Текст книги "Жизнь (не) вполне спокойная"

Автор книги: Иоанна Хмелевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)

Я помню, что случилось чуть позже. Вдруг кто-то замолотил в дверь. Грохот был очень типичный: прикладами, а с ним вместе громким голосом – немецкие слова. Иезус Мария, это же недобитые фрицы, бандиты, нам всем конец!..

В конце концов кто-то открыл дверь. В дом ввалились трое русских солдат, ржущих от радости, словно лошади, потому что они устроили, по их мнению, шикарный розыгрыш. Один из них великолепно владел немецким языком и просто так, для прикола, решил пугнуть освобожденное население.

Потом раскрутился упоительный вечер. Один солдат играл на гармони, принесли водку, да и местная самогонка была. Двое остальных танцевали с хозяйкой, а все пели хором, не скажу, чтобы стройно, по крайней мере, громко. Выпускать нам кишки они не рвались, и я почти влюбилась в них только за то, что они не немцы.

Фронт откатился уже далеко, для нас треклятая война наконец-то кончилась, отец мог вернуться домой.

В то время у меня были две главные подружки – Боженка и Виська. С Виськой я подружилось, пока не было Боженки, и из-за нее, наверное, я вышла замуж. Есть народное поверье, что та, которую в детстве укусит собака, рано выйдет замуж. Виська об этом позаботилась, явно не ведая, что творит. Мы часто бывали у ее тети. В очередной раз мы, как обычно, вошли во двор теткиного дома, а собака выскочила из сарая. Виська в шутку крикнула:

– Ну-ка, ату ее!

Собака отнеслась к заданию серьезно.

Не могу вспомнить, как я познакомилась с Янкой, ставшей потом на долгие годы моей подругой. Должно быть, уже после восстания, в школе. Ее с семьей вывезли из Варшавы, после чего они застряли в Груйце, где у них жили родственники.

Между Виськой, Боженкой и мной сразу после войны вбил клин парень по кличке Рыжик. Он был чуть старше и всё никак не мог решить, кто же из нас ему больше нравится. В конце концов он остановился на Виське, но я перенесла его выбор очень легко, так как Рыжик собирался стать ксендзом, и его будущий обет безбрачия меня слегка сбивал с толку. Кроме того, он был командиром харцерского отряда, в который меня вскоре приняли и откуда быстренько выгнали за скандальную натуру. Характер у меня был далеко не голубиный, и я бурно протестовала против того, что мне не нравилось. А мне много чего не нравилось.

Рыжик поднял мою самооценку до небес. В школе ему задали написать характеристику на любого человека – по своему выбору. Его опус меня потряс: я в жизни не подозревала у себя такое благородство характера. Мало того, что учительница узнала в этом описании меня, так Рыжику еще и пятерку поставили. Я страшно растрогалась и еще года два ходила вся гордая собой.

Наконец-то мы выбрались из Груйца.

После войны Варшава выглядела пугающе, особенно вечером. Нашей семье некуда было возвращаться, все дома лежали в руинах. Люцина не выдержала первой, она еще в сорок пятом году выехала в Силезию и занялась культурой. Отцу несколько позже тоже предложили работу в Силезии, и мы перебрались в Бытом, заранее зная, что это не навсегда, потому что мама заупрямилась, ей хотелось вернуться в Варшаву.

Беспокойство о деньгах, которых вечно не хватало, во мне укоренилось. Кроме того, еще со времен пакетирования порошка «Альма» я хотела иметь собственные деньги и быть сама себе хозяйкой. Я делала, что могла: еще перед концом войны давала уроки, а в Бытоме переписывала ноты, необходимые для художественной самодеятельности дома культуры, а работу мне находила Люцина.

В Бытоме я впервые в жизни оказалась в опере, давали «Травиату». Я помню и то, какое глубокое впечатление произвел на меня настоящий кинотеатр, совсем не в руинах, в отличном состоянии, ослепительно освещенный. Всё это принадлежало какому-то другому миру, о существовании которого за годы войны я успела забыть.

В Бытоме я досидела до конца школьного года, после чего поехала в Груец, где жили бабушка с Тересой. Дедушки уже не было в живых. Там я выступила в роли продавщицы. Лавка была в основном продуктовая, но товары были разные. В лавке этой я училась жизни: в базарные дни продавала из-под прилавка водку, которую можно было выпить на месте, потому что один столовский столик в лавке был. Как-то раз три мужика обмывали какую-то совместную сделку, раздавили пол-литра, закусили колбасой и огурцами, и один из них сказал мне:

– Ну, барышня, была не была.

Я таращилась на него, как баран на новые ворота, не понимая, чего он от меня хочет. Второй сообразил и спохватился:

– Э-э-э, барышня молодая еще, не понимает. Мы заплатить хотим.

За месяц я заработала достаточную сумму, чтобы осуществить одну свою мечту. У моря организовывали лагерь, и по знакомству я могла туда поехать. Деньги у меня были. Мама все еще была в Бытоме, и вопрос поездки я решила с ней дипломатично: выслала телеграмму, что я уезжаю, а ответа дожидаться не стала. Тереса моему отъезду не противилась.

Через две недели я вернулась в чудесной форме, после чего под самый конец каникул мне под руку попался Дарек, постоянный ухажер Божены, который как раз в тот момент был с ней в ссоре и с досады научил меня водить мотоцикл.

После этих каникул мы наконец-то вернулись в Варшаву.

Квартирную ситуацию тех послевоенных лет я описывать не буду, все знают, что тогда творилось. Сжалилась над нами кузина, тоже одна из внучек моей прабабушки: она уступила нам свою комнату, а сама перебралась к матери и сестре.

Дом стоял на Вежбне, а в здании вообще до войны была клиника. Заняли мы отдельный бокс для инфекционных больных, площадью ровнехонько семь с половиной метров. Я спала с матерью на топчане, а отец расставлял себе раскладушку у выхода. Ноги при этом у него оказывались в печке, и он полностью блокировал вход. Ни один вор, ни один злодей не мог бы ворваться к нам ночью.

Поселившись в клинике, мама вышла на работу. Она устроилась в какую-то организацию и выдержала три месяца, наверняка это был испытательный срок. После чего бросила работу, твердо заявив, что не допустит, чтобы всякая шушера отдавала ей распоряжения.

Она не предпринимала никаких дальнейших попыток в этой области и с легким сердцем отказалась лично бороться за семейный быт. У меня же характер на тот момент сформировался с точностью до наоборот, и поиски заработка вошли в привычку. Уже не только ради самостоятельности, но и по обыкновенной необходимости. Помогла мне тетя Ядзя, у которой были многочисленные связи с частными предпринимателями. Рисовать я умела неплохо, мне доверили создавать рекламные плакаты, платили мало, но ведь платили!

В последние дни каникул я встретила на улице Янку. Мы ходили в один класс в Груйце, а теперь оказалось, что нас снова записали в одну и ту же школу и в один класс, этому я чрезвычайно обрадовалась.

Шла я как-то с отцом, который тоже, разумеется, ее знал, и встретили Янку. Янка была в расстроенных чувствах и сомневалась, может ли себе позволить закончить гимназию. Размышляла, не лучше ли пойти в профтехучилище и скорее начать работать?

Отец разом разрешил все ее сомнения.

– Только гимназия и аттестат зрелости! – сказал он твердо. – В случае чего – я тебе помогу, можешь на меня рассчитывать. Если у тебя возникнут какие-то трудности – сразу ко мне, помни!

Я всегда знала, что мой отец – порядочный человек, и этих его слов никогда не забуду. Трудностей у нас обеих было множество, несчетное количество, но какое-то особое вмешательство ни разу не понадобилось.

Обе мы пошли в гимназию имени королевы Ядвиги, на Вежбне. Это была страшная развалюха, но зато педагогический коллектив оказался еще довоенный, и учительницы были в основном замечательные.

Необыкновенным развлечением казалось кино. Поход в кинотеатр был великим событием, и я до самой смерти не забуду, как мы попали на «Запрещенные песенки».

Теоретически, чтобы посмотреть кинокартину, надо было часика этак за два встать в очередь и ждать. Практически в этой очереди можно было толкаться до прихода костлявой с косой без желаемого результата. Результативную технику мы освоили молниеносно. Хвост на «Запрещенные песенки» закручивался в четыре кольца и заканчивался где-то на горизонте. Мы заняли очередь, немножко выждали, после чего пошли вперед разведать ситуацию. Кроме законного хвоста, впереди образовалась неорганизованная толпа. Мы затесались в гущу, после чего оказалось, что стоим уже гораздо ближе. По прошествии некоторого времени мы снова продвинулись вперед. Именно в этот момент открыли двери в фойе.

Как законная очередь, так и нелегальная толпа ринулись вперед. Прямо возле нас через толпу прорывался милиционер, мы живенько пристроились ему в тыл. Милиционер, сам того не ведая, торил нам дорогу и отбуксировал нас аж до того места, где очередь сворачивала вглубь фойе. Там милиционер принялся наводить порядок: он отделял стоявших в очереди от не стоявших, правых от неправых.

Нас, видимо, он счел стоявшими и правыми, потому что силой впихнул в очередь. И за это замечательное место мы держались уже зубами и когтями, что требовало неимоверных усилий. Потом осталась только битва у кассы – и на «Запрещенные песенки» мы попали с первой попытки.

Мы проникали в разные кинотеатры и на другие фильмы, каждый раз разными способами, хотя принцип оставался прежним. Иногда с нами ходила мама, которая, ясное дело, приходила позже и на всё готовенькое.

Уроки мы с Янкой делали вместе, обычно у меня. Отец на работе, мать в гостях у родичей, нам было тихо и спокойно. Не помню, чтобы при этом мы что-нибудь ели, должно быть, жизнь в те времена была весьма спартанской. Но все-таки, перебравшись из трех бытомских комнат с комфортной ванной в больничный бокс с промерзшей канализацией, я была счастлива, потому что снова жила в Варшаве. По-настоящему я поняла и прочувствовала свое отношение к этому городу во время восстания, когда издали мы наблюдали зарево пожаров.

В сорок седьмом году отец продал «поместье» под Груйцем, потому что в силу вступили какие-то ограничительные законы. Человек имел право жить или в деревне, или в городе, иметь жилье и там и тут не разрешалось. Кроме того, протестовала Тереса, на которую свалились все сельхозработы, а у нее при этом уже была нормальная работа в Груйце. Нам было немного жаль сада, но другого выхода мы не видели, продажа состоялась, и отец заплатил довоенные долги.

Купил он и квартиру, более или менее нормальную. Называлось это переуступкой прав на квартиру от шляпника из Прушкова за возврат стоимости ремонта. Стоимость ремонта составляла сорок тысяч, отец заплатил двести, и это была не самая выгодная сделка в его жизни.

Мне было пятнадцать, когда мы с матерью поехали в Чешин. Отец должен был приехать позже, в свой отпуск. После четырнадцатилетней разлуки я встретилась с Лилькой, единственной кузиной-ровесницей. Мы понравились друг другу с первого взгляда.

Во второй половине каникул вернулся домой Лилькин брат, Генек, человек уже взрослый, старше нас на десять лет. Учился он в Гливицах, а в июле проходил практику. Мы все купались в Ользе у плотины. Лильку он плавать научил, а меня нет, я в таких вопросах оставалась безнадежной неумехой.

После каникул, как водится, я вернулась в школу. В школе на меня свалилась еще одна обязанность, которую я исполняла с неподдельным удовольствием. Учебников страшно не хватало, на двадцать девять девиц в классе был только один учебник латыни, и этот учебник был мой. Поэтому на меня возложили обязанность перепечатывать тексты для всех, а делала я это на машинке отца у него на работе. Печатала я восемь копий сразу, перепечатывала потом каждый текст трижды, и потом мне совершенно ничего не нужно было учить.

Серьезных проблем в школе у меня не было, хотя каждую неудачу и неуверенность я тяжело и глубоко переживала. Плохо написанная контрольная отравляла мне весь остаток дня и ночь, а потом наутро оказывалось, что я написала ее хорошо. Единственное, что не доставляло мне ни малейших хлопот, – сочинения по польскому языку. Я могла писать их в любом количестве и на любую тему.

В предпоследнем классе на зимние каникулы я снова поехала в Чешин, на сей раз одна. В поезде я впервые получила настоящее предложение руки и сердца. В моем купе ехал владелец ресторана из Варшавы. Я только и помню, что у него оказались жутко выпученные глаза, и он был ужасно старый – целых тридцать восемь лет. Он сам мне об этом сказал, когда представился со всеми подробностями. По-моему, он был вдовец, трезвый, как стеклышко. После коротенькой беседы ресторатор совершенно серьезно и очень изысканно пригласил меня в гости после каникул, совершенно не скрывая, что собирается свести короткое знакомство в матримониальных целях. Я ему, конечно, призналась, что мне всего пятнадцать лет, но он ответил, что ничего страшного в этом не видит, через полгода мне стукнет шестнадцать, и я дозрею до супружества, а он охотно подождет. Замуж за него я не собиралась, но была тронута до глубины души и невероятно возгордилась.

Заканчивая описание детства, я вижу, что мне удалось забыть о нескольких существенных моментах. Например, о рыбе.

Отец был заядлым рыболовом, из тех, которые могут держать удилище над любым водоемом, независимо от смысла и результата. Пойманную им рыбу я видела несколько раз. Первый раз (может быть, даже несколько первых разов) он поймал потрясающих карпов в рыбоводческих прудах своего знакомого в Косьмине, еще до войны. Добыча была обильная, отмеченная вечером страшной сценой в кухне, когда потребовалось эту рыбу очистить, выпотрошить и зажарить.

Следующая пойманная отцом рыба появилась передо мной через девять лет, когда мы первый раз были в Чашине. Отец присоединился к нам, и мы все вместе поехали на рыбалку. Заядлым рыболовом был и Лилькин отец, который знал разные рыбные места и давал разумные советы.

Он направил нас куда-то под Устронь, где текла речка, а через речку был переброшен мостик. И как раз перед этим мостиком мои родители начали ссориться. Матери этот поход почему-то не понравился, она решила возвратиться домой и повернулась в обратную сторону, а отец ее уговаривал и каким-то образом уговорил остаться, так что они перешли мостик.

На другом берегу мама снова на что-то рассердилась и побежала обратно, а отец за ней. Я села на камень и полностью погрузилась в чтение, решив встать только тогда, когда оба придут к окончательному решению. Приняли они это решение только после шестого или седьмого перехода через мостик, мама дала себя убедить, и тогда отец сосредоточил все силы на том, чтобы умилостивить жену: он поймал рыбу! Возможно, просто силой телепатии. Невероятно гордясь этим, он научил и меня забрасывать удочку.

Потом, конечно, он частенько оправлялся на рыбалку. Как правило, во время нашего отсутствия, а чаще всего – когда приезжал в Чешин, потому что очень подружился с дядюшкой. Что-то копченое он даже привозил в Варшаву, и это наверняка был его собственный улов, потому что такие экземпляры в продаже не попадаются.

Вторая вещь, которая всю жизнь меня сопровождала, – это карты. Как я уже позволила себе написать, играть в карты я начала раньше, чем говорить, развлечение это очень любила, но наступило время, когда я карты возненавидела всей душой. Это было в период оккупации, и непосредственным виновником моих отрицательных чувств был комендантский час.

Приходили знакомые отца, все дружно садились играть в бридж, счастливые часов не наблюдали, а потом им приходилось сидеть так до утра.

Из-за дверей спальни я слышала голоса, смех, ссоры, вопли… Весь этот шум меня невыразимо бесил – я не могла уснуть. К тому же я не понимала терминов игры, что меня сердило вдвойне. В дальнейшем, конечно, военные действия прервали традицию, а потом оказалось, что для игры не хватает четвертого. Играть мне не хотелось, я немного побунтовала, но недолго, потому что игра мне понравилась.

Настоящим кошмаром в мой гимназический период стали деньги, вернее сказать, полное их отсутствие. Мы с Янкой пробовали торговать чулками, но попытка не удалась, пришлось мне остановиться на частных уроках, которые были форменным бичом божьим: времени они пожирали много, а денег приносили мало. Уроки брали совсем тупые черепа, в отношении которых даже их собственные родители потеряли надежду и не желали тратить на них деньги.

Из-за отсутствия финансовых возможностей всё, что могла, я решала своими силами. Когда мне было двенадцать лет, Тереса научила меня делать себе маникюр. Умение оказалось бесценным, на маникюршу я не тратила ни гроша.

Главной особенностью в вопросе денег было их долговременное отсутствие. Тягостную ситуацию в какой-то момент смягчил отец, выиграв в лотерею полмиллиона злотых старыми деньгами. Роскошная шерстяная материя на платье стоила тогда шесть тысяч за метр, и это я помню очень точно, потому что вместе с матерью мы поехали за одеждой, и исключительно благодаря этому выигрышу семья сумела слегка приодеться.

У меня были модная юбка в клетку и настоящие туфли, а не деревяшки. Разошлись эти полмиллиона с удивительной скоростью, но надо признать, они очень помогли.

С самого раннего детства меня загоняли в медицину. Среди загонщиков номером первым стояла моя мамуля, сразу за ней – Люцина, а прочая родня шла за ними дружной свитой. Я соглашалась с предназначенной миссией, хотела идти в медицину и даже считала это своей обязанностью, вплоть до той минуты, когда осознала, что это такое.

Кто-то нанес себе какую-то травму, и я отчетливо помню слова Люцины:

– Ты ведь собираешься в медицинский, а ну-ка, принимайся за дело!

Надо было перевязать рану на ноге. Кровавую и отвратительную. И вдруг я поняла: не хочу! Ни за какие коврижки, мне противно, я сейчас в обморок упаду! Я превозмогла себя, приняла участие в лечебных процедурах, но мысли и неприязненные чувства остались. Я начала серьезно задумываться над собственным будущим.

Довольно быстро я пришла к выводу, что со мной что-то не так. Человек должен знать, что ему нравится и на что он годится, а профессию нужно выбрать такую, чтобы тянуло к ней, а не от нее. Рассуждения свои я записывала, разнося по колонкам черты своего характера и пристрастий. Меня уже тогда начинала интересовать архитектура, потому что рисовать я умела, а в школе как раз писала реферат о готическом стиле. Меня очень заинтересовали эти стили и эти здания, реферат я написала на пятерку, заранее проделав титаническую работу, бегая по библиотекам и собирая сведения. Интерес не пропал, мне все это нравилось, хотелось знать больше.

Почти два года ушло у меня на принятие решения, пока на первый план не выбился основной принцип: ЧЕЛОВЕК ДОЛЖЕН СТРЕМИТЬСЯ К ТОМУ, ЧТОБЫ ДЕЛАТЬ ТО, ЧТО ЕМУ НРАВИТСЯ И К ЧЕМУ У НЕГО ЕСТЬ СКЛОННОСТЬ.

И все это время меня терзали страшные угрызения совести, потому что проклятая медицина казалась мне тяжкой обязанностью, а я всегда была человеком долга. Так что же мне делать? Исполнить кошмарную обязанность, которая отравит мне жизнь, или идти за зовом сердца? Я попыталась найти что-то, что позволило бы мне беспрепятственно путешествовать. Оставалась только архитектура.

И еще, разумеется, я хотела писать книги. Я еще не определилась, какие именно. Но заветной мечтой было написать книгу, которую люди бы читали. Мечта была слишком прекрасной, чтобы вот так взять и исполниться…

А пошло оно всё к черту, я все равно буду писать!

На последнюю школьную экскурсию поехали только мы с Янкой. Собственно говоря, ее устраивали для классов на год младше, но кто хотел, мог принять в ней участие на добровольной основе и под свою ответственность, потому что выпускные экзамены были на носу.

Мы отчаянно решились на поездку в надежде, что на всё воля Божья, или мы сдадим, или провалимся, но эти четыре дня нас не спасут. Эта была экскурсия на Мазурские озера, и как раз там мне разрешили порулить пассажирским корабликом, о чем я позволила себе вспомнить в романе «Что сказал покойник».

Наступили наконец треклятые экзамены, и вся беззаботность сгинула, как корова языком слизала. Из-за любых экзаменов я всегда переживала до потери пульса, а от выпускных мне уже за неделю становилось дурно. Я не могла больше выносить это состояние, пошла сдавать первой – грудью на амбразуру.

Начинался экзамен с предмета, который сокращенно назывался «Вопросы». Из семидесяти двух билетов я знала два. Преподавал «Вопросы» учитель, единственный мужчина в женской школе, отлично представляющий себе уровень наших знаний. Меня он заваливать не намеревался, билеты с вопросами приготовил заранее, а один из двух, которые я знала, он специально написал на листочке в клеточку. Все остальные были на нелинованной бумаге.

Учитель со значением посмотрел на меня и сунул билет в общую стопку. Я высмотрела листок в клеточку и вытащила его. Не успела я листочек развернуть, как жуткая ведьма, наша директриса, вдруг сухо процедила сквозь зубы:

– Знаешь, голубушка, я бы предпочла, чтобы ты взяла другой билет.

И тут мне стало все равно. Ну и ладно, провалю экзамен. Безнадежно и с полнейшим равнодушием и вытащила первый попавшийся билет, развернула, посмотрела – и глазам своим не поверила. Это была та самая, вторая тема, которую я отлично знала. Невероятно, но случилось чудо. Оно так потрясло меня, что все экзамены превратились в веселое развлечение.

«Вопросы» я сдала, словно песенку спела, к явной оторопи директрисы.

Следующим экзаменом был польский язык. Чудеса случаются лишь раз, и то на экзамене по «Вопросам» чудо оказалось таким мощным, что должно было наступить некое равновесие, и пришлось расплачиваться: на польском устном мне попался вопрос о кризисе польской литературы восемнадцатого века. Вот именно об этом я не имела ни малейшего понятия. Мне бы пасть духом, но я уже взяла разгон и ничтоже сумняшеся проехалась по литературе столетием раньше и столетием позже, старательно обходя требуемое. Преподавательница польской литературы слушала мой ответ в гробовом молчании, монотонно кивая, а после доверительно призналась:

– Моя дорогая, ты плела страшную чепуху, совершенно не по теме, но так уверенно, что они ничего не поняли, а я не хотела тебе мешать…

«Они» – это официальная комиссия, пришедшая с проверкой.

Экзамены на аттестат зрелости я сдала на очень неплохой средний балл. А вот в институт поступила очень странным образом.