

Я огорчилась и даже растерялась.

– Но ведь могло быть и так, – не очень уверенно предположила я, – что машину увел неизвестно кто, а потом она оказалась у громилы с Винни–Пуха. А тот, кто увел, может выглядеть и как отощавший гномик, и вообще быть женщиной. Да нет, я не просто упорствую: думала, для вас это пустяк – раз–два, и все узнали о человеке. А оно вон какой сложностью оборачивается! Ведь не нарочно же я придумала вам лишнюю работу, вот чувствую: тут что‑то не так Сама бы этим занялась, но не ехать же мне в Буско! Может, пошлю кого‑нибудь, – Только без самодеятельности!

– Тогда дайте мне хотя бы фамилии местных жителей, которых ваши люди установили.

– Не помню, могу прислать список, да и, в конце концов, чужой человек на курорте не такая уж редкость.

– Только, пожалуйста, не по почте! Никогда не прикасаюсь к их корреспонденции. Факсом. У вас есть мой факс.

– Хорошо, пусть будет факсом.

– Еще минутку. А все эти проклятые Войлоки, все мошенничества, которыми Поренч шантажировал высокопоставленных обезьян?

Гурский махнул рукой, нетерпеливо и раздраженно.

– Сплошное болото. Никто не станет вызывать контрольную комиссию, но даже издали видно, что на этой почве они свободно могли бы придушить друг друга. Шантаж – ерунда, кто теперь обращает внимание на шантаж, тут никто никому ничего плохого не сделал, самые что ни на есть государственные преступники процветают, им бы даже не хотелось кого‑нибудь убивать, да к тому же четырех человек! На кой им лишнее заботы? Договорились: я ничего не говорил, а вы ни слова не слышали – скажем, как раз в это время отправились к своим подопечным кошкам в сад. Хорошо, раз желаете, пришлю вам список проверенных нами в радиусе километра от вашего проклятого «мерседеса», а вы уж сами ищите своего преступника, вдруг чудом выздоровевшего. Мы не станем мешать.

Я ни минуты не сомневалась, что Гурский всеми силами пытается меня чем‑нибудь занять, чтобы я его наконец оставила в покое…

* * *

Курорт. Буско–Здруй. Санатории, пансионаты…

Когда я думала о курорте, смутно чувствовала: что‑то у меня с этим связано. Не воспоминание, тень воспоминания. Упорно казалось, что мне надо над чем‑то подумать, связанным с курортом, но, как я ни напрягала свои умственные силы, ничего не вспоминалось. Может быть, это как‑то связано с тем, о чем мне говорила нижняя соседка Выстшиков, ведь Эвиного отца поместили в санаторий? Поскольку я постоянно думала об Эве, наверняка и навязчивая необходимость что‑то вспомнить о санатории связана с ней, в данном случае с ее отцом. 11о зачем мне он?

Навязчивая мысль о санатории не оставляла меня, и я хотя бы для того, чтобы избавиться от нее, решила съездить на улицу Чечота.

Перед поездкой я подумала, что не мешало бы мне приехать с каким‑нибудь подарком для пани Вишневской. Только вот каким? Проще всего было бы заявиться с бутылкой, но соседка Выстшиков не походила на пьянчугу. Купить какой‑нибудь дорогой чай или кофе? Она может воспринять это как намек на необходимость устроить мне угощение, и устроит! Пирожные? Коробку шоколадных конфет? Цветы! И даже можно цветок в горшочке. Но я ведь будто бы иду не к ней, а к Выстшикам, которые, надеюсь, еще не вернулись. И что, явлюсь с цветочком к этому рычащему чудищу? Так ничего и не придумав, решила ехать без подарка.

Мне повезло. Выстшики еще не вернулись, а пани Вишневская оказалась на посту. Меня она сразу узнала, хотя я на всякий случай оделась так же, как и прошлый раз. Меня практически втянули в квартиру!

– Ну и как нашла пани Эву? – первым делом спросила любопытная соседка, поразив меня отличной памятью. – А их еще нет, того и гляди вернутся, уезжали будто бы ненадолго, недели на две, на три. И опять начнется. Так пани нашла ее?

Что ответить? Раздумывать некогда, а если скажу правду и дойдет до папаши, Эве и в самом деле придется смываться в Новую Зеландию.

– А вы им не скажете?

Пани Вишневская даже побагровела от возмущения.

– Да вы что! Он‑то наверняка хотел бы знать, еще как! Да помереть мне на месте, если я ему такую радость доставлю! И ей тоже ни словечка не промолвлю, она ему непременно все выболтает, не сдержится. Вот те крест!

И я решилась считать ее союзником.

– Да, я ее нашла, но это длинная история, по цепочке от человека к человеку добралась до нее. Она сама позвонила потом моей подруге – помните, я вроде бы вам о ней рассказывала. Так вот, Эва уехала из Польши, по Европе мотается, сейчас временно во Франции сидит и, кажется, собирается в Италию.

– А на какие шиши она так мотается? – хотела знать подозрительная соседка. – Кто за нее платит? Ведь дороговизна, поди, жуткая.

– Не такая уж и жуткая, и платит она сама. Есть дешевые гостиницы, и питание не столь уж дорогое, гроши стоит.

– Как же! Гроши не гроши, да на улице не валяются.

– Какие‑то деньги у нее есть.

– Держи карман шире! Разве что какой хахаль раскошелится или те опекуны, что ее за уши тянули, еще и теперь ей кой–чего подкинут. А сама по себе она ведь ничего собой не представляет, где ей. Телевидение ее выпихнуло на первый план, большой шум вокруг нее подняли, крутятся всякие там богатенькие: фигуры политические, важные особы. Она им хоть что покажет, а они уже из этого целое состояние сварганят, ей же от него одни крошки достаются, те всё себе огребают, хотя слышала я: раз она воспротивилась, на своем настояла, так ей поболе подкинули – может, и осталось у нее кое‑что. Но все одно, без них она сама ничего не сделает, и к папочке придется ей воротиться, поджав хвост. Потому я немного удивляюсь, что она еще строит из себя важную персону и мотается по миру. Неужто и в самом деле выехала? И когда же? Давно?

Сумбурная болтовня разозленной бабы чуть с панталыку не сбила меня, я с трудом переваривала услышанное и еле сумела ответить на ее вопрос: уехала семь месяцев назад, – без зазрения совести прибавив один месяц.

– Опять, значит, сбежала. Всякий раз от кого‑нибудь да сбежит, но я так понимаю: если ей как следует заплатят, опять вернется. Невезучая она, да вот как только она от этого чудища ревущего сбежала, большие шишки ею занялись, потеснились и освободили местечко у кормушки.

Заставив себя успокоиться, я с деланным равнодушием поинтересовалась:

– А почему вы так решили? Откуда вам это в голову пришло?

– Ну как же! Этот ее приятель, Флорианчик коханый, которого она бросила, то и дело к ее папаше являлся и жаловался: дескать, сам ее на руках под небеса вознес, путь ее розами устлал, а она так его отблагодарила…

Уж не знаю почему, но пани Вишневская чувствовала какую‑то особую неприязнь к Эве, и он все набирал силу. Похоже, отсутствие рычащего папочки дало соседке возможность отдохнуть от его воплей и позволило ей свернуть немного в сторону от излюбленной темы. Теперь навалилась на Эву.

…А он, этот бык оглашенный, так орал и топотал, что мне известка на голову сыпалась, – и все о дочке, что набрала силу, – он просто перенести этого не мог. Из Флориана при каждом его приходе выжимал, кто же так ей помогает, кто ее прославляет, оказывает ей благодеяния, кто там за нее все делает, а ей достается только слава. И не понимает, дура набитая, что для нее лишь слава, а настоящие‑то денежки для них. Хотя – вот от пани слышу – вроде бы она ума немногого набралась, и для себя тоже кое‑что оставляет. Вы не подумайте, я ей добра желаю, и не верю, что она такая уж ни на что не способная, как орет ее папочка. Я думаю, он больше разоряется из‑за того, что она без его помощи справляется, и вообще больше наговаривал на дочку, чем там было на самом деле…