Текст книги "Жизнь (не) вполне спокойная"

Автор книги: Иоанна Хмелевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)

В Градостроительной мастерской Варшавы, куда я хотела устроиться на работу, я наткнулась на Юрека Петшака, приятеля по студенческим годам, который возглавлял коллектив проектировщиков. Юрек посоветовал мне идти на стройку, чтобы получить архитектурно-строительную лицензию, на это нужно было потратить три года. Идея показалась мне разумной.

Как раз начинали строить Дом крестьянина, и меня приняли в качестве технического персонала. Мне предстояло делать какое-то безе… Я ужасно боялась, так как понятия не имела, что это такое, к тому же прежний начальник уволился, двое его сотрудников как раз тоже увольнялись, и на всем этом запутанном хозяйстве я оставалась одна как перст. Только потом из армии вернулся Здзисек, и мы стали работать вдвоем.

В конце концов мне удалось сообразить, что наша работа состоит в расчете заработной платы рабочих, и для этого нужно было пользоваться тарифной сеткой.

Проблема у меня возникла с приемкой. Я просто не понимала смысла слова, но и с этим управилась. На стройке принимали или людей, или работу. Ковальчик со своей бригадой забетонировал столбы, убрал доски с лесов или что-нибудь там еще сделал. Нужно проверить, измерить или подсчитать, то есть «принять Ковальчика». Разные бригады заливали бетоном свод над первым этажом – значит, нужно принять свод над первым этажом.

Проблемы профессионального жаргона так просто не решались, но, к счастью, я поняла суть вопроса в этих самых «безе». Это оказались просто формуляры, в которые вносили результаты измерений и подсчетов. Только через три года работы я все же узнала, откуда взялось это «безе». Все очень просто: БЗ, «бе-зе», бланки заработка!

Тарифная сетка представляла собой первостатейную чушь. По ценам в этой сетке самый лучший мастер мог заработать только жалкие гроши. Создатели этого шедевра исходили из предположения, что «они и так себе наворуют, а безетчик обжулит». Эту глупость понимали все. Не знаю, как на других стройках, наверное, точно так же, но у нас составляли дополнительные приложения к «безе». Мол, объект нетипичный, на нем встречаются разновсяческие трудности. Эти самые «трудности» мы высасывали из пальца и составляли письмо, а предприятие выражало согласие повысить цену работ. Не всех работ и элементов это касалось, только некоторых, остальное опиралось только на возмутительную тарифную сетку.

Ясное дело, что я должна была людям что-то приписывать. Не всем, не всегда, но все же в значительной мере. Я быстро сообразила, что безопасно врать можно только при работах, результат которых трудно проверить. Например, перевозка мусора в тачках. А черт его знает, сколько этого строительного мусора на самом деле было, главное – следить, чтобы кубатура мусора не превысила кубатуры самого здания. Разве что мусор был родом с тех площадок, где взрывали старые довоенные фундаменты. Такие работы были настоящей золотой жилой.

Одного только нельзя было допустить ни за какие коврижки: превышать общий фонд заработной платы, который для каждого начальника стройки был священной коровой.

Фонд заработной платы вплотную зависел от стоимости уже завершенного строительства и суммы, которую нужно было содрать с инвестора. Фонд составлял какой-то там процент. Тогда я еще не знала об этом: в одиночку сражаясь с «безе», откуда я могла найти время и добыть нужные сведения? Только потом, при замерах, я стала глубже во всем этом разбираться.

То, что я проехала на попе четыре метра вниз по глине, – это мелочь. Размытый под дождем отчет, написанный химическим карандашом, которым приходилось вести записи и расчеты на пленэре, я тоже перенесла, не моргнув глазом. Самые тяжелые моменты я переживала непосредственно после завершения своих «безе», еще до того, как мои бумажки подписывал начальник стройки, и их отправляли в центр расчетов.

Рабочий класс непрерывной чередой приходил узнавать про свои заработки, причем некоторые являлись ни свет ни заря, по одному через каждые пять минут, и при этом страшно мешали. Рабочие получали нужные сведения, и легко угадать, что никогда не уходили довольные. Даже если кто-то и умел сам подсчитать свою зарплату, и знал, чего ему ожидать, всё равно люди всегда надеялись на что-то большее. А большего не было. Гнев их обычно обрушивался на безетчика, то есть на меня, потому как ожидали большую сумму, а я вот не насчитала, потому что свинья такая.

Свои гневные мысли они высказывали деликатно, поскольку я была все-таки женщиной, но с досадой: «Бабу в „безе“ посадили, чтобы рабочий человек, холера ясная, даже душу отвести не мог!»

Кроме «безе», на меня свалилась обязанность выдавать зарплату, что было явным нарушением, потому что существовало определенное предписание, которое категорически запрещало безетчику выдавать деньги. Начальнику на это предписание было наплевать, а я о нем и не знала, поэтому еще и деньги выдавала, думая, что так и надо.

В первый раз я не знала, как это вообще выглядит, мне не пришло в голову, что для денег нужно с собой что-то взять, чтобы их нести, и привезла в центральную контору восемьдесят семь тысяч злотых, завернутых в «Народную трибуну». Хорошо еще, что тех, кто выдавал зарплату, развозили по стройкам на машине.

Деньги я выдавала много раз, а при одной из первых выплат случился исключительный кретинизм. У нас был целый комплекс строек, три объекта, каждый со своим названием, каждый принадлежал другому инвестору, поэтому во всех отношениях расчет зарплаты проводился отдельно по каждому объекту. Трудились на объектах два Яна Барановских, один – неквалифицированный чернорабочий, второй – плотник, причем они работали на разных объектах, и, разумеется, каждый числился на отдельном «безе». Идиотки из бухгалтерии сложили вместе их заработки и вписали одному, что было с их стороны явной халатностью и проявлением абсолютной безмозглости. Я получила платежные ведомости, пришел первый Барановский, я выплатила ему, сколько причиталось по ведомости. Через несколько минут дошел до меня и второй Барановский, после чего началась кадриль с фигурами.

Ошибку я обнаружила далеко не сразу. Начальник, в бешенстве от тупых бухгалтеров, вопил, что обязательно «нужно что-то сделать!» Бухгалтерия по телефону отбрехивалась, что обязательно что-то сделает. Барановский – плотник, не получивший ни копейки, очень вежливо, но настойчиво домогался денег и утверждал, что «нужно что-то сделать».

В конце концов договорились: было бы замечательно, если бы Барановский-чернорабочий вернул сумму, которую ему переплатили, поэтому нужно его уговорить на такой возврат.

Предприняли попытку воплотить светлую идею в жизнь, и тогда выяснилось самое скверное. А именно: Барановский-чернорабочий очень удачно от нас уволился, к тому же он жил не в Варшаве, а в Радзимине.

Последствия ошибки должен исправлять тот, кто ее совершил. А гусыни из бухгалтерии не хотели даже зад от стула оторвать, и сегодня я очень жалею, что не заставила их этого сделать, потому что проснулся мой идиотский характер. Если что-то не так – это нужно исправить.

Этот идиотский рефлекс сидит во мне всю жизнь и крепко ее отравляет. Барановский-плотник, который настаивал на своих, безусловно, справедливых требованиях, маячил перед глазами у меня, а не у них, и терпение мое мгновенно лопнуло. Я забрала платежные ведомости, «безе» обоих Барановских и потребовала от мужа, чтобы он меня отвез в Радзимин.

У нас к тому времени был мотоцикл «ВФМ». После работы мы двинулись в путь, и это путешествие нам никогда не забыть. Дождь лил непрерывно, а муж всё это время поливал меня отборной бранью, сообщая мне, что я окончательно сдурела, что пусть едет тот, кто накосячил, что я сама чокнутая и из него идиота делаю, что я на всю голову больная и тому подобное.

Ругаться он ругался, но все же ехал, а это было самым главным.

Найдя Барановского, я пустилась в пространные объяснения, показывая документы, и тут случилось чудо! Мрачный и недовольный Барановский-чернорабочий вернул деньги Барановского-плотника.

Я без труда догадалась, как получилось, что он их еще не потратил. Чернорабочий сам понял, что тут что-то неладно: ему причиталось где-то злотых триста, а выдали больше тысячи, и он предпочел на всякий случай переждать. Я составила расписку, поблагодарила мужика за благородство, и мы с мужем под потоком дождя вернулись в столицу.

Таким манером я сняла с этих баб из бухгалтерии долг за содеянное головотяпство, и случай этот прошел для них даром и ничему не научил. То есть я сотворила страшную глупость, ну да ладно, сделанного не воротишь…

Где-то к концу лета нашего полку на работе прибыло. Нам добавили третьего сотрудника, и сотрудником этим оказалась Боженка Кухарска, которая до войны, в раннем детстве, жила в том же доме, что и Янка, и они вместе играли в песочнице. Открытие, что опосредованно мы знакомы чуть ли не с рождения, мы сделали уже позже, на именинах мастера Антония, а сначала шеф велел мне ввести новенькую в курс дела.

С порога Боженка крикнула.

– Я ничего не умею!

Это прозвучало очень знакомо. Я была полна понимания и сочувствия к ее строительному невежеству, мое доброе сердце отозвалось, и я, невзирая на свой рабочий цейтнот, попробовала ей кое-что объяснить.

– Тут считают людей, – сказала я, копаясь в бумагах.

– По головам? – с бешеным интересом возбудилась она.

– Понимаете, вся трудность в том, чтобы людям досталось, как положено. Если не достанется – на стройке содом и гоморра. Человек, который сейчас вышел за дверь, – это бетонщик. Я с ним уже второй день маюсь. Работу их бригада сделала тяжелую, пусть им достанется, как положено.

– «Достанется», это в смысле «на орехи»? – округлила глазки Боженка.

– Что?.. А, нет, это в смысле зарплаты. Если им не достанется, они смоются, а летом новых днем с огнем не сыскать.

– А куда они смываются? В канализацию?

Я подумала: вот же дебилка! Я ей человеческим языком объясняю!

Мой сотрудник Здзисек поднялся со стула со словами:

– Пойду, добью Левандовского. Где у нас «желтуха»?

– В шкафу стоит.

Здзисек взял «желтуху» и вышел.

Боженка запустила руки в волосы, схватилась за голову и посмотрела на меня с полным отчаянием.

– Что он сказал? Кого он пошел добивать? Вы тут людей убиваете, что ли? И откуда у вас, прости господи, желтуха? Мне тоже придется заболеть желтухой?

Я присмотрелась к ней повнимательнее, пришла к выводу, что дело плохо, и отложила карандаш.

– Он пошел измерить последнюю работу Левандовского, чтобы закрыть «безе». «Желтуха» – это журнал приемки работ, куда эти работы записываются, он желтого цвета, в отличие от других журналов, у них другие цвета. Вы понимаете?

Боженка перестала рвать на голове волосы и глубоко вздохнула.

– Понимаю, хотя пока только то, что вы сейчас сказали.

– Не страшно, через неделю вы во всем разберетесь, – напророчила я и взялась за работу.

Внезапно меня повысили в должности, и из отдела «безе» я перешла в отдел окончательных расчетов работы и материалов. Ирек, замечательный, опытный техник, сумел мне объяснить, в чем смысл всех здешних пируэтов, но заранее предупредил, что понятия не имеет о стройках Кристины, которую шеф уволил с работы за то, что она ушла в давно запланированный отпуск, потому как Ирек с Кристиной в дела друг друга не вмешивались.

Одновременно мне приходилось передавать дела «безе», потому что Боженка и Здзисек, в свою очередь, ничего не знали о тех людях, которым я подсчитывала заработок. Воцарился ад на земле, все ссорились между собой, скандалы множились, как кролики на воле, к счастью, они так же быстро и гасли, потому что не было времени на долгую ругань.

К слову, Ирек с самого начала жутко мне напакостил. Условия быта у нас были спартанские, но электроплитка в комнате имелась. Я лично притащила на работу чайник, а Ирек взял и в этом чайнике сварил себе грибной суп с перловкой. Когда, собираясь заварить чай, я наткнулась на весело булькающую жидкость, пестрящую белыми крупинками, я пришла в неописуемую ярость, схватила чайник и вылила его содержимое в сортир.

– Пани изволит выливать мою собственность! – ревел у сортира Ирек, которого приманили вопли свидетелей моего поступка.

– А пан изволил не заметить, что это чайник! – верещала в ответ я. – Емкость для кипячения воды для чая!

Мы ужасно разочаровали привлеченных нашими воплями коллег, потому что не стали молотить друг друга этим чайником по голове, ограничившись крайне изысканными словесными поношениями.

В то же самое время, может, чуть позже, в журнале «Политика» появилась статья Анджея Врублевского под названием «Почему издержки строительства растут в процессе реализации?». Статью я прочитала, меня на месте хватил кондратий, я ответила на нее в письменной форме, после чего помчалась со своим текстом лично к пану Раковскому, редактору.

Пан Раковский прочитал статью при мне, похвалил, возможно, даже искренне, потому что писала я со всей страстью и какие-то достоинства в моей писанине были. После чего сказал:

– Но вы же сами понимаете, что я такое напечатать не могу?

Может, я и понимала, но согласиться с этим никак не могла. Если вопрос задан, логично ждать на него ответа, а я – вот она, как раз могу этот ответ дать. В своем опусе я осветила всё, начиная от треклятой тарифной сетки.

Если коротко, выглядело это так: смету составляют на основании стоимости работ, подсчитанной по нереальной тарифной сетке. В ходе работ людям надо платить, что с места поднимает стоимость рабочей силы. А эта стоимость не имеет права превысить фонд заработной платы, который на тот момент составлял семнадцать с половиной процентов от стоимости строительства, поэтому нужно повысить стоимость строительства, неважно как. Вот вам и первая причина. Различные изменения из-за замены одних материалов на другие, подороже. А если и тех, что подороже, нет в наличии, то что делать? Стройку остановить? Так, далее… Всех подробностей я уже не помню, но тогда, зная все проблемы изнутри, я изложила всё как есть.

Мой ответ на статью Анджея Врублевского никогда не был напечатан, а надо было бы его расклеить на домах, как плакат, чтобы люди поняли, откуда берется общий кретинизм.

В какой-то момент мы с Иреком оказались в глупейшей ситуации. А именно: на нашей шее было пять строек, всё уже близилось к этапу отделочных работ, а эти пять строек мы должны были обработать вдвоем.

Работа была поэтапная, подсчитывать можно было только то, что сделано фактически, в начале месяца все было спокойно, а в конце приходил Апокалипсис. Мы пытались делать подсчеты по мере выполнения работ, но это мало помогало, потому что невозможно было предвидеть, какая из работ будет закончена так, чтобы ее можно было принять и обсчитать. Всё это мы делали в сумасшедшем темпе, рыча и плюясь, сидя до поздней ночи, теряя голову от подсчета известки, гипса, цемента, шлакоблоков и тому подобного.

В конце концов мы пришли к выводу, что всё это надо бы как-то упорядочить. Ладно уж, мы настроимся на сверхурочную работу, посидим и в воскресенье, всё вытянем и будем каждый делать работу за двоих, но ведь не даром же! Пусть нам доплатят сотни по три каждому, это всё равно будет дешевле, чем ставка третьего человека, а мы сделаем, что нужно.

С этим предложением мы пошли к шефу. Он нас выслушал, одобрил, без малого благословил.

– Минуточку, – заметил кто-то из нас, – а бабки?

– А-а-а, вот этого я вам обещать сейчас не могу, – ответил шеф. – По моему личному мнению, – добавил он, – идея разумная. Беритесь за работу, а я попробую с деньгами разобраться. Это всё, что я могу для вас сделать.

Ирек был зол и раздражен.

– Ну да, устроит он… Не видать нам прибавки, как своих ушей! Но если мне не повысят зарплату, ничего делать не стану, лучше сдохну.

Ирек как в воду глядел. На каком-то этапе наше предложение тихо похоронили. Не воспользовавшись нашей разумной идеей, фирма пошла на расходы, а нам прислали помощника, Богдана, которого очень быстро арестовали за страшное мошенничество с билетами на новогодний бал в Политехнику. По нашим подсчетам, на своей афере он заработал порядка двадцати тысяч злотых. Пресса долго писала об этом скандале. Только потом к нам пришли Марыська и Генрик, личность необыкновенно трудолюбивая, и жить нам стало легче…

Я проработала на строительстве больше трех лет и могла сдавать экзамен на лицензию. Я не собиралась провести на стройплощадках всю жизнь, я поставила себе цель вернуться в проектную мастерскую.

Я подала заявление об уходе, и тут мне предложили повысить зарплату на целых шестьсот злотых, что было вполне понятно. Высококвалифицированный персонал работает лучше. О нашей строительной конторе кисло отзывались, что у нас сидит одна аристократия. В этом было зерно истины, потому что у большинства технического персонала за плечами были институты и дипломы, работу мы делали на совесть, куда выше нормы и даже в какой-то мере интеллигентно. Надо было раньше нас ценить…

Моя личная жизнь в это время протекала бурно и разнообразно. Мой муж был личностью сильной и сложной. Как достоинства, так и недостатки у него находились на высшем уровне, и если он что-то и делал, то с грандиозным размахом. Прежде всего, он был человеком порядочным, что мощно на мне отражалось, главным образом в области финансов. Из Политехники его выставили, три года он проработал в студиях Польского радио как переводчик и диктор, после чего вернулся на учебу в Вечернюю инженерную школу, которая раньше была школой Вавельберга. Тут оказалось, что здесь он в своей стихии. Муж перешел в лабораторию Польского радио на улицу Вальбжихскую, где мгновенно стал начальником отдела. И тут он, черт его побери, в письменном виде отказался принять повышение зарплаты, пока зарплату не повысят всему отделу! Оценив по достоинству его благородство, я сквозь зубы похвалила муженька за бескорыстие и начала брать халтуру в Государственном техническом издательстве.

В «Бесконечной шайке» я ни слова не соврала. Действительно, при сравнительно небольших усилиях я могла найти в чертежах почти незаметную разницу и явно входила в мировую десятку лучших чертежников. Всё это закончилось, потому что строительство меня доконало, но прежде, чем этому настал конец, супружеские беседы протекали следующим образом.

– Крошки на буфете! – вопил муж. – Что, нельзя убрать?

– Можно, – отвечала я из-за кульмана. – Убери, тебе никто не запрещает.

– Я не буду это убирать!

– Ну и не убирай! Что ты ко мне цепляешься, не морочь мне голову! Я должна зарабатывать деньги!

– В заднице у меня твои деньги!

Ясное дело, что беседу я вела, склонившись над работой. Руки у меня после таких заявлений начинали трястись, что определенно вредит точности 0,1 миллиметра. Мне приходилось пережидать минимум полчаса, чтобы не испортить чертеж. Наконец я заканчивала работу и могла себе позволить минутную передышку. Тогда муж говорил нежным голосом:

– Ты посиди и отдохни, а я все сделаю.

Богом клянусь, я сидела на диване с журнальчиком в руках, и муж запрещал мне пальцем шевельнуть, а сам мыл окна и убирал квартиру с радостной песней на устах.

– Слушай, – спрашивала я его в отчаянии, – скажи мне, что тобой руководит? Вот я сижу, работаю, вывалив язык от спешки, а ты ко мне цепляешься, морочишь голову какой-то фигней и ругаешься из-за крошек. Сейчас у меня есть время, я могла бы всё сделать, так нет же: ты крутишься сам и ничего от меня не требуешь. В чем дело?

– В том, что сейчас я не обязан это делать, – отвечал он мне на это мило и беззаботно.

Ну да, такое и я могла понять. Я тоже не любила обязаловку. Однако крутилась я, как белка в колесе, и порой первый раз за день могла присесть, только когда дети уже были уложены спать.

Нам чудом удалось купить мотоцикл. У нас не было ни радио, ни стиральной машины, ни холодильника, ни мебели. Я не имела приличного пальто и платьев, но всегда готова была променять эти недвижимые богатства на средство передвижения.

Мотоцикл давал необыкновенно радостные возможности, а мой муж умел его водить. Умела и я, только тогда у меня не было водительских прав. Так вот, после мотоцикла «ВФМ» муж получил талон на «Паннонию». Причем получил он талон внезапно, на неделю раньше, а выкупить мотоцикл нужно было сразу, и денег нам не хватало, потому что мы должны были получить их через несколько дней. На строительстве как раз выдавали зарплату.

Ни секунды не сомневаясь, я решила одолжить недостающую сумму, пройдясь с протянутой рукой. Начала я, разумеется, со знакомых.

– Пан Владзик, – говорила я, – мне нужны бабки, не одолжите ли две сотни?

Пан Владзик, ясное дело, галантно выражал свое согласие. Таким образом я набрала двенадцать тысяч, этого хватило, одалживать я перестала, после чего остальные знакомые отнеслись ко мне подозрительно и попробовали впихнуть мне еще денежку.

– Как это? – с обидой говорили они. – А от меня пани инженер не возьмет?

С огромным трудом мне удалось им втолковать, что больше мне уже не нужно. После чего, в среду или в четверг, представление началось сызнова. Мы получили недостающие деньги, и со списком в руке я пошла отдавать долги. Как же я намучилась – это не передать словами. Никто не хотел брать назад свои деньги, все были уверены, что заплатили оброк «безетчице», они не хотели верить, что я просто взяла взаймы. К счастью, у меня плохой характер, и я настояла на своем.

Мотоцикл для нас оказался безграничным счастьем. В этом вопросе между нами не было никаких недоразумений. Польза от него была великая, потому что муж возил меня на работу. Он должен был ехать на работу к восьми, а я к семи. Муж завозил меня на улицу Варецкую, а сам ехал на Валбжихскую, приезжая на Польское радио раньше всех, а потому считался суперусердным работником.

Из дому он выходил раньше меня, чтобы завести мотоцикл, а потом начинал давить на клаксон, поторапливая меня.

Из детской доносилось:

– Мать, отец уже рычит!

Мотоцикл меня подстегнул, и я сдала на права.

Экзамен по вождению был единственным экзаменом в моей жизни, который я завалила. Мне досталась «Варшава», только не та, на которой я обычно ездила на уроках вождения, и никто мне не сказал, что у нее плохо выжимается сцепление. Со второго раза, через две недели, я все-таки сдала этот несчастный экзамен и получила права.

Мотоцикл определенно украшал нашу жизнь. Отпуск, проведенный в поездках, оказался самым дешевым и самым приятным. Половину месячного отпуска мы посвящали детям, разделив его так, что две недели с ними был муж, а две недели я. Второй месяц детского отдыха на себя брали мама и Люцина, а мы оставшиеся две недели путешествовали по стране.

Так я проехала все побережье, от Бранева до Свиноуйстя, потому что главным образом меня тянуло к морю, и муж меня в этом полностью поддерживал.

В основном мы ездили компанией вместе с Янкой и ее мужем, Донатом. Не помню, какие мотоциклы были у них, по-моему, сначала, как и у нас, «ВФМ», потом «Виктория», а под конец «Паннония».

Моя мать и Люцина помешались на почве лечения. Они упрямо доискивались в моих детях симптомов всех мыслимых и немыслимых болезней, а терапию применяли весьма устрашающую, пихая в детишек все лекарства, которые попались под руку.

В дополнение к лекарственной агрессии, когда старшему сыночку Ежи было лет шесть, Люцина рассказала ему совершенно ужасающую историю, как на нашего предка в девятнадцатом веке напала стая волков. Излагала она суть дела с незаурядным мастерством. Несчастный ребенок доверчиво внимал ей, и глаза у него от ужаса становились размером с чайные блюдца.

В результате такой заботы Ежи стал вскакивать по ночам, потерял аппетит, побледнел-позеленел, и его действительно надо было лечить. Чем ему становилось хуже, тем усиленнее мама и Люцина пичкали малыша всеми лекарствами подряд, да еще и теми, что Тереса присылала из Канады. Ребенок выглядел ужасно.

Как раз в этот момент я наткнулась на чудный летний домик в Полчине. Когда-то, наверное, это был домик лесника, стоявший на опушке леса. Мы с Янкой провели там месяц при дровяной плите, сухой хворост мы собирали в лесу, а хозяйка у нас его воровала, потому что ей лень было самой собирать хворост.

У меня кончился отпуск, приехала вторая смена – мама с Люциной. В первую очередь Люцина схватила моего Ежи и помчалась с ним к врачу, во весь голос осуждая меня, что я не сделала этого раньше. Эскулапа она не выбирала, обратилась к первому попавшемуся врачу.

Рассказ о том визите я услышала только после их возвращения в Варшаву. Доктор принял Люцину за мать ребенка и с места устроил ей чудовищный скандал. Он объявил, что ребенок отравлен всякой химией, перекормлен лекарствами, и строго-настрого запретил давать ему вообще какие-либо лекарства. Даже если ребенок будет умирать у ее ног от воспаления легких, нельзя ему давать даже аспирин! Зато доктор прописал ему смесь трав, которые нужно было заваривать для Ежи каждое утро, чтобы он пил отвар натощак.

Люцина присмирела, прижала уши и стала выполнять предписания врача. Вернувшись в Варшаву, она вкратце пересказала мне скандал с врачом, пытаясь обвинить меня в чрезмерном пристрастии к лекарствам, но я энергично запротестовала.

Ребенок пил отвар почти год, я никогда не наблюдала таких результатов лечения. Он расцветал на глазах, через три месяца походил на пончик в масле, спал без проблем, лопал, как наш фамильный володух, перестал чем-либо болеть и бешено тянулся вверх, как на дрожжах.

Через некоторое время мы с матерью объединенными усилиями куда-то задевали рецепт. С концами. Вся семья впала в отчаяние, но я на все проблемы всегда реагировала активно, вот и теперь не отступила от своих правил.

Мы взяли неделю отпуска и снова вчетвером, на «Паннониях», двинулись в поход. Этого врача, которого мне предстояло найти в Полчине, я представляла себе старым хрычом, краснорожим и с седой бородой. В конце концов, трактирной бранью он поливал особу не первой молодости, поэтому определенные особенности у него должны были быть.

Мы доехали до санатория, где принимал врач, я слезла с мотоцикла и пошла его искать. Спросила у медсестер дорогу и постучала в ту дверь, на которую они мне указали. Мне открыл молодой худой блондин в плавках и в очках. Я остолбенела от контраста наших одеяний: он в плавках, а я, невзирая на жару, – закутанная в теплые тряпки, на лбу – мотоциклетные очки. И я сдуру брякнула:

– Но вы же слишком молодой!

– Это почему же, пани? – спросил доктор со смертельным изумлением.

Мы с ним пришли в себя не сразу, я объяснила, в чем дело, доктор надел халат, нашел прошлогодний рецепт и снова мне его выписал. У меня теперь было лекарство для ребенка, но ни разу в жизни мне больше не пришлось его применить. Рецепт остался у меня в качестве реликвии. Через двадцать лет тот же самый доктор вытащил моего младшего сына из тяжелейшего невроза.

Собственно говоря, весь тот период моей жизни нарезан на кусочки очередными отпусками. Я рвалась с детьми на море. Ежи постоянно болел, ангины и гриппы от него не отцеплялись. Роберта я решила закалить, и ничего лучше морской воды я для этого не нашла.

Ему было чуть больше двух лет, когда я привезла их во Владиславов. Этот отпуск я хорошо помню. В первый день после нашего приезда было мокро и холодно, а на второй день Роберт заболел ангиной. Через два дня погода улучшилась, состояние Роберта тоже, и я для отдыха села писать повесть о докторе Голембиовском.

И тут разыгралась драма. Где-то неподалеку жили знакомые моих родителей, те самые, которые когда-то в Груйце дали мне работу с пакетиками для порошка «Альма», а потом – в магазине. Теперь они уже такими глупостями не занимались, у них была ферма пушных зверей. В самом Владиславове, прямо возле пляжа, держал свою ферму другой знакомый, тот, который в свое время радостно спустился к нам в подвал с воплем, что над нами рвется шрапнель.

Я знала их дочерей, они были значительно младше меня. У второго знакомого тоже имелись две дочери. Старшая была просто редкостной красавицей, на тот момент ей исполнилось восемнадцать. Высокая, стройная, зеленоглазая, она приковывала внимание, и ей это нравилось. Мировоззрение у нее давно устоялось, она решила сделать ставку на свою красоту и учиться не хотела. На аттестат зрелости она плевала с высокой колокольни, зато нашла себе жениха.

Именно ее я хотела сделать героиней повести про доктора Голембиовского, которую принялась писать, ухаживая за выздоравливающим ребенком. Написала я всего несколько страниц, но планы имела грандиозные и была полна энтузиазма. Творчество я отложила, занимаясь сыном, и результатов добилась поразительно контрастных. Погода установилась прекрасная, ребенок охотно полез в воду, и я позволила ему делать всё, что он пожелает, лишь бы не замерз. Но очень скоро оказалось, что про замерзание и помыслить невозможно.

Другие дети вылезали из воды синие и дрожащие, с гусиной кожей, стуча зубами. Мое же дитятко, толстое, лоснящееся и розовое, напоминало молодого тюленя. Сразу могу сказать, что так было почти каждый год, и в результате он не болел ни гриппами, ни ангинами.

Что же касается повести, с ней случилась вещь страшная. Где-то тут у меня валяется рукопись, и я вижу, что написала довольно много, прежде чем навсегда забросила свое творение.

Магда, моя запланированная героиня, вынудила родителей дать согласие на ее замужество без сдачи выпускных экзаменов, и в семье устраивали пир горой по случаю помолвки. Кухонные плиты в этом городишке были наполовину газовые, а наполовину топились углем. Обычно использовали только газовую часть, однако при таком стечении гостей и прорве угощения пришлось использовать и угольную плиту.

Нужно было что-то подогреть. Магда отправилась на кухню подкинуть в плиту угля, присела на корточки, набрала лопаткой уголь и швырнула в топку.

В угле оказался динамит. Это бывает крайне редко, но все-таки бывает. Она осталась жива, но лишилась глаза и красивого лица, своего главного сокровища. Жених ее, правда, не бросил, свадьбу они сыграли, но позже там разыгрывались всякие кошмарные трагедии. Этот несчастный случай так меня потряс, что от всех писательских идей я отказалась на несколько лет. Статьи в журналы – пожалуйста, но никаких повестей.

Там же я как раз наблюдала одно явление, которое потом попыталась использовать в одном детективном романе. Транспортное сообщение было средней паршивости, поэтому все перевозки осуществлялись фургончиками. В фургончиках возили деньги на почту и с почты, для выплат рыбакам и на всякие другие цели, по песку, корягам, буеракам и прочему бездорожью. Водитель с охранником ехали в кабине, а деньги – сзади.