Текст книги "На холмах горячих"

Автор книги: Иоаким Кузнецов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)

Вслед за грузинами с просьбой о принятии в русское подданство обратились хан Карабаха Ибрагим и кубинский хан Фет-Али.

Щедрая денежная помощь, оказанная Грузии, развила аппетиты и у кабардинских князей, они также пожелали иметь свои войска на содержании сильной и богатой северной державы, охотно согласились выделить девять сотен всадников для охраны отведенных им участков. За службу русское командование выплачивало жалованье: князьям 120 рублей, узденям – по 50, рядовым —по 12 рублей в год и в дополнение холст на обмундирование.

Не могли отстать от кабардинцев осетины и ингуши, выделив для такой же цели и на тех же условиях восемь сотен. К удивлению всех, ранее настроенный враждебно к русским тарковский шамхал, считавший себя властелином Дагестана, добровольно принес присягу о подданстве, за что особой грамотой императрицы был пожалован чином тайного советника и немалой суммой денег на содержание своего войска для обороны западного побережья Каспийского моря.

Теперь после удачно предпринятых шагов для обеспечения спокойствия на Кавказе Павел Сергеевич Потемкин считал, нет нужды тратиться на строительство укреплений на Подкумке.

Рапорты о переводе в центральную Россию, дважды поданные Чайковским, получали отказ. Петр Семенович загрустил. И вдруг радость: пришло письмо от жены– наконец-то она решила приехать на Кавказ. Чайковский привез из Георгиевска Таню. Это была уже девушка, высокая, стройная. Одетая в розовую кофту с пышными плечиками и длинную, расклешенную юбку, в короткие сапожки, она была похожа на казачку. Сходство это дополняли длинная коса, уложенная вокруг головы, и развитые, сильные крестьянские руки.

– Чему, Танюша, научилась?– спросил приемную дочь Чайковский

– Всему, что умеют делать женщины,—по-русски, с чуть заметным кавказским акцентом гордо ответила Таня.—Готовить пищу, шить, вязать. Ткать холст. Доить коров. Жать хлеб. Запрягать лошадей. Ездить верхом...

Чайковский покраснел: «Уж не превратил ли Гагар-кин ее в батрачку?»

– А грамоте?

– Читаю, пишу, считаю не хуже Машеньки!—зар-девшись, ответила она.

– Не жалеешь, не обижаешься на меня, что я послал тебя в казачью семью?

– Нет! Чему бы я научилась в крепости среди солдат?– рассудительно ответила Таня.

Петр Семенович приготовил дочери подарки. Подвел ее к гардеробу, распахнул створки: платья, накидка,

шляпки.

– Примерь, не малы ли? Ведь я не рассчитывал на то, что ты так вырастешь.

Таня обрадовалась, порывисто поцеловала отца, вся вспыхнув от этого. Схватила с вешалки бордовое платье, приложила его к груди – платье действительно коротко.

– Не беда. Купим черного материала и к подолу пришью ленту шириной в ладонь, воротник отделаю им же. Красное с черным должно быть красиво,– уверенно сказала дочь...

В один из осенних дней в Константиногорскую крепость въехала карета с графским гербом в сопровождении двух казаков, посланных Чайковским для встречи.

С волнением ждала приезда Натальи Ивановны Таня. Дважды выбегала за ворота крепости: не покажется ли на дороге карета.

Беспокоился и Петр Семенович. К великой досаде, он простудился. Лекарь поставил ему на спину банки, велел лежать в постели, после банок – горчичники. Но к вечеру Чайковский все-таки поднялся, оделся потеплее и, выйдя на крыльцо, спросил у Тани:

– Ну как?

В этот момент и показалась карета. Петр Семенович быстро сошел с крыльца и почти побежал навстречу к жене. Таня тоже бросилась было к экипажу, но остановилась. Что-то словно толкнуло ее в грудь: «А как

встретит меня мать? Если холодно, что тогда? Как она отнесется ко мне?..»

Из кареты с достоинством вышла полнеющая средних лет женщина в богатой одежде. Чайковский обнял ее, поцеловал. И она стала целовать его, что-то недовольно выговаривая. Повернувшись к комендантскому дому, кивнула в сторону Тани, громко, повелительно спросила:

– Это она?

– Она, Наталья Ивановна!—радостно ответил Петр Семенович.

– Чего же стоит?—и вдруг ласково добавила:– Дитя мое, подойди ко мне!

Таня кинулась к графине, покорно припала к ее груди. Графиня нежно обняла ее, поцеловала в лоб. И этот женский порыв до глубины души тронул черкешенку, не знавшую материнской ласки: отчаянно забилось

сердце, по телу разлилось что-то горячее и приятно охватило все ее существо, к горлу подкатился ком; неожиданные– слезы полились из глаз. Та нежно погладила плечи девушки и ободряюще сказала:

– Ничего, дитя мое, не волнуйся. Все будет хорошо...

И действительно, в доме Чайковских с первого же дня дела пошли, как нельзя лучше. Графиня задалась целью ввести приемную дочь в светское общество. Она стала учить ее французскому языку, манерам, танцам, умению изящно одеваться, полагая, что, обладая всем этим, необычайно красивая девушка сможет произвести фурор. Она мечтала вывезти приемную дочь в Петербург и продемонстрировать там творение своих рук: вот какую прелесть при желании можно создать из дикой черкешенки, дочери абрека.

Вначале Таня внутренне сопротивлялась требованиям матери, без энтузиазма повторяла по нескольку раз одну и ту же фразу, добиваясь правильного произношения; опускалась в реверансе с вынужденной улыбкой. Нелегко переменить походку: не торопиться, ходить,

грациозно и гордо подняв голову,– и это изо дня в день. Но потом как-то незаметно привыкла. Кроме то* го, изысканно одеваться, держать себя с достоинством, разговаривать со всеми наравне ей было приятно. Иногда она замечала, что у мужчин при виде ее восхищенно загорались глаза.

Прошло два года. Шел июль. Стояла жара, в крепости дышать было нечем. Графине, хорошей наезднице, захотелось выехать на взгорье – там прохладней, ветерок веет, приятно побыть в лесу, послушать пение птиц. Она и Таня, одетые в легкие белые платья, в шляпах с широкими полями сели на коней и неторопливой рысцой направились к подножию Машука. Здесь действительно была прелесть.

Таня, щурясь, взглянула на долину Подкумка, залитую ярким светом солнечного дня, на речку с прибрежным лозняком, серое пятно Константиногорской крепости с тоненькой свечкой церковной колокольни. А дальше – необжитая гладь заприкумского плато, с разбросанными шатрами возвышенностей, на горизонте исполинские горы. Она отвела глаза: шумела чащоба дикого леса у подножия Машука с неуемным птичьим гомоном, с бормотанием светлых, чистых ключей, с пьянящими запахами трав, с звериными тропами, от которых веяло таинственностью и сыростью. На алом зонтике цветка, горбя пушистую спину, трудился шмель, в траве шуршал какой-то зверек. Таня вдруг осознала, что прекрасная, полная жизни степь с годами безвозвратно удаляется от нее.

Таня соскочила с коня, подбежала к роднику, бившему из-под серых камней, с жадностью стала пить прохладную воду.

– Поедем дальше. На той стороне Машука прохладнее,– сказала Наталья Ивановна и направила своего коня каменистой тропой, тянувшейся по опушке.

Всадницы не проехали и пяти минут, как вдруг прямо перед ними из леса выскочило стадо диких кабанов, черных и грязных. Конь, на котором сидела графиня, фыркнул и взвился свечой, сбросив хозяйку. Одна нога всадницы крепко застряла в стремени. Женщина испуганно закричала:

– Танечка, спасай меня.

Конь, обезумев, старался освободиться от всадницы, прыгал на месте, подбрасывал задние ноги. А потом, круто развернувшись, понесся к крепости.

Таня увидела страшное: голова Натальи Ивановны, ударяясь о камни, волочилась по земле; белое платье надулось колоколом, потом вывернулось, закрыв лицо; колючие кустарники в клочья рвали платье. Таня, вскочив в седло, кинулась за матерью, но рассвирепевшую и обезумевшую лошадь догнать было не так-то просто. Влетев передними ногами в яму, конь графини перевернулся через голову, лопнули подпруги седла, и тело наездницы покатилось по склону вниз.

Таня спешилась, подбежала к матери, упала на колени, чтобы помочь ей, но было поздно. Наталья Ивановна раза два вздохнула, вздрогнула и затихла, неподвижно устремив глаза в небо...

Теперь никто в крепости уже не решался называть девушку Таней. Многие молодые офицеры гарнизона просили руки Татьяны Петровны, но она отвергала все предложения, не в силах оставить отца, который страдал бы от одиночества. Петр Семенович недоумевал, неужели ни один из претендентов не тронул сердце дочери, но говорить с ней об этом не решался.

Однажды Таня вошла в кабинет отца:

– Петр Семенович, я решила выйти замуж.

– За кого же?—с интересом спросил Чайковский.

– За одного очень хорошего человека.

– Ты любишь его, Танюша?

– Да! С ним хоть на край света!

– И он тебя любит?

– Мне кажется, он без меня жить не может.

– Кто же этот счастливчик?

Глаза Тани сияли:

– Поклянитесь, что вы благословите меня на этот брак!

– Клянусь, Таня, памятью нашей матушки!

– Это вы, Петр Семенович!

Чайковский не мог сказать ни слова, он смотрел на приемную дочь и не узнавал ее. Куда делся послушный рассудительный подросток – перед ним стояла, вызывающе подняв голову, любящая молодая женщина, гордая и сильная, в сознании своей красоты и молодости.

– Это безумие! Как можно!—задохнулся от волнения Чайковский.

– Нет, это не безумие. Это право того, кто дорог сердцу. Вы сами внушали мне, что человек свободен в выборе, с кем связать свою судьбу. Или вы отказываетесь теперь от этих слов?—Смотря прямо в глаза Чайковскому, с укором сказала она.

– Нет, не отказываюсь. Но, Таня, я не могу вступить в брак с приемной дочерью. Ты ведь знаешь, сколько мне лет, скоро сорок.

– Петр Семенович, не отговаривайте меня. Мое решение твердое. Вы пригрели меня своей лаской, вырастили, воспитали, помогли забыть тяжелое прошлое. Я обязана вам своей жизнью, я люблю вас и никого другого не полюблю...– губы ее дрогнули, из глаз потекли слезы. Она бросилась в свою комнату...

Через месяц Петр Семенович и Татьяна Петровна обвенчались в Константиногорской церкви. Это был первый брак, зарегистрированный в крепости. Прошел год. У Чайковских родился сын, смуглый черноволосый, крепкий мальчик, очень похожий на мать.

Когда прошло сорок дней, младенца понесли крестить в гарнизонную церковь, а священник руками развел – не в чем крестить-то, нет купели.

– А вы, батюшка, без купели. Побрызгайте святой водой,– попросил Чайковский.

Совершив подготовку к обряду, иерей приступил к выбору имени:

– По святцам на сей день – Порфирий, Поносий, Панкратий, Пантелеймон, Петр, Пуд... Может, последнее, поелику чадо увесисто?

Супруги переглянулись:

– Нет, батюшка, назовите Петром.

– Ну, что ж, будь по-вашему,– младенца положили на простынку, и священник, обмакнув веничек в серебряное ведерко, окропил его святой водой, осенил массивным крестом. Густым басом пропел:

– Нарекается раб божий Петром...

НОВЫЕ СВЕРШЕНИЯ

То, чего опасался Суворов, размышляя в Крыму о захватнических планах Турции на Северном Кавказе, случилось. Султан Селим Третий высадил войска в Сун-жук-кале и Анапе и под водительством сераскира Ба-тал-паши в начале сентября 1790 года двинул тридцатитысячную армию на восток по левому берегу Кубани. Турки беспрепятственно пересекли реки Белую, Лабу, Уруп и, пополняя свои войска отрядами горцев, подкатились к верховьям Кубани, готовясь нанести удар по крепостям Ставрополь, Георгиевск, Александровск, Марьинской и Павловской.

Начальство Азово-Моздокской линии в спешном порядке стягивало полки к Тахтамышским высотам, поставив во главе сводного корпуса полковника Германа, ставшего к тому времени командиром бригады. Как ни торопился Герман со своими десятью тысячами пехоты и конницы занять выгодные позиции и предупредить переправу через Кубань вражеской армии, опоздал. Янычары беспрепятственно форсировали на мелководном Каменном броду последнюю водную преграду и расположились огромным лагерем во владениях русских для отдыха. Сам Батал-паша в большой белой палатке с трехбунчужным знаменем отдыхал, предвкушая победу.

В ночь на 30-е сентября русские войска заняли Тах-тамышские высоты и с восходом солнца, лавиной скатываясь с горы, внезапно обрушились на лагерь. Треск ружейных залпов, грохот пушек, ржание лошадей, крики раненых огласили долину. Турки кинулись к реке, сбивая и топя друг друга в воде. Ядра поднимали огромные столбы кипящих, сверкающих на солнце брызг. Бурлящие волны Кубани, окрашенные кровью, торопились унести тех, кто с мечом пришел на кавказскую землю. Батал-паша был пленен...

Жизнь на Подкумке была мирной, изредка нарушаемой приездами начальства. Теплой осенью 1793 года в Константиногорскую крепость въехала повозка, с нее соскочили три пассажира в запыленных одеждах. Двое не спеша начали выгружать ящики, снаряжение, а третий направился в штаб-квартиру.

В кабинет Чайковского вошел человек лет. пятидесяти, с продолговатым загорелым небритым лицом, плохо по-русски отрекомендовался – Паллас Петр Симон, из Петербурга. Приехал с экспедицией Академии наук сюда, на Кавказ, для исследовательской работы.

«Паллас! Паллас!.. Эту фамилию я где-то слышал»,– пронеслось в голове у Чайковского. И вдруг вспомнил: в Петербурге. О нем говорили, как о необыкновенно талантливом ученом. В 26 лет он стал профессором натуральной истории. По приглашению Петербургской академии он прибыл из Берлина и здесь, в России, возглавил экспедицию по исследованию Урала и Сибири, где жил целых шесть лет. Уральские горы, оренбургские степи, восточная и южная Сибирь раскрывали перед ним свои богатства. Сбывались пророческие слова Ломоносова о значении Сибири.

Для какой же надобности в Константиногорскую крепость приехала экспедиция Академии наук? Чайковский подал гостю руку, любезно пригласил сесть, подумал, что лучше, пожалуй, говорить с ним по-французски,

– Рад познакомиться с вами, мсье Паллас.

– О, вы прекрасно владеете французским! Мне легко будет с вами иметь дело!—оживился ученый и осведомился, известно ли господину коменданту, что еще в 1717 году по велению Петра Первого на Кавказ приезжал лейб-медик Готлиб Шобер искать серу для изготовления пороха и целебные воды, и медик нашел-таки за Тереком горячие источники?

– Нет, не слышал об этом,– признался Чайковский.

– А знаете ли вы об экспедиции на Кавказ Гюль-денштедта и что она здесь нашла?—задал новый вопрос ученый.

Чайковский огорченно пожал плечами. Паллас с увлечением рассказал, как еще двадцать лет назад, в 1773 году его друг, Иоганн Антон Гюльденштедт, член Петербургской академии наук, побывал здесь, на Пя-тигорье. Он исследовал грязевое озеро Тамбукан, «черно-синяя глина» которого, по его заключению, способна лечить людей. Поднимался ученый и по южному склону Машука к Провалу. А главное – описал один из мощных минеральных источников на Горячей горе. Но дальнейшие исследования, к несчастью, продолжить не сумел– работу оборвала смерть. И он, Паллас, подготовил ныне к печати его записки о найденных на Кавказе природных кладах. Ведь целебные грязи и источники для народа ценнее золота.– Я со своими коллегами приехал сюда,– закончил Паллас,– чтобы продолжить начатое Гюльденштедтом. дело, весьма нужное для России.

Ученый вынул из сумки документы и подал их Чайковскому. Тот быстро прочитал их, подумал: искать

целебные источники? Они все на виду. Не натуралисты здесь нужны, а доктора медицины, дабы научили, как использовать воды или грязи.

– И вот еще взгляните, господин комендант,—Пал-лас подал старый пожелтевший лист бумаги с латынью и цифрами,—Это химический анализ минеральной воды вашего источника, составленный провизором аптеки Азово-Моздокской линии. Готовясь к экспедиции, я нашел его в архиве Медико-хирургической академии. Этот документ дополняет описание Гюльденштедта и весьма обнадеживает. Действует ли тот источник на Горячей горе?

– Да, мсье Паллас, тысячи ведер воды выливает. Наши солдаты соорудили баню над ним и купаются. Говорят, если гнойники на теле, застарелые раны, боль в суставах, то даже несколько купаний очень хорошо помогают.

– Вот как?.. Любопытно!—оживился Паллас.– Скажите, а в других местах, кроме Горячей горы, нет подобных источников?

– В верховьях Подкумка имеется ручей с кислой водой.

– С кислой?.. Интересно!—Паллас вынул из сумки карту Кавказа.– Где это?

Комендант обвел карандашом место слияния притоков Подкумка, Козоды (ныне Ольховка) и Елькуши (Березовка). Паллас сосредоточенно некоторое время смотрел на карту.

– Господин комендант, позвольте посвятить вас в наши планы. Вначале мы обследуем Горячую гору, а затем кислый ручей. Проживем у вас, может быть, месяц. Нужно пристанище. И еще требуется проводник, хорошо знающий местность.

– Разумеется, мсье Паллас, все устроим, работайте спокойно.– Про себя подумал: «Стоило ли из Петербурга ехать в такую даль открывать давно открытое?..»

Рано утром следующего дня к штаб-квартире крепости подкатил на паре рысистых лошадей, запряженных в легкую пролетку, Елисей Серебряков. Выйдя в отставку, братья Серебряковы остались на поселении около Константиногорской крепости. Епифан с большим трудом выхлопотал разрешение съездить в Рязанскую губернию. Как было задумано, он женился там, продал корову, посадил на телегу старых отца и мать, жену и привез их в долину Подкумка. В солдатской слободке поставил турлучный дом, на десяти отведенных ему десятинах пахотной земли получал приличный урожай зерна и овощей.

Елисей же, демобилизовавшись на два года позднее, на Рязанщину не поехал: отец и мать были здесь, казна выдала деньги на обзаведение хозяйством. Построил не какой-то там турлучный домишко, а домину из трех комнат, с резными наличниками, с «петушком» на коньке крыши. Взял в жены красивую черкешенку, купил пару лошадей, годных под седло и повозку, и занялся выгодным делом – перевозкой офицеров, чиновников и богатой знати, «курсировал» между Константиногорской и Георгиевской, ездил до Ставрополя, оттуда – на Моздок и Кизляр. Почтовых троек не хватало, а Елисей со своей парой сытых коней и легкой повозкой тут как тут, домчит хоть на край света. И сам извозчик внушал доверие: одет и вооружен по-кавказски, с таким не пропадешь.

Елисей еще вечером узнал, что повезет ученых, которые будут искать чего-то у Горячей горы.

При виде новых пассажиров, одетых не ахти как, двух молодых русских, Зуева и Соколова, и пожилого молчаливого иностранца, Елисей сразу понял, что с таких, пожалуй, много не возьмешь.

В дороге Зуев и Соколов все выспрашивали Елисея о Горячей: много ли там источников, давно ли русские на них наткнулись и как пользуются той водой.

Елисей подвез пассажиров к «баньке»—небольшому деревянному домику на первом уступе горы. Интересно, что, ученые мужи не похвалят ли солдат за такую смекалку?

Осмотрев корыто в скальном грунте, или ванну, как они ее называли, Соколов перочинным ножом стал скоблить внутреннюю ее стенку – пока серо-красный слой солей не кончился. Елисей слышал, как Соколов говорил, что ванне, возможно более ста лет, Зуев решительно возражал: «Где же сто? Отложения солей на стенке ванны не настолько глубоки...»

Потом натуралисты подошли к ручью, что спадал с вершины горы. Молодые вытащили из своих сумок разные банки-склянки. Налили воду из ключа в фарфоровую чашечку, поставили ее на огонь и держали до

тех пор, пока вода не испарилась. Буроватый порошок, что остался на дне, ссыпали в бумажный пакетик.

А иностранец в это время, казал им делом занимался. Воткнул в берег ручья две веточки на расстоянии в аршин, вытащил карманные часы, из записной книжицы вырвал листок, бумажку смял в комочек, бросил в ручей около первой ветки, нажал на головку часов, и когда бумажку отнесло течением до второй ветки, снова нажал на часовую головку. Так повторял он свою забаву раз десять. Потом вынул из сумки линейку с делениями, замерил ширину и глубину ручья, стал записывать что-то.

Паллас делал подсчеты запасов минеральной воды.

Судя по дебиту одного этого источника, выходило, что экспедиция приехала сюда не напрасно. Ученый велел Зуеву и Соколову внимательно осмотреть подножие горы, а сам, карабкаясь между острых выступов, хватаясь руками за кустарники, поднялся на вершину.

Именно здесь Гюльденштедт нашел мощный родник и назвал его главным. Как отмечал он в записках, «вода стекает по склону полосой шагов в двадцать, а толщины около двух дюймов». Еще там упоминалось, что, по словам местных жителей, источник прежде был обильнее, до сорока шагов в ширину. Уменьшение дебита академик объяснил засорением выходящего отверстия отложениями туфа. Закупорка должна вызвать «взрыв» в новом месте. Пройдя тысячу шагов на северо-восток,

Гюльденштедт увидел у самого подножия Машука свежий, быть может, столетней давности обильный ключ, из которого вода широкой полосой стекала по склону в сторону Подкумка, но не достигала его: поглощалась пористой поверхностью и трещинами скального грунта и испарялась от щедрого солнца.

Так ли все осталось, как было двадцать лет назад?

Подтвердится ли догадка Гюльденштедта о строении горы: действительно ли в толще ее идет трещина, соединяющаяся с подземной «кладовой» Машука, в недрах которого имеются полости, насыщенные отложениями минералов?

Вот, наконец, и источник! Теперь он уже не двадцати шагов ширины, а гораздо меньше. Чистая, с парком, пахнувшая серой вода выталкивалась хотя и крупными, но ленивыми пузырями и вяло ниспадала по уступам на северо-западе. Очевидно, отверстие вертикальной трещины снова засорилось, и будет засоряться впредь – нужна периодическая чистка.

Паллас присел на корточки, опустил термометр в воду. Серебристый столбик прибора поднялся до отметки 57 градусов. «Почему так высока температура? Не по той ли причине, что произошла закупорка выходного отверстия, образовался застой, скопились газы, увеличилось давление, происходит как бы самонагревание воды?.. Произойдет новый «взрыв», выброс газов, снизится давление и температура упадет градусов до сорока... Или причина в другом —в общем уменьшении дебита, повышении насыщенности воды солями?»

Второй гюльденштедтский источник у подножия Ма-шука Паллас вскоре нашел – этот бил мощно и, как заметил Паллас, к старой, уже побуревшей полосе стока по южному склону по краям прибавились желтые полосы – ширина увеличилась. Следовательно, дебит тоже увеличился. Замерил температуру – 37 градусов. «Значит, в скором времени и в первом, «главном» источнике температура воды снизится до 37».

Недалеко от второго источника ученый обнаружил сильно разрушенную с обвалившимися стенками широкую ванну, выдолбленную в сером скальном грунте, тех же размеров, что и в солдатской «баньке». У этой не было пробито канавки от родника. На дне ее угадывалось засыпанное песком отверстие, через которое, возможно, поступала вода.

Вспомнил «Книгу Большому чертежу», составленную в 1627 году, в которой было сделано первое географическое описание России. В ней Паллас обратил внимание на одну скупую фразу: «...а по той реке земля

Пятигорских Черкасс, колодезь Горячий». Вспомнил «Записки» арабского путешественника Мухаммеда Ибн-Баттута, побывавшего в этих местах еще в четырнадцатом веке. «Я со своими спутниками собрался ехать в ставку султана, находящегося в четырех днях езды, в местности, называемой Бишдагом (биш – пять, а даг – гора). На этом Пятигорье находится ключ горячий».

Не об этом ли «колодезе» и «ключе» упоминается в книге и записках? Может быть, эти две ванны на горе Горячей и есть «Бештаугорские теплицы»? Но кто соорудил их? Местные жители – кабардинцы? По описанию Гюльденштедта, кабардинцы не большие охотники купаться... Может быть, еще татаро-монголы? Или аланы, жившие здесь?.. Время – беспощадный разрушитель, стирает последние следы прошлого.

Паллас посмотрел на Машук: на желтоватом, выгоревшем южном склоне где-то находился Провал, обследованный Гюльденштедтом. Ползком добравшись до его края, Гюльденштедт заглянул вовнутрь, увидел внизу синеватую, сильно пахнувшую воду, бросил туда камень, по времени падения камня пытаясь определить глубину воронки —примерно саженей тридцать. Видимо. когда-то здесь произошло небольшое землетрясение. В недрах горы была пустота – верхний слой грунта рухнул в нее... А само сотрясение земли от чего произошло? Не от взрыва ли паров и газов, выделяющихся от горячей воды в подземной «кладовой» Машука?..

Но кто знает о том, что академик Гюльденштедт добирался к Провалу, до крови изранив руки? Кто знает, что исследованию верховий Волги, Дона, долин Куры и Риона, Северного Кавказа, описанию почв, растительного и животного мира, обычаев, языков населения этих краев ученый посвятил всю свою жизнь?..

Спустившись вниз, где Елисей возился у костра, готовя обед, Паллас спросил у Зуева и Соколова, сколько они нашли родников и каков их дебит. Оказалось, что обнаружено пять мощных, не считая малых, выходов воды.

– Это значит, дорогие друзья, что в недрах Машука таятся огромные запасы целебной воды. Можно лечить множество больных. Богатство неоценимое!– воскликнул ученый.– Жаль, что в России плохо распоряжаются дарами природы! Вот выливаются впустую миллионы литров целебной воды, а русские ездят в Европу на воды...

После обеда Паллас объявил, что завтра группа поедет обследовать кислый ручей. Узнав о новой поездке, Елисей охотно отозвался:

– Это можно. Мигом домчим до верховья Подкумка...

Кисловодский редут временно был поставлен на высоком отроге, с которого хорошо просматривалась окружающая местность. Пара лошадей еле втащила повозку по крутому подъему, уткнулась в плиточную ограду. Внутри, на небольшом пятачке на скорую руку были сложены мазанки с плоскими крышами, в которых

отдыхали несшие дозорную службу конные драгуны, высылаемые на неделю из Константиногорской крепости. Вдоль ограды – плетенные из кустарника навесы для лошадей, небольшой амбар с провиантом и фуражом. Дымилась кухня-времянка, около нее хлопотал солдат-повар. Рядом с воротами, закрытыми деревянной перекладиной, вышка, построенная из жердей. На вышке под навесом часовой.

– Кто такие?– строго спросил он.

– Что, Степан, разве не узнал?—выпучил глаза Серебряков.

– Тебя-то узнал, а с тобой кто?

– Ученые, приехали по своей надобности.

Часовой ударил в подвешенный кусок железа. Из

мазанки вышел корнет, торопливо направился к воротам. Паллас подал ему бумагу. Прочтя ее, корнет улыбнулся и приподнял перекладину, давая возможность въехать повозке в редут.

Елисей распряг лошадей, дал им корму, а сам подошел к повару:

– Ну, как тут у вас, тихо?

– Когда как,– усмехнулся солдат в сером, засаленном фартуке.– Нет-нет да и появляются немирные горцы, издали грозят нагайкой, дескать, на нашей земле укрепление соорудили.– Но есть и мирные, особенно абазинцы. Вон видишь, строятся,– повар показал на долину, где на левом берегу Подкумка горцы возводили свои сакли.– В гости к нам приходят, кунакство заводят.

– Ишь ты, аул скоро отгрохают, молодцы!

– Чем же это они молодцы?—спросил солдат.

– Перестают дичиться нас, поближе селятся, значит, жить в миру да в ладу намерены.

– Твоими бы устами да мед пить...

Паллас подошел к краю площадки. Перед ним раскинулась панорама отрогов Кабардинского и Джиналь-ского хребтов, изрезанных глубокими, темными впадинами, в которых зеленел лес, кое-где покрытый уже по-осеннему ярко-желтыми и багряными пятнами. За ближайшими хребтами возвышались синеющие снежные вершины, над ними царственно возвышался Эльбрус, чья серебристая папаха была отчетливо видна и казалась совсем близкой. На чистом небе ни облачка. Воздух, напоенный ароматом трав, застыл в .полном безветрии. Дышалось удивительно легко: не чувствовалось нн духоты, ни повышенной влажности, ни недостатка кислорода. А ведь здесь была высота, и немалая.

Отдаленная цепь гор казалась покрытой сизоватым туманцем, словно завешенная легкой прозрачной кисеей. Много повидал на своем веку Паллас: бывал в Альпах, Пиренеях и Карпатах, на Урале и Алтае, Байкале, но подобное великолепие обозревал впервые.

«Какая прелесть! Только ради того, чтобы взглянуть на такое чудо природы, стоило сюда приехать за тридевять земель!»—подумал он и несколько минут еще любовался грандиозной панорамой, охваченный восторгом.

Посмотрев на часы, он повернулся к своим коллегам, тоже зачарованно глядящим вдаль:

– Не будем терять времени, господа. Приступим к топографической съемке. Прошу вас, поточнее нанесите координаты развилок Козоды и Елькуши. А мы с Елисеем посмотрим Кислый ключ.

Оба опустились по крутой, извилистой тропинке в долину. Прыгая с камня на камень, перебрались на левый берег быстрой, шумливой Козоды и на ровной, сильно заболоченной площадке увидели конусообразное возвышение.

В центре его была довольно широкая, аршин в пять, воронка, из которой вытекала чистая вода. В воронке она пузырилась с такой силой, что поднимала на поверхность темные, гладкие, как порох, железистые песчинки. Из этих песчинок и состоял плотный конус воронки.

Паллас достал из сумки кружку, зачерпнул – вода с шипением выделяла множество мелких воздушных пузырьков, словно кипела. Отпил глоток —кислая, ударяет в нос, подобно шампанскому. Термометр показал 10 градусов. Интересно! Видимо, русло ключа залегает глубоко.

Паллас вынул из сумки маленький походный лот, начал спускать его в воронку – глубина оказалась в пределах полутора брасов! Вынув лот, ученый увидел на нем черную липкую грязь, сплошь покрытую железистыми пороховинками, и удивленно поднял брови: дно ключа образовано рыхлым слоем отложений. Какова же толщина его? Паллас попросил Серебрякова сходить в редут и принести длинные шесты. Елисей вернулся не с шестами, а с двумя казачьими пиками. Связали концы тесемкой, опустили в воронку —пики уперлись в каменистый грунт лишь тогда, когда до верха связки остался один дюйм.

Большая глубина колодца и толстая «подушка» отложений на дне, видимо, поддерживает температуру постоянной зимой и летом, для купания пользоваться водой можно лишь подогревая.

Теперь Палласа интересовала сила выталкивания воды. По силе можно определить давление в трещине, по давлению – мощность и объем всего водного подземного бассейна.

Ученый попросил Елисея принести валяющийся недалеко старый мокрый обломок дерева длиной в аршин, взял его в руки, определил вес: не меньше пуда. Бросил в воронку, обломок вначале утонул, но тут же всплыл на поверхность, стал нырять, подбрасываемый струей снизу.

«Мало пуда, надо два, три, четыре. Как же определить хотя бы приблизительно силу выталкивания родника?»– Неожиданно ученый начал раздеваться.

– Ваше благородие, вы, что, думаете туда нырнуть?– Елисей показал рукой на горловину ключа.

Паллас улыбнулся: дескать, наука требует жертв.

– Да вы же простудитесь с непривычки! Она ведь холодющая. В ней только молодые купаются. Лучше я туда сигану. Я привычный, никакая лихоманка не возь-мет,—Серебряков быстро сдернул с себя рубаху, штаны, перекрестившись, осторожно спустился в воронку, ушел с головой, вынырнул, отфыркиваясь. Паллас посоветовал, чтобы проводник лег на спину, набрав воздуха в легкие. Елисей выполнил – напор воды держал его на поверхности.