Текст книги "Жизнь (не) вполне спокойная"

Автор книги: Иоанна Хмелевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)

Таможенный контроль на русской границе осуществляли обычно три таможенника. Один беседовал с жертвой и проверял документы, второй рылся в багаже, а третий стоял рядом и ждал, в какой момент у проверяемого в глазах мелькнет страх. У меня поинтересовались, зачем я еду в Словакию. Я предъявила «Леся», и тут весь таможенный контроль пришел в неописуемы восторг. Таможенник позвал пятерых коллег, все рассматривали рисунки Мейсснера и хохотали, а мои чемоданы их больше не волновали. Мне вернули книжку и разрешили ехать, пожелав счастливого пути.

Сразу же после этого меня просветили, что провоз предметов религиозного культа строго запрещен, и я совершила страшное преступление, понятия об этом не имея.

В Киеве нас, естественно, тут же повели осматривать достопримечательности: благодаря Елене, без очередей, зато исключительно лишь поверх голов. Плотная толпа заслоняла обзор на высоте человеческого роста. Приходилось вставать на цыпочки. Я не жалуюсь, там тоже было что посмотреть. Как-то так незаметно мы очутились у неприметного серого трехэтажного здания. Я поинтересовалась, что в нем находится.

– А-а-а, тут такая штука, не знаю, будет ли вам интересно… – замялась Елена. – Музей этого… ну, народного творчества.

Нам было интересно, и мы зашли в этот очаг культуры. Экспозиция меня так потрясла, что захотелось стащить всё и сразу. Вытолкали меня перед закрытием самой последней, да и то долго искали по всем углам: я пыталась схорониться с надеждой остаться на ночь, чтобы спокойно, в полном упоении всё рассмотреть, может быть, даже кое-что срисовать. Фотоаппарат мы с собой не взяли, а каталоги не продавались. Керамика и дерево – так себе, а вот вышивка и ткани!.. Словами эти шедевры не описать, их надо видеть.

Посетив этот музей, я сама начала вышивать и заразила мать, вспомнившую свои таланты в юности.

Странно, но во всем здании музея по трем этажам, кроме нас, бродило еще человек шесть…

В Крым мы отправились вдвоем с Мареком. Елена обещала приехать через сутки, в данный момент ее «Волга» не была готова. Через сутки мы счастливо соединились и продолжили путешествие вместе.

По дороге я открыла для себя сливы сорта «ренклод». Вдоль шоссе рядом с корзинами фруктов сидели тетки и зазывали покупателей. Сливы были на вид так себе, какие-то зеленые. Мы с сомнением купили килограммчик и сразу попробовали, пока переходили дорогу к оставленной машине. А попробовав, помчались обратно и купили еще два кило.

После слив я влюбилась в шелковицу. Шелковичные деревья росли по обе стороны дороги. Шелковицу собирают так: на землю кладут простыню, потом трясут ветки. Шелковицу мне уже случалось пробовать, я была в восторге, но ничего более восхитительного я не ела: нектар и амброзия, а не ягоды.

Елена дала мне совет сократить дорогу и, срезав угол, поехать через Карловку прямо в Красноград. Объясняла Елена как-то туманно.

– Там нет дорожного указателя, – озабоченно говорила она. – За Полтавой свернешь около такого… большущего куста…

Большущие кусты буйно колосились вдоль всей дороги, и тем не менее, к моему удивлению, я не заблудилась.

В Карловке, в гостинице, нас поначалу не хотели принять, потому как не оказалось командировочных удостоверений, но в конце концов за три рубля шестьдесят копеек нам дали нормальный номер с ванной и туалетом.

Поехали мы на пляж. Вокруг нас сразу же собралась толпа – мы стали сенсацией, потому что иностранцы там не бывали. Русский народ сердечный, с нами хотели подружиться все.

Провели мы в Геническе день и ночь и снова двинулись в дорогу. У перекрестка с главным шоссе нас подстерегли менты.

Суровые стражи порядка начали с вопроса:

– Вы откуда? – грозно спросили нас.

– Из Геническа, – признались мы с готовностью.

– А почему вы были в Геническе? Туда иностранцам нельзя!

– А нам льзя! – гордо парировали мы, предъявив визы с множеством разрешений.

Визы эти были просто волшебными. Милиционеры тщательно изучили их, даже вверх ногами посмотрели, вернули, после чего вежливо отдали честь, пожелав счастливого пути, и признались, что караулили именно нас. Какая-то дрянь с дружелюбного пляжа стукнула – шляются, мол, подозрительные иностранные личности.

В Симферополе мы ходили по колено в ягодах. У меня и ноги, и туфли были красными – вишня падала с деревьев, и никого это не касалось. Я намекнула Елене насчет битвы за урожай, но Елена заверила – такое происходит ежегодно.

Вскоре мы добрались до Ялты, а оттуда рукой подать до Мисхора, где находилась дача Елены.

Елена, как я говорила, существо в некотором роде неадекватное, вследствие этого она решила во что бы то ни стало показать нам Севастопольскую панораму. Это было абсолютно запрещено. В прошлом веке Севастополь был военным портом, и нога иностранца туда не ступала.

Елена, однако, решила рискнуть. Она только велела нам держать рот на замке и не произносить ни слова. Пустились в путь мы на ее «Волге». Я особенно в Севастопольскую панораму не рвалась, знала только, что есть такая, и ладно, но понятия не имела, что это такое. Короче, я отправилась неохотно, во всяком случае, без энтузиазма.

А тут еще погода окончательно вывела меня из себя. Я же находилась в Крыму, вот и поехала на экскурсию в летнем платье, не захватив даже кофточки, а тут четыре с половиной часа пришлось стоять в ливень под протекающим навесом, на диком ветру. Я стиснула зубы, чтобы грубые ругательства не срывались с моих дрожащих от холода губ, а культуру и искусство я в этот момент видела в гробу в белых тапочках.

И всё-таки я не жалею, что поехала! После того, как увидела панораму, я торжественно клянусь: стоило бы ждать даже в три раза дольше! Русские, по-моему, поссорились с головой – такой шедевр скрывать от мира!

Панораму обходят вокруг по галерее. Скульптура, натюрморт и живопись так органично спаялись в этом произведении, что я некоторое время пыталась понять, уж не живые ли лошади запряжены в повозку? Учитывая их неподвижность, я признала, что это все-таки творение рук человеческих. Всё вместе – шедевр, от которого захватывает дух.

Покинув Крым, мы на пароме поплыли в Одессу, а оттуда в Ужгород. В интуристовских гостиницах мы заплатили однажды двадцать четыре рубля за сутки, в другой раз – тридцать шесть. Диапазон цен просто-таки индийский: здесь пария, а там – раджа.

В неизвестной захудалой гостинице за два рубля с копейками администраторша умоляла, чтобы мы уехали до восьми утра, не то явится контроль, а здесь находиться иностранцам нельзя. Приняла она нас лишь потому, что сама была родом из Польши. Кроме «Интуриста», у нас везде требовали командировочные удостоверения – частным образом по стране не поездишь: а вдруг ты шпион или сбежал из тюрьмы! Как будто у шпиона не может быть командировочного удостоверения…

По дороге видели много интересного, а еще больше непонятного. Проезжали мы неизвестный населенный пункт, то ли поселок, то ли большую деревню, то ли мелкий городишко. Чисто, прибрано, красивые домики в палисадниках с цветущими желтыми георгинами. Палисадники большие, почти как наши участки. Асфальт гладкий, без ям, блаженный покой.

Я ехала не спеша, упиваясь этим благолепием. И вдруг увидела сцену, напоминающую битву под Грюнвальдом, – деревянную, выкрашенную зеленой краской сараюшку штурмовала дикая орда.

Я, естественно, заинтересовалась, поскольку еще в Киеве имела честь лицезреть в универмаге хвост в колонну по четыре и длиной в два этажа. Чудо, что люди в этой очереди друг друга не передавили, – давали немецкие шлепанцы. Мне подумалось, уж не раздают ли даром в зеленом бараке бриллианты размером с гусиное яйцо?

Я вылезла из машины и пошла разузнать, в чем дело, осторожно обходя стороной бушующую толпу.

Оказалось, что продавали всего лишь обычные, не совсем зрелые помидоры. Я подивилась: это в августе-то месяце…

Вскоре показался Днестр. Река нас восхитила: чистая, как хрусталь, а рыбы мелькали такие огромные, как акулы, у нас аж слюнки потекли – свежей рыбки мы не видели с самого начала нашей экспедиции. Я снова остановилась, к берегу на лодке как раз причаливал дядька. Мы бросились к нему.

– Скажите, нельзя ли тут купить рыбы?

Дядька задумчиво посмотрел на часы.

– Сейчас нет, – посочувствовал он. – Столовая только до шести открыта.

– Какая столовая, а из реки нельзя выловить? Рыбаков, что ли, нет?

Дядька был потрясен.

– Да кто ее станет ловить и на кой черт, раз в столовую привозят…

У нас и руки опустились. При ближайшей возможности я поинтересовалась у Елены, не помню, по телефону или лично:

– Елена, а у вас, часом, не запрещено ловить рыбу в Днестре?

– Да что ты, – засмеялась Елена. – Лови сколько влезет, даже удостоверения рыбака не надо!

– Может, нельзя выращивать помидоры у себя на огороде?

– Да нет же, что тебе пришло в голову?

Я взвыла:

– Зачем же, господи помилуй, люди давят друг друга в магазине за помидорами, вместо того чтобы самим выращивать? Участки у всех – залюбуешься! Земля – как масло! Рыба в Днестре сама на крючок просится!..

– Видишь ли, – объяснила Елена, – ловить рыбу или выращивать помидоры – это работа. А в очереди человек – сам себе боярин.

Вот те раз! В тысячной душегубке – и сам себе боярин!

Вот и Ужгород. Тут меня ждало последнее потрясение. Единственная улица, ведущая к границе, имела ненавистный знак «Одностороннее движение», и проехать по ней было невозможно.

У меня в глазах потемнело, но Марек повел себя правильно.

– Какое тебе дело, поезжай!

Оказалось, что так и надо было поступить. Зачем стоял знак – никто не ведал и с объяснениями не спешил.

Моя машина оказалась единственной на пограничном пункте. Таможенница пыталась проявить суровость, но сперва ее сразил Марек, презентовав дрель, которую сам получил в подарок и которая у него сразу же сломалась. А потом я ей подсунула «Леся», дабы объяснить, почему еду через Чехословакию. Она открыла книгу, увидела картинки, засмеялась, махнула рукой остальным коллегам. Все углубились в чтение, на сем и закончился таможенный досмотр. Я решила отныне возить «Леся» через все границы.

Чешский таможенник по другую сторону границы даже не озаботился проверить наши документы. С веселой улыбкой прогнал нас, махнув рукой.

При желании можно было бы написать про Советский Союз огромный роман.

После двух месяцев путешествий мне захотелось домой, но с Мареком такие номера не проходят. Едва мы успели въехать в родные пенаты, как он предложил разбить бивак на природе. Ладно, чем бы дитя ни тешилось… Остановились мы в районе Козеницкой пущи, где именно, не знаю, но это место мною подробно описано в «Слепом счастье». Мы очутились на берегу речки, в которой водились раки, и в Варшаву привезли двадцать шесть штук, и лишь необходимость довезти их живьем заставила нас двинуться дальше в путь. И это называется – у Марека нет времени! Если у него нет времени, то я китайский мандарин.

Ежи окончил институт и написал диплом, отчего у меня едва не поехала крыша. Его дипломную работу я лично перепечатала на машинке. В ней не должно было быть ни единой опечатки, а о корректирующей ленте или штрих-пасте в нашей стране на тот момент даже не слышали. Если такие канцтовары и были, у меня к ним доступа не имелось. В поте лица я перестукивала некоторые страницы по четыре раза, рыча и плюясь ядом.

Ранней весной следующего года я застряла на косе и опять просидела бы там бог знает сколько времени, ибо Марек домой не спешил, кабы накануне первого мая до нас не дошла открытка отчаянного содержания. Из нее следовало, что старший сын через месяц собирается жениться и сразу после этого события уезжает в Алжир на два года. Я вернулась домой галопом, совершенно переполошенная.

В один день состоялись две свадебные церемонии: в ЗАГСе и в костеле. Завершилось всё шумным застольем. Под разудалую свадьбу сняли ресторан на Висле, и мощь музыки и голосов легко выносили только двое – бабушка новобрачной и дедушка молодого мужа, оба совершенно глухие. Единственное утешение доставил мне вид новобрачной, Ивона была самой красивой невестой, какую я когда либо видела в жизни.

Потом мое родное дитятко укатило в Алжир на маленьком «Фиате» вместе с приятелем, весьма солидным молодым человеком. Память о той поездке они сохранили на всю жизнь.

Уехал Ежи в сентябре, а в декабре у меня зазвонил телефон.

– Мать, ничего не говори, только слушай, у меня нет денег на телефон. Две недели я болен инфекционной желтухой. Прилетаю завтра, устрой всё, что надо.

Разговор меня простимулировал – будь здоров! Я быстренько устроила койку в инфекционной больнице. Заявила семейке, что в аэропорт никого не возьму, достала из шкафа тулупчик Ежи: он ведь прилетит в летнем пиджачке, его осенняя куртка как раз на полпути в Алжир, а у нас четырнадцать градусов мороза. Закупила в больших количествах риванол. Невестке запретила даже думать про аэропорт Окенче, ведь она была беременна и собиралась рожать под Новый год, контакт с желтухой ей явно был не показан.

Я везла Ежи по городу, сначала домой, на чем он настаивал, а потом в больницу, и была свято убеждена, что сын мой бредит.

– Как же тут красиво, – твердил он слабым восторженным голосом, глядя на заваленную грязным снегом Варшаву. – Какой порядок… Как у нас чисто…

Только потом я поняла, что сын был в здравом уме и твердой памяти.

Далее у меня началась не жизнь, а сплошное веселье. Инфекционная желтуха, в конце концов, фигня какая-то. Роды, сами по себе, вообще мелочь, не стоящая внимания. Но инфекционная желтуха и роды вместе… Такое сочетание смертельному врагу не пожелаешь!

Каролина родилась перед самым Новым годом, от этого известия мой сын выздоровел в мгновение ока. Вскоре он вернулся в Алжир, а Ивона с малышкой присоединились к нему через восемь месяцев.

Для разнообразия Роберт развелся с Анкой, которая осталась у нас в семье моей церковной невесткой. Значение этого термина я объяснила в книге «Стечение обстоятельств», но могу повторить и еще раз.

Придумал его мой отец. Вскоре после моего развода, когда мой муж еще проведывал своих детей, отец как-то спросил:

– А мой церковный сегодня придет?

Семья уставилась на него с удивлением:

– Какой церковный?

– Ну, мой церковный зять, – неохотно пояснил отец. – Он развелся с моей дочкой, но ведь церковный-то брак не аннулировали. Значит, он и остался церковным зятем.

По тому же принципу и у меня Анка осталась церковной невесткой. Немного позже она вышла замуж за Мацека, которого я, своим чередом, признала церковным зятем, а их дочка Агата – моя церковная внучка.

Младший сын Марека, Славек, позаботился, чтобы мы с его папой не слишком скучали. Тут самое время коснуться книги «Дикий белок».

История эта родилась во многом под влиянием Марека, но это не значит, что он вдохновил меня на ее создание.

«Дикий белок» – это плод страсти Марека критиковать всё и всех вокруг. На похвалы он был скуп, как Гарпагон,[15]15
  Гарпагон – герой комедии Мольера «Скупой».


[Закрыть] зато все плохое вызывало взрыв бесконечного потока критики. Я не обращала внимания на разные глупости, а он талантливо вылавливал их, вдобавок отличался исключительной страстью преувеличивать размеры предполагаемых катастроф.

Другое дело, что все идиотизмы, описанные в книге, действительно подлинные, и лучше снова взять в руки книгу, потому что не переписывать же мне ее здесь?

Началось с того, что Славек пошел учиться на ветеринара и обнаружил в себе страсть к лошадям. Вместе со своим приятелем на паях они купили кобылу, Циннию, полукровку с хорошей родословной. Так Славек сделался владельцем половины лошади.

Собственно говоря, возьмите-ка в другую руку «Флоренцию, дочь Дьявола», именно в этой книге и начинается настоящая история кобылы.

Эта «пол-лошади» ожеребилась кобылкой Фрезией, и Славек произвел обмен – отдал свою половину лошади за целого жеребеночка и превратился в единоличного хозяина лошадки Фрезии, послужившей прототипом Флоренции.

Кроме Фрезии, имелась у Славека и невеста, тоже лошадница, у которой был свой личный мерин. Некоторое время все три лошади жили вместе: Цинния – мать Фрезии, Фрезия и Удалец – рослый мерин. Потом хозяин Циннии увез ее в другое место, и компанию составляли уже только Фрезия и Удалец.

Все фортели, приписанные мной Флоренции, вытворяла, конечно же, Фрезия. Я бы не осмелилась выдумать что-нибудь подобное. Прыгучая она была невероятно, прыгать любила, причем, завидев препятствие, поворачивала к нему внезапно – так что наездники с нее летели веером направо и налево. Силы у Фрезии были совершенно неисчерпаемые, и она была просто идеальной кандидатурой на Большие Пардубицкие скачки, но все ее таланты Славек элементарно зарыл в землю.

Вернусь опять к воспоминаниям о Мареке. Мучил он меня невероятно, самыми изощренными способами, можно сказать, измывался. Причем в муках моих принимали участие ни в чем не повинные люди, которые и не догадывались, что доставляют мне такие неприятности. Может быть, в данный момент, прочитав эту книжку, они придут в ужас, узнав, что послужили орудием пыток. Так вот, официально заявляю: дорогие люди, у меня нет к вам никаких претензий!

Речь идет о встречах с читателями. Марек упорно ездил со мной на все эти встречи, глубоко убежденный, что жертвует собой ради моего блага. Вообще-то – да. Я могла не заботиться об автомобиле в случае его поломки, Марек всё починил бы. Однако на этом все преимущества заканчивались. Его общество мне боком выходило, и до сего времени при воспоминании обо всем пережитом зубы у меня начинают скрипеть от злости сами собой.

Встречи с читателями – это, с одной стороны, допинг: интерес людей, симпатия, дружелюбие. Взаимная расположенность поддерживает автора, заряжает энергией – просто одно удовольствие. С другой стороны – лучше уж работать кайлом в каменоломне…

В любом случае это неповторимое импровизированное выступление, как минимум часа на полтора, ориентированное на заинтересованную аудиторию. Сначала нужно посмотреть, кто сидит в зале, мгновенно оценить слушателей и понять, что им хотелось бы услышать, что их тронет. А потом это «что-то» подать на блюдечке, в максимально привлекательной форме. Кто не понял, о чем я, пусть сам попробует.

После каждой встречи, наверное, из-за повышенного нервного напряжения, я была голодна, как волк, и нервно оглядывалась по сторонам в поисках ресторана, мечтая спокойно слопать тарелку мясца. Марек же настойчиво предлагал мне крекеры в гостиничном номере. Крекеры я вообще не люблю, а после периода встреч с читателями просто их возненавидела. Иногда Марек добавлял к крекерам бонусом плавленый сырок. При взгляде на этот продуктовый набор у меня на глазах слезы наворачивались.

Рестораны же Марек сурово осуждал, и, как правило, умел настоять на своем.

Вы думаете, это всё? Как бы не так! Настоящие муки начинались после второй или третьей встречи, – обычно они следовали одна за другой конвейером и заканчивались вечером, – Марек всем организаторам этих встреч вкупе с работниками библиотек, школ, клубов и домов культуры, где проходили встречи, вежливо предлагал развезти по домам. Люди удивлялись, но отказаться от такого предложения стеснялись. И я, смертельно голодная, измученная, как выжатый лимон, плутала в темноте по чужим улицам в качестве бесплатного таксиста. С крекерами в перспективе, чтобы ими черти подавились…

Марек всегда ставил меня перед фактом: я должна доставить людей домой, и точка, в такой ситуации возражать – верх невоспитанности.

Естественно, я с ним это обсуждала, на то и даны человеку органы речи, чтобы договариваться. Безрезультатно. То ли он не верил мне, то ли не понимал, о чем я вообще толкую… Ему якобы важно было, чтобы я производила на людей хорошее впечатление, ведь их так жалко, они ведь так устали, сидючи спокойно на стульчике и слушая, как я перед ними распинаюсь. Мой мерзкий эгоизм он выжигал каленым железом, господи ты боже мой.

Марек больше мешал, чем помогал, но это не помешало мне мечтать о нашем совместном путешествии по всей Европе. Ведь если положить руку на сердце, я ведь тоже не подарок. Сейчас я понимаю, что не годилась не только в жены, но даже просто в женщины…

Во время военного положения из Алжира приехали Ивона с Каролиной. Естественно, они должны были вернуться обратно, Ивона имела бесплатный билет на самолет. Работающим в Алжире полагались какие-то льготы от авиакомпании. Фамилия и первая буква имени у нас с ней совпадали, появилась возможность попутешествовать на халяву.

Хотя приглашение от детей у меня было, я решила добиться разрешения отправиться в поездку без этого самого приглашения. Начала я с Союза писателей.

– Конечно, ради бога, – заверила меня сотрудница из зарубежной комиссии. – Напишите заявление, укажите, над какой книгой вы работаете, издательство, номер договора, синопсис книги, место действия, предполагаемое название…

– Разумеется, пани, – вежливо перебила я. – Мой роман о двух детях, заблудившихся в Африке, а название, думаю, будет «В пустыне и пуще».[16]16
  Повесть классика польской литературы Генрика Сенкевича (Прим. перев.).


[Закрыть]

Дама с легкой укоризной посмотрела на меня и посоветовала обратиться к военному пресс-атташе в Министерство культуры. Я пошла, почему бы и нет?

Пресс-атташе, услышав мою фамилию, порылся в памяти и выдал:

– A-а, так это были ваши заявления насчет машины? Ну и хватит, ничего больше писать не надо…

Не знаю, как повлияло мое заявление на машину на оформление документов, но я пообещала не предавать Польшу, вернуться и не принимать участия в деятельности, направленной против отчизны. Паспорт я должна была получить в Польском гастрольно-концертном агентстве.

Мы с Ивоной вылетели в Алжир второго ноября. На месте я прежде всего познакомилась с дорогой через Кемис-Мелиану. Это подвиг. Теперь можно спокойно взять в руки книгу «Сокровища» и узнать о впечатлениях Яночки и Павлика, хотя, разумеется, это мои собственные воспоминания.

«Сокровища» всех настоятельно прошу прочитать – абсолютно достоверное повествование. Алжир у меня там получился как надо, и потому, видимо, я эту книгу и люблю. Правда, каменоломню никто не взрывал, однако такое можно сотворить без труда.

Дети мои тогда жили в Махдии. До этого, по очереди, в Оране и Тлемсене, и все эти города я объездила. Я оказалась там в ноябре, то есть в осенне-зимний период. Моросил дождик. Где-то он, должно быть, лил куда солиднее, потому что, направляясь в Алжир, мы въехали в форменное наводнение. По шоссе текла река выше колес, на обочинах стояли арабские дети и показывали, где кончается асфальт. Невозможно было остановиться. На пригорке рос виноградник, с него лила густая струя светло-коричневой жидкости, в которой больше было глины, чем воды.

– Слушай, дитятко, почему они не осушат территорию? – брюзгливо спросила я Ежи. – Почему тут нет нормальной мелиорации?

– А зачем, мамуля? – саркастически ответило дитятко. – Ведь такие наводнения случаются всего два раза в год, в остальное время сушь. Зачем же силы тратить? А виноградники и так скоро исчезнут – пустыня наступает, песок всё засыплет.

Наверное, сын был прав. В той поездке я видела у шоссе поля проса. А когда той же дорогой ехала через полтора года, никаких полей уже и в помине не наблюдалось. Поля засыпал песок, длинными языками подбираясь к асфальту. Не знаю, что там сейчас, может, и шоссе уже засыпало…

В жратве, вообще-то, можно было купаться, зато из еды промышленного производства в Алжире есть только макароны, правда, очень вкусные. Всё остальное в ничтожной мере – государственный импорт, а в остальном – частная контрабанда. Цены на базарах, которые крепко напоминают наш довоенный базар Ружицкого,[17]17
  Базар Ружицкого в Варшаве – старинный рынок на территории района Прага, варшавская достопримечательность. (Примеч. перев.).


[Закрыть] бывали такие, что для покупки, скажем, полотенец выгоднее было бы сгонять в Соединенные Штаты и уж точно – во Францию.

Землетрясение случилось вечером. Я сидела на кушетке с детьми в гостиной, Ежи стоял рядом, Ивона пошла к соседям этажом ниже, Каролина спала. Мы с сыном разговаривали. Мимо дома по шоссе со скрежетом и ревом пронесся большой грузовик – всё заходило ходуном: грузовик проехал, но все продолжало трястись, в том числе и кушетка подо мной. Я решила, что это какое-то исключительное чудовище промчалось, раз дом до сих пор резонирует. На столе звенели стаканы.

– Ну и что это такое, дитятко? – возмутилась я.

– Землетрясение, мамуся, – скорбно ответило дитятко.

– Ты меня разыгрываешь?

– Ничего подобного! Это и в самом деле землетрясение. Не знаю, что делать: бежать за Ивоной или вынести Каролину в машину? На всякий случай обуюсь.

И он обулся, хотя трясти перестало.

Кстати, насчет «дитятка». Так я всю жизнь обращалась к своим сыновьям, и никакими законами это не запрещено, но Каролина в первый момент подняла страшенный рев.

– Он не твое дитятко! – верещала она, заливаясь горькими слезами. – Он мой папочка!

С огромным трудом удалось ей объяснить, что одно другого не исключает, что ее папочка – дитятко своей мамуси, и никакие законы природы мы не нарушили. Дня через три она примирилась с ситуацией.

Всё это время мы постоянно ждали вестей от Роберта, потому что Зося, его вторая жена, с минуты на минуту должна была родить. Телефонная связь в Алжире отнюдь не процветает, обмен информацией возможен только в письменном виде. Да и этот способ связи был ненадежен из-за весьма оригинального поведения почтальонов.

К примеру, был такой, который все письма запихивал в один, никому не доступный ящик, ибо владелец дома был в отъезде. Это поняли, когда наши родные, несколько месяцев нетерпеливо ожидавшие весточки с родины, взломали ящик.

Другой всю корреспонденцию многоэтажного дома приносил жене одного поляка, которая вызывала в нем неописуемый восторг. Толстая блондинка – апофигей красоты! Познав на своем опыте особенности работы местной почты, все поляки, работавшие по контракту, стали пересылать письма только с оказией: каждый, кто отправлялся в Алжир или возвращался на родину, вез внушительную сумку с письмами.

В конце концов от Роберта пришла телеграмма – родилась моя вторая внучка, Моника. Одновременно, уже в письме, Роберт с отчаянием умолял прислать стиральный порошок для младенцев, что меня доконало. Непонятно, почему я никогда не могла запомнить, как будет по-французски «стиральный порошок»? До сих пор не знаю, потому что в моем старом польско-французском словаре такого словосочетания нет.

Возвращаться я решила кружным путем, потому что у меня были дела во Франции и в ФРГ, и я решила по пути ими заняться.

Парижские дела были связаны с филателией. Я намеревалась купить свежие каталоги, которых в Польше не могла достать ни за какие деньги, и, по возможности, пополнить свою коллекцию марок. А в ФРГ нужно было получить деньги.

ФРГ тогда была единственной страной, обменивавшей все иностранные валюты, в том числе и марки ГДР, которых у меня скопилось немало от всяческих гонораров. Конечно, потратить их можно было и в ГДР, но, во-первых, не на что тратить, а во-вторых, я не любила ГДР и ехать туда не хотела.

Поэтому я разработала весьма сложный маршрут. Паромом из Алжира в Марсель, дальше уже поездом до Парижа, потом в ФРГ, в любой город, скорее всего, в Нюрнберг, чтобы миновать ГДР, затем в Польшу через Прагу.

У меня была заветная мечта купить перчатки. Привыкнув к машине, я легкомысленно не учла свой багаж. Мне и в голову не пришло, что сам он за мной не побежит.

– Мамуся, ты не справишься, – встревожился Ежи, когда мы всё упаковали.

– Брось! – отмахнулась я. – Как-нибудь доберусь. Не пешком же я иду!

У моего дитятка оказалось больше здравого смысла, чем у меня, старой перечницы. Справиться-то я, конечно, справилась, но таких глупостей я уже больше не делала…

Сразу по возвращении я занялась бизнесом – ни дна ему ни покрышки.

На каком-то арабском прилавке нам бросилось в глаза нечто необыкновенное, повлиявшее на большой отрезок моей жизни. Этим чудом оказались блестящие пластиковые листочки. Приметила их, кажется, Ивона, обожавшая всевозможные декоративные штуковины, а вот кому взбрело на ум использовать их для заработка, не упомню. Наверняка не мне. Дети купили таких листиков штук двадцать и повели агитацию:

– Мамуля, ну что тебе стоит, – начал мой сын, – поговори с какими-нибудь кустарями, может, удастся эти листики им втюхать и денег выгадать. Барахло это дешевое, а оптом и того дешевле.

И я дала себя уговорить, хотя успех задуманного мероприятия был, несомненно, сомнителен. Я прихватила с собой в Варшаву двадцать листочков и вступила на новый жизненный путь.

В первую очередь необходим был кустарь, художник, специалист по прикладному искусству. После долгих исканий я вышла на двух мужиков. Один выбрал себе восемь штук и дал мне за них сто злотых, на которые я три раза дунула, чтоб они поскорее размножились. Второй после долгого молчания принял наконец решение:

– Беру, – заявил он твердо. – Только мне надо пару тысяч, лучше шесть тысяч штук. Через две недели чтоб была доставка, в основном вон те – белые и розовые. По восемь злотых штука.

Прикинув, что листочки после всех пересчетов на динары – франки – доллары – злотые обошлись нам по два злотых, я признала сделку выгодной.

Через две недели должен был приехать один наш знакомый, он мог бы привезти эти листочки. Мы с мужиком договорилась, и я, весьма собой довольная, отправилась домой. Мне и в голову не пришло заключить договор или взять задаток.

Терзаний моих детей, которые в Алжире стали искать оптовика, описывать не буду. Знакомый приехал через три недели, а не через две, и привез мешок этого мусора. Заплатил пошлину, как полагается, причем здорово поломал голову, поскольку в аэропорту никто не знал, в какую рубрику внести эту пакость.

Кустарь, однако, наказал пошлину уплатить и требовал копии таможенных квитанций об уплате пошлины. В целом вышло недорого.

Я позвонила своему заказчику. Кустарь оказался дома, но он, видите ли, передумал и начал другое производство. Листики мои ему не нужны.

У меня руки опустились. Чертовых листочков дома было одиннадцать тысяч – дети отыскали какие-то другие прелестные цвета и докупили еще, заняв денег у знакомых. Да уж, сделку я провела что надо, собственного сына довела до банкротства! И что, скажите на милость, мне было делать со всем этим навозом?

Сразу признаюсь: отравила я себе жизнь этой дрянью на два года, без выходных и проходных. Советы, что с этим товаром делать, сыпались со всех сторон наперебой. Я дала объявление в газету, кто-то придумал продавать эти листочки на барахолке «Искра».

От отчаяния мне пришла в голову одна идея. Я ведь чувствовала себя ответственной за весь этот фарс. На барахолке, направо от входа, молодые люди продавали книги. Они выкроили мне местечко для раскладного столика и стульчика, а я за это подписывала им свои книжки, когда никто не видел. С автографом мои книги стоили на сто злотых дороже.