Текст книги "Смерть беспозвоночным"

Автор книги: Иоанна Хмелевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

Я уже стала подумывать, не подслушивала ли любопытная баба своих соседей внизу через их замочную скважину, но она, словно подслушав мои мысли, пояснила:

– Да я бы и половины не поняла, кабы он не орал как оглашенный. Глухой бы услышал, я же, благодарение Господу, на слух не жалуюсь. Так он правду орал или нет?

Вопрос прозвучал как‑то неожиданно, что я готова была извиниться перед пани Вишневской за свои подозрения относительно ее подслушивания. Так что, опровергнуть наговоры Поренча? С удовольствием, Эве это не повредит.

– Какая там правда? Вы совершенно правы: разъярился он из‑за того, что дочь ускользала из‑под его влияния. А этот паскудный Флорек не только не помогал девушке, а, наоборот, изо всех сил мешал. Она очень способная девушка, стала талантливой писательницей, сама работает, хотя и тут вы правы – обогащаются за ее счет другие.

– Так ему и надо! – мстительно вскричала соседка. – А уж он старался, чтобы совсем придавить девку, чтобы из рук его ела и самому разбогатеть за ее счет. И злился, злился страсть! Мне как‑то удалось разобраться, когда речь шла о папочке, а когда о Поренче.

– Так это ее папочка от злости разболелся?

– Какое разболелся, здоров как бык!

– Но ведь санаторий…

– Так он туда поехал не из‑за болезни, а просто отдохнуть, развлечься, ему какой‑то знакомый устроил путевку – не в сезон, а поэтому недорогую. Может, у него какой ревматизм и завелся – подумаешь, болезнь, у кого ее нет. Вот увидите, еще станет притворяться, что хромает.

– А где находится этот санаторий?

– Откуда мне знать? Об этом я не слышала. Жена его что‑то там пыталась вякнуть, что и ей не мешало бы полечиться, да где там, когда у нее на голове такой изверг!

А на чем они поехали? У него есть машина?

– Да, старая керосинка, но все еще как‑то на ходу. На ней и поехали. Зеленая, «опель» называется, так вопил, что стекла звенели. У дома ее держит, и никто на такую пакость до сих пор как‑то не польстился…

Ну вот, узнала, санаторий, в котором лечат ревматиков. Лично мне известны три таких: Буско–Здруй, Чехочинок и Наленчув. А, есть еще и маленькое озерко в Зеленке под Варшавой, сплошная лечебная грязь, но сомнительно, чтобы пан Выстшик пожелал полечиться в зарослях на его берегу. Хотя… кто знает, что там на этой Зеленке понастроили в последнее время, да и существует ли еще само озеро.

Не напрасно посетила я снова пани Вишневскую, вон какие ценные сведения удалось получить. И насчет драгоценного папочки, и насчет Поренча. Правильно я догадывалась, что именно он был тем источником, который подпитывал Яворчика. Ну ладно, об Эве шла речь, но с чего ему пришло в голову и ко мне прицепиться? Правда, материала я доставляла предостаточно, своего мнения о пиявках не скрывала, мотив был, но зачем же впадать в крайность? Если бы каждый давал такой исход своим чувствам, погром «творческих» работников во всех отраслях принял бы гигантские размеры. И Сейму пришлось бы ограничить дозволенную месячную норму похорон, как они поступили с дозволенной месячной квотой пациентов в лечебных учреждениях.

Ну, пациент, на то он и многотерпеливый пациент, возможно, и переждет, а вот покойник ждать не станет, сразу же протухнет.

То‑то возрастет у нас потребность в морозильных агрегатах…

* * *

Специальная контрольная комиссия ТВ проверила осененный преступлением свой тайный архив, но ни о чем не известило заинтересованную общественность. Оставалась надежда на пани Дануту.

Половина телевизионщиков перешептывалась о каких‑то секретных бумагах, которые преступникам удалось найти и унести, и большинство склонялось к тому, что это были договоры. По мнению пани Дануты они, во всяком случае, больше всего походили на договоры. А может, это были счета, расписки, но скорее всего договоры. И по мере активного обсуждения общественностью документы эти превращались в любые, вплоть до судебных приговоров о смертной казни, и касались любого, кого вздумалось называть обсуждавшим. В первую очередь звучали фамилии высокого руководства.

А специальная контрольная комиссия в лице комиссара Липовича отерла пот со лба и сделала доклад Гурскому.

О его реакции я могла кое‑что узнать от Магды.

Ко мне она прилетела разъяренная, намереваясь устроить мне скандал за то, что я наслала на нее ментов из‑за Яворчика, но как‑то сразу отказалась от мысли о скандале и даже от претензий вообще. Как только я сказала ей, что телефоны – ее, Петрика и Островского – сообщила в полиции безо всякой мысли навлечь на нее какие‑то подозрения, причем на первый план выдвинула Петрика, именно с него посоветовав полиции и начать. А потом Островского.

– Как же! – фырчала Магда. – У Петрика семейные обстоятельства, и его нет на работе, Островский же где‑то скрывается, вот они и вцепились в меня. Представляешь, я первой пошла на огонь!

– И что?

Вместо ответа она поинтересовалась – то, что у меня в руках, это еда для людей или как?

Внимательно оглядела то, что было у меня в руках. Подносик с колбасными обрезками, остаток макаронов в соусе, жареная рыба, о которой я напрочь забыла, иона находилась уже на грани съедобности. Все аккуратно разложено, аппетитно.

– Нет, это для кошек. Они любят такие закуски перед ужином, сейчас им отнесу. Для людей у меня приготовлен креветочный салат.

– Снижает вес?

– Идеально!

– Я не обижусь, если и мне ты малость уделишь. Нет, сюда я пришла не есть, а малость посплетничать, но менты отняли у меня время на завтрак, и теперь внутри так и подсасывает.

Не тратя времени даром, я поставила на стол салатницу, мисочку, положила приборы. Магда упорно худела. Не потому, что была слишком толстая, но как раз для того, чтобы не растолстеть. Одновременно принялась есть и рассказывать.

– Как ни странно, самым легким оказалось говорить о трупе Заморского, а вот о Яворчике… Вот где мне досталось! Уж они меня мучили, уж они на меня давили и так и этак, я уподобилась макаронине, по которой проехал дорожный каток, и опять проехал, и опять… Для меня Яворчик совсем посторонний человек, о нем я ничего не знаю, а они нажимают и нажимают. И чтобы им хоть что‑то сказать, мне пришлось перемыть косточки чуть ли не всему телевидению. Труднее всего было не затронуть архив и кассеты с Эвой Марш, вот и пришлось хвататься за кого попало! Впрочем, ничего особенно плохого я не сделала, и без меня на ТВ трепещут все на должностях повыше уборщицы.

Меня это в определенной степени встревожило, и к чему людей допрашивать, если Эва Марш в безопасности и вне подозрений, но потом сообразила, что не имею права так уж твердо этому верить, пока не получу от Ляльки подтверждения алиби Эвы.

– А они к кассетам проявляли повышенное внимание?

– Я бы не сказала. Просто затронули их, расспрашивая о Яворчике. А кроме того, я боялась как бы невзначай не упомянуть пани Дануту, чтобы не навредить ей, и, напрягая внимание в эту сторону, перепутала, что от кого слышала. Ужас!

– А что говорила Данута?

И тут я услышала красочное описание деятельности контрольной комиссии, закончившееся вынесение ем кучи подозрительных документов. Пани Данута, ясное дело, знала, что он выносит, расцвет бумажной вакханалии имел место лишь в сплетнях перепуганных сотрудников, передаваемых из уст в уста.

Магда же к этому отнеслась спокойно.

– Обычные искажения и извращения фактов, подделки, липовые договоры, некоторые совсем местного масштаба, другие масштабнее. Во всяком случае, он заинтересовался договором, в котором издали Эву Марш. Похоже, там был не только ее такой перекрученный договор, в котором права на произведения передаются издательству вопреки воле автора и за жалкие гроши или он вообще не извещен об этом. И ведь ни один автор не судился, у нас права человека на его творческие мысли приравниваются к дерьму, не мне об этом тебе говорить. Вспомни хотя бы Дышинского, бестселлер, вопли, безумная радость, а он заявил, что лучше голым изваляется в крапиве, чем прикоснется к этой гадости, наотрез отрекся! А ты сама? В цивилизованной стране за бесправное использование твоей фамилии ты бы получила миллионы возмещения морального ущерба!

– Не говори со мной на эту тему, – сказала я голосом, который наверняка несколько задержал катастрофическое потепление климата на нашей планете.

– Ладно, не буду, извини, пожалуйста. Но если бы ты только представила, как там все бурлит! И все начинают отказываться от всего, они ничего не видели, ничего не знают, они друг друга не знают. Паника страшная! И почти забыли, что все началось с Вайхенманна. Да, кстати, Вальдек Кшицкий чудом отделался легким испугом.

Я порадовалась за него и поспешила выбросить из головы гадость, которую он мне подстроил – не спросись, воткнул меня в рекламу какого‑то продукта. И попросила объяснить, каким же чудесным образом он отделался от полиции. Ведь вроде бы состоял в подозреваемых.

Магда растроганно вздохнула.

– А все любовь, моя дорогая, все любовь. Одного равнодушного секса наверняка бы не хватило. Он договорился о встрече с Вайхенманном на определенный утренний час и позабыл обо всем на свете. Был не в состоянии оставить свою девушку. Это самая новенькая из его невест, возможно, она не сразу на все соглашалась, так что это заняло время. Их мотель находился далеко от Варшавы, я забыла его название, но там подают шампанское, может, ты знаешь? Ну, и достигнув согласия, они не могли оторваться друг от дружки аж до полудня. Вальдус потом засомневался, садиться ли ему за руль, ходили слухи, что как раз на этом участке шоссе свирепствуют гаишники, но тут подвернулся знакомый с женой, они как раз разводятся, ну и забрал их… Этот знакомый всю дорогу ссорился с супругой и ехал, как хворая корова, тащился так, что гаишники их занимали за малую скорость, ну просто цирк, а главное, до Найхенманна добрался с кошмарным опозданием, одновременно с приездом полиции.

– Ты хочешь сказать, что сто километров он ехал четыре часа?

– Часов я не считала, слишком уж многого ты хочешь от меня. Во–первых, это будет немного больше ста, может, даже сто сорок, а во–вторых, в Магдаленке они увязли в какой‑то грандиозной пробке. Приехали, а их всех и задержали, они не успели сбежать. А у Вальдека не было ну никакой возможности пристукнуть шефа два часа назад, сама видишь, какое у парня замечательное алиби, и даже гаишники на шоссе подтвердили.

– Ну и замечательно, а то я за него немного переживала, такая уж у меня чувствительная душа, ничего не поделаю. А что еще говорила пани Данута? Что еще у нее забрал контрольный полицейский?

– Общественность считает – кассеты с Эвой Марш.

Не понравилось мне это. Я сама охотилась за кассетами Эвы Марш. Но если это правда и наслаждается ими полиция, а не убийца, возможно, мне удастся как‑то заполучить их через Гурского.

– Может, хотят просмотреть, – проворчала я. – А на кой? Бедняги, еще разболеются…

– И пускай, это будет наказание Господне за то, что на меня давили, – злобствовала Магда.

– И все равно радуйся, что ты не знала того, о чем я теперь знаю, иначе так легко не отцепились бы от тебя.

– А что?

– Тебе свалился бы на голову еще и последний труп.

Вздрогнув, Магда уронила вилку.

– Ну, зачем пугаешь меня? Ты имеешь в виду того, Мартусиного? Поренча? А он при чем? Ага, а что ты знаешь теперь?

– Перейдем в гостиную, там приятней общаться. И вид приятнее. Да и надо проверить, что слопали кошки, наверняка начали с рыбы. А знаю вот что, причем безо всякого сомнения: Яворский только то повторял, что ему велел говорить Поренч.

Затаив дыхание, слушала Магда несколько видоизмененное сообщение пани Вишневской. Мне пришлось следить за собой, чтобы не слишком выставлять на первый план папочку, ведь личная геенна огненная Эвы Марш – ее сугубо личное дело, незачем разглашать ее на весь свет. Да и вообще, Поренч мог распускать язык без удержу, не обязательно сплетничать лишь Яворчику и папочке.

– А все зависть! – верно заметила Магда. – И не скроешь, во все стороны стреляет новогодними фейерверками! Ты посоветовалась уже с каким‑нибудь умным человеком? С Петриком, например? Да и с Островским не мешало бы…

Не знаю уж, что навело меня на мысль о ее драгоценном Десперадо, вроде бы мы его никаким боком не затронули. А я все же спросила без всякой задней мысли:

– Если не ошибаюсь, ты должна была уехать? Что там с твоим парнем? И едешь ли ты, в конце концов, в свой Гданьск или нет?

Магда вдруг отвернулась от меня, словно ей надоело смотреть на такую бестактную особу. И каким‑то деревянным голосом произнесла нечто непонятное:

– Я еще радуюсь, когда хоть кому‑нибудь где‑нибудь нужна.

А сама уставилась неподвижным взглядом на какой‑то непонятный сорняк, выросший перед террасой. Давно полагалось бы его выдернуть, да мне было интересно, что из него получится. А он рос и рос перед самой террасой, заслоняя вид на весь сад.

Что ж, вроде бы все понятно. Я была уверена, что никакого сорняка она не видит, мысли заняты своим, чем‑то неприятным. Вот оно что… Но я решила идти до конца, чтобы не осталось никаких недомолвок

– А как же твой мексиканец–техасец?

– Он там.

– И не торопит тебя? – спросила я напрямик, отказавшись от дипломатических тонкостей. Магду я знала, она не из беспомощных лилий.

Вот и теперь, встряхнулась и отвела взгляд от сорняка.

– Ладно, чего там, тебе скажу. Только очень прошу – никому!

– Был у меня где‑то мегафон, да лень искать. Валяй!

– Вообще‑то дело не в нем, просто я изменила свои взгляды. Да, он восхитительный самец, огонь–парень, но нельзя всю жизнь играть с огнем. Признаюсь, хотелось испытать пару раз несколько восхитительных минут, может, хотелось бы и продлить эти минуты, но что‑то такое, знаешь! – надоел, что ли… А в его постоянстве я и с самого научала не была уверена. Был он тут в Варшаве, и выяснилось – женат. А у меня женатики уже в печенках сидят, не люблю я этого, и меня сразу как‑то заморозило, что ли… Нет, ни о какой депрессии и речи быть не может, но отвратило от него. Напрочь. Похоже, я вышла из себя и позволила себе больше, чем следовало. Оказывается, я совсем не гожусь для таких… отношений, а я думала – гожусь.

И тут ход моих мыслей приобрел логичность и ясность. Я тихонько произнесла:

– Островский.

Магда развернулась ко мне всем телом, и даже вскрикнула от неожиданности.

– А ты как догадалась? Неужели так видно?

– Нет, просто флюиды. Ведь у вас взаимно…

– И не заикайся о взаимности! Не стану тебе рассказывать всего в подробностях, но Адам занозой застрял в моей биографии.

– Из этого следует, что вы давно знаете друг друга?

– Больше десяти лет. Я его годами не видела, мы совсем не встречались, и вдруг встретила его тут, у тебя. Не знаю, хочется ли мне, чтобы все снова вернулось…

Она как‑то совсем поникла в кресле.

Я тактично промолчала, хотя и дураку ясно, что оно уже вернулось. Дело тонкое, и я не знала, как себя вести, ведь мне же было яснее ясного – Островский во всю гравитирует к Магде, это прямо в глаза бросается. Мое же вмешательство не всегда бывало удачным. Может, в данном случае самым разумным будет промолчать.

– Я бы предпочла хоть что‑то услышать от тебя, – жалобно произнесла Магда. – Ты так страшно молчишь…

– Потому как изо всех сил стараюсь подавить в себе бесцеремонность и нахальство, – вежливо пояснила я. – Есть у меня такие врожденные черты, гены, должно быть, которые меня же не раз доводили до беды, вот и не хочу проявить по отношению к тебе то, что было бы мне неприятно в других по отношению ко мне. И бывало, что услышавший о неприятном для него мой собеседник внезапно срывается с места и с проклятиями покидает мой дом – уши его бы не слышали! В Островском я не заметила склонности покинуть меня и с проклятиями выскочить, так что и не знаю…

Скрючившаяся в кресле и уронившая голову на руки Марта вдруг развернулась и села нормально, лицо ее порозовело.

– Ну вот, я всегда считала, что ты поможешь человеку выпрямиться! Но может, на него так повлиял труп Заморского?

– Может, и труп. Островский журналист, а журналисты, пренебрегающие трупами, недостойны своей профессии.

Довольно долго мы дискутировали на эту тему, но все же решили, что труп здесь ни при чем, фамилию Заморского Магда назвала позже, а начала она с кальвадоса. Это было первое, что она назвала. Труп был потом.

– И вообще, в том, что ты пришла ко мне, не было ничего необычного, ведь ты же не вернулась из какого‑то длительного путешествия, скажем из ЮАР…

– Да, но меня выперли с «двойки»! – напомнила Магда.

– Ну и что? Разве я принимаю только представителей государственного телевидения? А мне казалось, как раз наоборот.

– Ладно, допустим, ты права. Так ты думаешь, что он… О боже, я скольжу рядом с темой, как на обледенелом шоссе, лучше скажу прямо. Ведь сейчас вот я верчу–кручу, а собиралась прийти к тебе поговорить серьезно и начистоту, надо же мне с кем‑то поговорить. Все же я здорово напереживалась. Давно я его не видела…

Такси у нас имеются, без проблем. Так, а насчет еды? Хорошо бы продукт стоял перед носом и не приходилось бы то и дело бегать в кухню, копаться в холодильнике. Красное вино и коньяк, пусть будет и одно и другое… ведь красное вино под креветки не идет, так что коньяк обязательно…

И Магда, похоже, вспомнила о такси, потому что не стала возражать.

– Если честно, то я почти решила остаться с моим Десперадо, пусть будет такой роман, с приходящим, ему, я поняла, так удобнее, а я… знаешь же, что я не замыкаюсь на чем‑то одном, готова рассмотреть и другие предложения… Жена… ну что ж, пусть будет жена, мне есть чем заняться. И тут вдруг появился Адам, и во мне все перевернулось.

Вздохнув, Магда отпила глоток коньяка, посмотрела на сорняк, в поле ее зрения попал кот – он уставился на нее, должно быть, морально поддерживал.

– Мы любили друг друга, – почти сухо заявила она. – И что касается меня, то оказалось, это чувство не безвозвратно.

– С его стороны тоже, – еле слышно произнесла я, но Магда услышала.

– Может быть, – согласилась она. – Но сила этого чувства слабее. Для него жена – самое главное, я могу занять лишь почетное второе место. Знала бы ты, как меня тошнит от этих почетных мест!

– Была, – еще тише заметила я.

– Что «была»?

– Жена, говорю, была…

– Брось, он мне тоже в свое время заливал, но все это псу под хвост, развод исключается, видите ли, ребенок, То, другое, третье, нашел себе отдушину в моем лице, да я не захотела и порвала. Опять же, если честно, может, сейчас и жалею об этом, осталось же во мне чувство к нему, что‑то там, в середке, трепыхается, вот я и захотела выговориться и чтобы ты послушала. Ты хорошо слушаешь. Или одно, или другое.

А если Островский за это время нашел себе еще кого‑то? – мелькнула мысль. Но что‑то говорило – нет.

И я отважно сообщила:

– Он развелся.

Магда пожала плечами.

– Теоретически? В настоящий развод не поверю.

– А ты поверь. Развелся практически. По закону.

Магда наконец оставила в покое сорняк и кота и повернулась ко мне.

– А ты откуда знаешь?

– Сама видела.

И вдруг меня осенило.

– Так ведь он специально копался в своей папке, чтобы уронить мне под стол свое свидетельство о разводе! Фотография Яворчика, тоже мне важность, нужна она мне как дыра в мосту – я бы не пережила, если бы ее не видала? Вот видишь, как я поглупела из‑за этого проклятого мора паразитов!

Магда не на шутку встревожилась.

– Иоанна, ты в порядке? Что‑то такое плетешь…

– Я говорю о разводе Островского. Он специально копался в своей папке с бумагами, чтобы будто нечаянно уронить мне под стол постановление о разводе, знал ведь, что я тебе расскажу.

– А я тебе все равно не поверю! Он мне пятнадцать раз обещал – вот, уже развожусь, и шиш! Она стояла стеной, ни за что не хотела развода, прикрывалась ребенком, а ребенок уже студентом стал, и такой он был благородный, что я не выдержала, просто мутило! Вот мы и разошлись. Погоди, говоришь, сама видела эту бумагу? Потерял ее специально?

– Ну да. Я же тебе сказала. Постановление о разводе… нет, не так, признание вступившим в силу постановления о разводе, что‑то в таком духе.

– Думаешь, настоящее? Не фальшивка?

– Печать суда я видела ясно. И еще какие‑то печати. Слишком много для подделки. На дату не посмотрела. Даже если вчерашнее, то все равно действительное.

И тут я вспомнила – ведь Адам же отвозил Магду на своей машине в тот день, когда она нам тут рассказала о трупе Заморского.

– О чем же вы тогда говорили? Ты что, из машины его сбежала?

– Нет, он высадил меня на стоянке машин в Виланове, я вышла нормально. Да и вообще при встречах мы официально разговариваем друг с другом, вроде как поддерживаем знакомство, что же тут такого?

– И он даже не упомянул тогда о разводе?

– Не осмелился. Никаких личных тем, вот о трупах можно поговорить, замечательная тема.

– А он не подумал, что у тебя уже кто другой завелся?

Магда взглянула на террасу, где уже сидели три кошки, и внимательно оглядела свой бокал.

– Вино все же легче пьется, – вздохнула она. – Коньяк какой‑то предательский. Знаешь, я сделала все, что могла, чтобы он в этом уверился. И думаю, поверил.

Я замолчала, тоже глядя на кошек Потом произнесла речь:

– На то человеку и дан рот, чтобы он им пользовался. Для взаимопонимания. Особенно когда люди говорят на одном языке. Можешь передать Островскому эту мою глубокую мудрость.

– Сама ему передай. Слушай, ты и в самом деле думаешь, что он тогда нарочно уронил под твой стол эту бумагу? Чтобы ты мне передала? Расскажи, как это происходило.

Пришлось повторять еще и еще раз. Несложное происшествие занимало нас так, словно речь шла о страшном пожаре или каком‑нибудь катастрофическом явлении природы. Но, повторяя одно и то же, я старалась сохранить объективность, не высказывая своего мнения по данному вопросу. В конце концов, Магда и Адам взрослые люди – им решать. И опять все сначала.

Спас меня телефон.

– Есть чем писать? – спросила Лялька. – Тогда записывай. Первая дата, если не ошибаюсь, Вайхенманн. Она заночевала в мотеле под Парижем, не сезон, так что место нашлось. Отель при казино. И только на следующий день приехала в Париж. По дороге заправлялась, расплачивалась карточкой…

Проклятая шариковая ручка с трудом писала, и я кое‑как нацарапала на обратной стороне какой‑то официальной бумаги все, чем занималась Эва Марш во время всех очередных убийств. И с каждой записью легче становилось на сердце, но тут выяснилось, что на Поренча у нее нет алиби. Ее никто нигде не видел.

– А сама она что говорит? – нервно спросила я. – Где она тогда была?

– Говорит, что сидела дома, и все. То есть в гостинице, снимает комнату в дешевенькой гостинице в Терне, вместе с ноутбуком они кое‑как там помещаются.

– И целый день ничего не ела?

– Пока убирали комнату, выскочила в ближайшее бистро. Так что уборщица ее тоже не видела.

– Но могла видеть мокрое полотенце в ванной, мокрое мыло…

– По словам Эвы, баба несообразительная, вряд ли обратила внимание на такие вещи, и неизвестно, запомнила ли их. Так что алиби очень сомнительное… Знаю, знаю, все сомнения толкуются в пользу обвиняемого, не трудись разъяснять. А фамилия ее Хенрика – Вежбицкий, она позволила мне дать тебе номер его мобильника, записывай… Но о нем никому ни слова до тех пор, пока все не успокоится и она сможет вернуться.

– А как она прореагировала, когда ты ей рассказала то, что я тебе рассказала?

– Сначала долго молчала. А потом наговорила столько, что мне пришлось бы тебе повторять до вечера, тем более что у меня сразу возникли комментарии. Знаешь, у нее такие странные и… ужасные подозрения, она так и не смогла их выговорить, знаю, о чем ты подумала, ее Хенрик тут ни при чем… По профессии? Адвокат он, специалист по гражданским делам.

Почему такой адвокат не мог совершить убийства ради любимой женщины, я не поняла, но расспрашивать пока не стала и даже не пыталась в это вникать. Мне хватило твердого подтверждения алиби Эвы почти при всех убийствах. Однако вспыхнула опять искорка беспокойства из‑за Поренча. Холера! На ее месте я бы сама его пришила…

Лялькин звонок несколько сбил меня с Магдиных проблем, и об Островском я забыла.

Магда, разумеется, уехала от меня на такси.

* * *

Адвокат Хенрик Вежбицкий излучал спокойствие. Было в этом человеке что‑то такое умиротворяющее. Он из тех, кто во время бушующего пожара скажет: «У нас нет иного выхода, как прыгать из окна. Ничего, что шестой этаж. Прошу вас, господа, без паники, спокойно, по очереди, и все будет хорошо». И все послушно, чуть не задыхаясь от дыма, становятся в очередь и один за другим сигают вниз. А что самое смешное, ведь и вправду все приземляются целыми и невредимыми. И вообще, в присутствии таких людей все кончается хорошо. Непонятно, как они этого добиваются, но таким людям просто нет цены в нашей жизни.

А к тому же он умен и очень хорош собой.

Встретилась я с ним в маленьком кафе своего Виланова еще в этот же вечер. Мне просто необходимо было что‑то сделать, а я, как нарочно, никого не могла заловить – ни Петрика, ни Островского, ни Миськи, ни тем более Гурского. Только один адвокат Вежбицкий отозвался в трубке телефона, и оказалось, что он как раз выходит из дому, чтобы встретиться с клиентом метрах в двухстах от упомянутого кафе.

Я оказалась там через четыре минуты, возле моего дома как раз не было пробок.

Кафе мне нравилось по двум причинам. Во–первых, там подавали хороший кофе. А во–вторых, два столика стояли на улице под тентом, так что можно спокойно поговорить.

Пан адвокат подкрепился кофе с явным удовольствием. И он же начал разговор.

– Откуда у вас такой интерес к этому делу? – мягко поинтересовался он. – Насколько мне известно, вы с Эвой не знакомы. Эва давно хотела с вами познакомиться, но как‑то все не получалось, и, уверяю вас, она была бы в восторге, узнай о вашем интересе…

Я сразу же оборвала этот версаль.

– Уже знает! А что я о ней думаю, я уже несколько лет назад не только высказывала вслух, но и писала пару раз. Наше знакомство получилось как‑то так через Ляльку. Эва Любит Ляльку со школьных времен, а я тоже дружу с Лялькой. Эвины неприятности нас обеих взволновали, и в результате Лялька настроила меня… уговорила… нет, просто после общения с ней я решила вплотную заняться Эвой. Впрочем, сейчас мне некогда вдаваться в подробности, да и вы торопитесь, как‑нибудь расскажу вам обо всем подробнее. А сейчас мне надо срочно заняться делом.

– Понятно, – отреагировал Вежбицкий. – Из сказанного я понял, что место пребывания Эвы стало известно…

– Кому как, – опять перебила я адвоката, не дав договорить. А что делать? Но я постаралась проявить максимальную вежливость, извинившись. – Известно лишь мне и Ляльке, но даже в разговоре мы ни разу не назвали гостиницу, где проживает Эва, а в том районе Парижа гостиниц – что муравьев. Я сама в последние годы жила там в восьми. И очень скоро, надеюсь, кроме нас двух о месте проживания Эвы узнает полиция в лице самого замечательного своего представителя и самого порядочного, который тоже оставит эти сведения при себе. Он должен знать все об Эве, иначе у него будут связаны руки и скованы мысли.

– А почему вы лично так заинтересованы в правильном разбирательстве данного дела?

А он неглуп и уловил самую суть!

– По двум причинам, – объяснила я. – Первая не столь важна. Видите ли, об меня ноги вытирают, а мне интересен сам механизм ненависти, это единственное, что может направить подозрения на меня. Вторая же касается в значительной степени Эвы. Ликвидация пиявок, паразитов, короче, беспозвоночных, высасывающих жизненные соки из литераторов. Вы не заметили этого?

– Откровенно говоря…

Тут адвокат сам вдруг замолчал, я ему не мешала говорить, а он как‑то особенно внимательно принялся разглядывать меня. Уверена, не моя красота вдруг его сразила. Из дома я выскочила, как была, не причесав всклокоченные волосы, не припудрив наверняка блестевший нос, в домашних шмотках, как назло, на которых изображена реклама всевозможных спиртных напитков. И в тапках, что заметила только что, взглянув на свои ноги. Ну и пусть, у меня же не было цели отбить у Эвы поклонника!

При мысли, что в таком случае интерес в собеседнике возбудил мой интеллект, доставил мне истинное удовольствие.

– Ну! – без зазрения совести подогнала я пана адвоката. – Уж позвольте себе!

Не сразу, подумав, адвокат признался:

– Я принимал во внимание и такого рода мотивы. Правда, лишь в весьма ограниченных размерах, ибо в принципе они были лишь у Эвы. В ее невиновности я был абсолютно уверен. Так что виновным должен оказаться кто‑то другой, который пострадал точно таким же образом. А что, такие особы имеются?

Меня так и подбросило на стуле, и я прошипела разозленной змеей:

– Вы сумели оценить Эву Марш, так что, если теперь на коленях станете заверять меня, что вы пустоголовый идиот, безмозглый олух, лопоухий недоучка, чурбан и вообще кретин, я вам не поверю! Ведь невозможно, чтобы вы с детства ничего не читали, книг в руках не держали, в кино не ходили, телевизор не смотрели. И даже если вы за Хемингуэем света божьего не видите, так ведь его тоже испаскудили. Уж на что я его не люблю, а нюансы в экранизациях его творений просто в глаза бросаются. Гомер? Вы что, так и не разобрались, с кем тут у нас расправляются? Под нож идут пиявицы ненасытные, высасывающие всю душу из лучших литературных творений человечества! «Великие режиссеры», разбогатевшие на вдохновении истинных гениев, нажившиеся на чужом таланте! Покойный Диккенс им уже ничем не опасен, он просто ничего не может им сделать, но те, кто еще жив, могут. Я все никак не соберусь подсчитать литераторов, которым эти паразиты испортили всю жизнь, но подсчитаю. Вы хоть знаете, что после этого телевизионного дерьма резко упала читаемость Эвиных книг? Знаете? А сколько таких, как Эва, свалились подкошенными? А другие, получив обухом по голове, бросили писать? Так знаете вы об этом или нет?!

– Значит, все‑таки…

– Да, все‑таки! И что?!

На сей раз адвокат замолчал надолго. И опять осторожно заметил, что, несмотря ни на что, такая сильная реакция все же редкость.

– Почему‑то убийство ради денег у нас никого не удивляет, – парировала я. – И ради карьеры тоже.

– Вот именно! – подхватил адвокат. – И меня меньше бы удивила обратная ситуация, то есть убийство автора, который не желает продать свое произведение для экранизации. А режиссер или там сценарист предвидит грандиозные барыши, уже со всеми договорился, и теперь препятствием у него на пути становится лишь автор. И еще, когда я вот так рассуждаю, мысленно убивая бездарных постановщиков, автор как бы наказывает их даже не за намерение, а за их бездарность, неумелость, даже небрежность в работе.