Текст книги "На холмах горячих"

Автор книги: Иоаким Кузнецов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)

– Чтобы строить крепость, нужны прежде всего деньги, а их у нас нет.

– Деньги будут, голубчик. Возьмем из казны губернаторства, со статьи на возведение богоугодных заведений.

– Лишать крова обездоленных?—с укором посмотрел на губернатора полковник.

– Не беда, обождут. Государственная необходимость защиты отечества – прежде всего. В сравнении с этим судьба сотни нищих – ничто.

В один из жарких майских дней 1780 года вверх по Подкумку устало шел пятый саперный батальон 16-го егерского полка. Солдаты в бескозырках, в темных, коротких до пояса мундирах, в серых штанах, вправленных в сапоги, несли за спиной ружья с гранеными штыками и скатки шинелей, оттягивала плечо кожаная сумка с боеприпасами. Шли по бездорожью, по колено в густой траве. Привал был всего один.

Солдаты недовольно переговаривались:

– Скоро ль дотащимся до назначенного места?

– Ноги гудят!

– Одежа взмокла, в пору хоть выжимай!

Сзади колонны волочился обоз из двадцати подвод со снаряжением и провиантом. У возчиков, георгиевских казаков, беспокойно поглядывающих на лошадей, тоже кипело внутри.

– Умаялись кони вконец, пена на боках!

– Распрячь бы, напоить!

– Надорвем лошадок!..

Впереди колонны на прекрасном вороном жеребце ехал батальонный командир майор Петр Семенович Чайковский. Молодое, красивое лицо с черными усами было озабочено. Он понимал, что нужен еще один привал, но время к вечеру, а до места назначения еще пять верст. Машук-то вот он рядом, зеленая папаха подпирает небо. Засветло успеть бы переправиться на левый берег Подкумка, а там через четыре версты от горы Горячей и лагерь можно разбить. Но где переправиться?– хмурил брови майор.

Заливаясь булькающим смехом, шумно вспенивая брызги, неслась мимо горная речка. Ранней весной, в паводок, разъярится, поднимется вровень с берегами, несет коряги, валуны. А вот в засушливые месяцы Под-кумок притихнет, вьется мелким ручьем. Курица, перепрыгивая с камня на камень, вброд переходит речку.

Сейчас же хоть и не сердит Подкумок, но шутки опасны с ним. Петр Семенович наконец нашел пологие берега и мелкий перекат – у самой горы Горячей. Рискнул попробовать сам. Воды оказалось коню по брюхо. Значит, пешему по пояс. Перекат сравнительно спокойный– течение с ног не собьет. С левого берега громко подал команду)

33

2 Закаэ М 372

– Батальон, приготовиться к переправе!

Егор» разделись до пояса и начали переправу. Взвод за взводом, рота за ротой. А за батальоном и обоз. После «купания» сил словно прибавилось – до заката отмахали еще четыре версты.

Для лагеря Чайковский выбрал ровную поляну недалеко от левого берега Подкумка. Колонна рассыпалась. Составили в козлы ружья, живо, весело начали разгружать подводы, натягивать палатки, разжигать костры, варить чай и кашу. В наступающих сумерках слышались бодрые голоса, шутки. Кто-то уже тренькал на балалайке, подпевал сам себе.

В ожидании ужина Петр Семенович сидел перед своей палаткой. У костра хлопотали денщик Епифан Серебряков и его младший брат Елисей, ординарец. Оба невысокого роста, смышленые и исполнительные.

– Елисейка, гляди какие тута земли! Что ни посей, будет расти! А травы? В пояс! Вот сюда бы наших тощих коровенок, в момент справными стали бы.

– Красота-то здесь, Фаня, какая! Горы, небо!—ра-достно отозвался Елисей.

– Тебе б токмо красотой любоваться! Не об пустом надоть думать!—одернул его старший брат

– О чем же?

– А о том, как опосля службы съездить в Расею, домишко, скарб тяжелый продать да жениться. Тогда и сюды податься на веки вечные.

– А отпустят в Расею-то? Указ ведь есть, чтобы нижних чинов, которые отслужат двадцать пять лет, селить в слободках подле крепостей. На обзавод денег выдадут – хатенку поставить, лошадь, корову купить. И десять десятин земли на голову...

– Неужто не отпустят?—тяжело вздохнул денщик.– А как тута жить без бабы?.. Без хозяйки ни деньги, ни десятины не милы.

– Вон рядом аул, женись на черкешенке.

– На бусурманке-то? Креста на тебе нету!

– Креста нет! Да гребенские казаки спокон веку берут кабардинок и чеченок и не нахвалятся – работящие и честные...

«Вот о чем мечтает солдат1 О поселении здесь»,– удивился Петр Семенович. Уже третий год Чайковский на Кавказе. Много видел красивых мест, но эта долина вызвала в его душе какое-то особое чувство. Накануне

целый день сидя в седле, он с восхищением оглядывал нехоженые, в пояс человека травы. Густо-зеленый ковер пестрел пятнами ромашки, бледно-фиолетовой солодки, синими васильками. Перекатывались волны цветочного моря, и тогда выглядывали пурпурные чашечки мака. Пахло чабрецом, полынью. А птиц сколько! Звенели жаворонки-крохи, стайками перелетали с места на место овсянки, каменки, белозобые дрозды и луговые луни. Стремительно проносились над головой черные стрижи. Из-под ног коня не раз с фырканьем взвивались фазаньи выводки. В густой траве ходили перепела и перекликались между собою: «птицу видел!»...

Этому редкостному обилию птиц, трав, цветов, даже чистоте воздуха, видимо, способствовало удачное расположение долины Подкумка, тянувшейся с запада на восток. С севера ее стерегли от холодных ветров зимой и суховеев летом горы Бештау, Машук, Змейка, Железная, Бык, Верблюд, Боргустанский хребет; с юга прикрывали хребты Джина и Кабардинский.

После ужина, прежде чем спать, Петр Семенович подозвал ординарца:

– Вот что, братец, разыщи командира первой роты и передай ему, пусть выставит на ночь посты вокруг лагеря...

Лагерь вскоре затих. Сон сморил людей. Невдалеке; на поляне, паслись стреноженные кони. Егерь с ружьем на плече ходил вокруг палаток. Два других солдата сидели в секрете на берегу Подкумка. Сменялся караул. Ночь шла на убыль... На рассвете Епифан выполз из палатки и, взглянув на табун, увидел, как на вороного жеребца кошкой вскочил человек в лохматой шапке и, припав к гриве, рванул во весь карьер.

– Эй, часовые! Язви их душу! Абрек украл Ворон-ка!—закричал денщик.

Часовой то ли спал, притулившись спиной к телеге, то ли просто не видел, как горец подкрался к табуну; услыша крик, с перепугу выстрелил вверх. Егери в секрете, видимо, тоже дремали, понадеялись на то, что уже рассвело; в такое время горцы не осмелятся приблизиться к лагерю. Услышав выстрел, они ошалело вскочили на ноги и, увидев переплывающего через Подкумок человека на вороном коне, дали залп, но не попали. Командирский конь вынес похитителя на правый берег и умчал его к возвышающемуся в полуверсте плато, на

2 *

35

северном склоне которого темнела землянка – только сейчас ее и заметили (часовые увидели, как абрек соскочил с коня у этой землянки).

Лагерь превратился в растревоженный улей. Пять смельчаков, в числе их и Елисей, схватив ружья и вскочив на коней, помчались догонять похитителя. Подняв снопы брызг, переправились через Подкумок, галопом понеслись к землянке.

– Бесполезно! Абрек не станет дожидаться, чтобы его схватили,– тяжело вздохнул Чайковский.

Спустя полчаса казаки вернулись. Но не с пустыми руками. Елисей крепко держал перед собой оборванную, в страхе озирающуюся девочку лет десяти.

– Вот нашли в землянке. Должно быть, абрекова дочь,– сказал он, опуская пленницу на землю. И как только ноги ее коснулись поляны, она кинулась бежать к Подкумку.

Елисей, спрыгнув с коня, бросился за ней. Догнал ее, поднял на руки и понес, но девочка билась, старалась вырваться, царапалась и кусалась. Епифан бросил брату шинель, сказал:

– Запеленай ее, иначе она тебя издерет в клочья.

Елисей укутал горянку в шинель, оставив на поверхности только голову, обмотал вожжами и, как куклу, положил на землю.

– Зачем ты приволок звереныша?—с сердитым укором спросил Епифан.

– Жалко стало. Без отца с голодухи подохнет. И все ж таки заложница-аманатка. Отец, может быть, вернет Воронка за нее,– ответил младший Серебряков.

– Вернет – разевай рот пошире! За такого коня абрек готов десять своих детенышей отдать!—ворчал старший брат.

Егери обступили связанную горянку. Из огромных, черных глаз градом катились слезы. Густые черные брови сдвинуты. Тонкие ноздри прямого, точеного носика раздувались, губы вдрагивали – девочка вот-вот должна разреветься. Но даже такое, искаженное горем лицо юной пленницы поразило русских солдат редкостной красотой.

– Хлопцы, а ведь из нее получится гарная дивчина!– сказал один.

– У Елисея губа не дура, знал кого прихватить!– отозвался другой.

– После срока царевой службы собирается жениться на кабардинке али черкешенке. Через семь-восемь лет невеста будет готова,– хохотнул третий.

Ординарец с гневом глянул на зубоскалов.

– Ежели еще слово услышу – берегитесь!—угро-жающе сказал он...

Первая же ночь для егерского батальона стала серьезным предостережением: без надежной охраны здесь

ничего оставлять нельзя – ни ночью, ни днем. Об этом Чайковский объявил батальону на построении. Он приказал разрушить на северном склоне землянку – аб-речье логово, из которого, вероятно, удобно наблюдать за лагерем.

– А то, что девочку Серебряков привез, считаю, поступил правильно, по-человечески. Детей, хоть бы и абрека, на произвол судьбы бросать грешно. Но уж коль ты, братец,– Петр Семенович повернулся к ординарцу,– привез ее, то и корми, ухаживай, не оставляй без присмотру. Иначе она убежит в лес, а там волки, или в Подкумок прыгнет – утонет. Пообвыкнет у тебя чуть-чуть, отправим ее в Георгиевск. Зажиточные казаки охотно берут таких в свои семьи на воспитание...

Завтракали молча. Неприятное происшествие будоражило душу. Епифан горестно кивал головой: «Надо же, из-под носа увели Воронка. Какого коня проворонили!» Елисей, посадив девочку, пытался накормить ее кашей, подносил ко рту ложку, но пленница вертела головой, отплевывалась.

– Да перестань ты ее силой! Голод – не тетка, подожмет, сама попросит и за милую душу съест,– наставлял старший брат.

Мертвой куклой полдня лежала на спине девочка в дальнем углу палатки, только лихорадочный блеск глаз, неподвижно уставленных вверх, и мигание длинных ресниц свидетельствовали о том, что она жива и в голове ее идет какая-то напряженная работа.

К обеду она зашевелилась, ловко уперлась черными, потрескавшимися пятками о землю, перевернулась на бок и жалобно, просяще сказала что-то на своем языке.

– Братуха, она наверняка на двор просится,– высказал предположение Епифан.—Ты ее отведи да покарауль.

Елисей исполнил совет брата и, на удивление, привел девочку в палатку присмиревшую, подал ей чашку с кашей, и она, скрестив ноги на полу, охотно стала есть, уже без опаски посматривая на кормильца.

Младший Серебряков присел на корточки перед ней, заглядывая в большие черные глаза, спросил:

– Тебя как зовут?

Девочка непонимающе смотрела на русского солдата. Тогда ординарец, тыча пальцем себя в грудь, стал повторять, что его зовут Елисей, показывая на брата, твердил – Епифан. И пленница скорее всего не поняла, а догадалась, чего от нее требуют, прошептала: «Тань-гей».

– А-а-а, Таней, значит, по-нашему!—обрадованно заключил Серебряков, повернулся к брату:—Слышь, братуха, Таней зовут черкешенку-то!

– Ну, что ж, имя доброе!—отозвался Епифан...

После тяжелого перехода батальон весь день отдыхал. Елисей сводил пленницу на Подкумок, сам умылся и ее заставил умыться. Сам вытерся полотенцем и ей подал. Привел в палатку. Показывая на рваное и грязное ее платье, сказал, что его надобно снять, выбросить. Подал белую солдатскую рубаху, прикинул, что она, пожалуй, длинновата будет девочке, но это даже хорошо—заместо платья сойдет – и велел надеть ее. Вышел из палатки, а когда вернулся, увидел Таню в чистом белом одеянии и улыбнулся, показав большой палец: дескать, полный порядок.

На другой день майор Чайковский и командиры рот, согласно плану, начертанному на большом листе бумаги, рядом с лагерем на поляне обозначили деревянными колышками прямоугольные с выступами во внешнюю сторону контуры будущей крепости. Вдоль этих колышков егери проворно начали ломами и кирками долбить землю, выбрасывать ее лопатами из траншеи, насыпая высокий вал, который и должен стать стеной оборонительного сооружения.

Пришел новый обоз, привез в разобранном виде дома, купленные астраханским губернатором у казаков Георгиевской и Марьинской станиц. Солдаты принялись разгружать телеги, снимать клейменые бревна, доски половые и потолочные, двери, косяки, оконные рамы и складывать их в штабеля по порядку.

Петр Семенович сидел перед своей палаткой на раскладном стульчике, держал на коленях рекогносцировочную карту, составленную Германом, и, хмуря брови, огорченно думал о том, что главный квартирмейстер выбрал неудачное место для Константиногорской крепости: укрепление будет «слепо». Не в низине, на берегу речки, следовало строить сооружение, а чуть выше, на подоле Машука: оттуда как на ладони видна окружающая местность, сподручнее наблюдать за аулами абазин и кабардинцев, разбросанных южнее и севернее долины Подкумка. А теперь вот придется размещать дозорные посты на отрогах Машука, в четырех верстах от крепости.

Но и эти дозоры полностью не спасают. В долине, по-над речкой, могут быть туманы, и тогда предупреждающего при появлении неприятеля или купеческого каравана зажженного костра или смоляной бочки не увидишь из крепости. Пока прискачет в Константино-горскую нарочный, времени уйдет немало.

«Эх, Герман, Герман!—тяжело вздохнул Чайковский.– Теперь уж и изменить ничего нельзя. Сколько лишнего будет труда солдатского».

Он знал, что после окончания строительства его назначат комендантом Константиногорской крепости. Чайковский втайне мечтал вырваться с Кавказа, уехать служить в какой-нибудь гарнизон центральной России. Причиной тому была его жена, которая, опасаясь скуки на диком Кавказе, не собиралась переезжать к мужу. Вот уже три года они поддерживают связь только через письма.

После обеда Чайковский велел Епифану и Елисею оседлать коней, взять ружья и поехал с ними на Горячую, с которой он намеревался выбрать позиции для дозорных постов. По дороге Епифан спросил батальонного командира:

– Ваше высокоблагородие, пошто сия гора называется Горячей? Егери сказывали, будто она дышит жаром. Зимой и летом от нее пар идет.

Майор улыбнулся:

– Жаром, братец, она не дышит, а вот парок вьется.

– Откель же парок-то?—заинтересовался Елисей.

– Горячие ключи из-под горы вытекают.

– А пошто горячие-то?.. Может, внутрях горы огонь? Вот он и нагревает воду-то?—строил догадку практичный и хозяйственный Епифан, подумывая о том, как бы эту горячую воду приспособить к делу.

Чайковский опять улыбнулся, покачал головой:

– Братец, ты такой вопрос задал, что я, пожалуй, не отвечу. В самом деле, почему родники вытекают из-под горы горячими? Вот приедем на место, попробуем разгадать загадку...

Гора Горячая – южный отрог Машука—темно-се-рым каменным серпом вытянулась с востока на запад, как бы отхватывая небольшую часть равнины, приподняла, ласково, по-матерински прижала к себе, образовав уютное плато, где царили безветрие, влажное тепло и покой.

Конники остановились у западного, лобастого подножия «серпа» и вдруг увидели, что со склона горы от самой вершины в разных местах по темным расщелинам говорливо, серебристыми струями стекали ручьи.

– Чудеса! Из-под горы бьют ключи – ладно, но чтоб с горы?.. Такого отродясь не видывал!—удивлялся Елисей.

– Да, явление редкостное!– подтвердил Чайковский, завороженный небывалым зрелищем.

Первым спешился Епифан и – к прозрачному ручью, пахнувшему серой. Присел на корточки, сунул палец в воду:

– И впрямь горяча!

Лизнул палец языком, поморщился:

– Эх, мать! Горька, солона, да еще и кисла! Беда какая, огород такой не польешь.

Чтобы удостовериться, прав ли денщик, Чайковский слез с коня, присел рядом с Епифаном и, проделав то же самое, задумался: «Почему вода в ручье горячая и горьковато-соленая, с легкой кислинкой?..»

Тем временем братья Серебряковы пошли осматривать местность: трава вокруг хилая, кустарники низкорослые, колючие, неприветливые. Наткнулись на выдолбленное в скальном грунте корыто. Внутри корыта стенки ровные, гладкие, на дне отверстие с куриное яйцо, рядом каменная затычка, вытесанная по величине отверстия. По всему видно, такое мог сделать только человек.

– Елисейка, видать, сюда воду горячую люди из родника наливали. Вишь, красно-серый осадок на дне. Выходит купались тута, а?

Подошедшему Чайковскому Епифан радостно сказал:

– Петр Семенович, полюбопытствуйте, какую штуковину мы нашли!

– Да. Наверное, местные жители в ней купались.

– Петр Семенович, и нам она пригодится. Баньку над корытом соорудить и сразу шестерым егерям можно греть натруженные косточки. Жаль, березка тут не растет, а то бы веничком с превеликим удовольствием... Ничего, мы и дубовым,—рассуждал старший Серебряков.

– Мысль верная, но не всякому человеку можно лезть в минеральные ванны. Иные, искупавшись в них, болеть начинают.

– Неужто?.. Вот напасть какая!– изумился Епифан.

– Да, братец, так медики считают. А посему вначале надобно попробовать, какое действие окажет на организм сия вода, и уж потом баньку. Я попрошу приехать сюда медика штаба Линии, пусть он определит, можно ли нашим егерям ванны принимать.

Елисей загорелся желанием сейчас же опробовать на себе действие воды.

– Разрешите, ваше высокоблагородие, искупаться? Я торбой в один момент натаскаю в корыто воды.

– Нет, братец, не будем рисковать, купаться только после специального разрешения,– возразил Чайковский.

– Петр Семенович, ну хоть босу ногу в ручей опустить,– не унимался ординарец.

– Ногу можно,– улыбнулся офицер.

Егерь быстрехонько скинул сапог, засучил штанину до колена и смело ступил в русло родника.

– Не щиплет?– спросил его Епифан.

– Не! – блаженно улыбался младший брат...

Через неделю в Константиногорскую крепость приехал главный медик Азово-Моздокской линии, седенький старичок в очках, утомленный, нервный, как видно, очень занятой человек. Раздраженно выговорил Чайковскому:

– Ваше высокоблагородие, у меня забот – полный саквояж. В лазаретах не хватает лекарств, оборудования, инструмента, а вы по пустяку от дела отрываете. Купались же горцы, купайте и солдат.

– Купались и, по слухам, умирали, не мне вам об этом говорить. Определить, с какими болезнями можно принимать минеральную ванну, а с какими нельзя, ваш первейший долг,—настаивал командир батальона.

– Мое посещение вряд ли внесет ясность. Боюсь, что не смогу сказать, наверно, благо или вред кому от тех процедур – дело мало исследованное у нас.

Приехали к горе Горячей. Старичок опустил в родник стеклянный термометр, подержал его в воде минуту, вынул, посмотрел на циферки, записал в книжечку. Потом набрал в бутылку воды, закупорил пробкой.

– Вот единственное, что я могу сделать – увезти провизору нашей главной аптеки сию бутылку и велеть ему учинить содержимому химический анализ и отослать его в Петербургскую медицинскую академию...

В палатке Тане нравилось: солнце не печет, дождь не мочит. Сухо, светло, не то что в земляной норе отца. И кормят сытно.

Первые дни Епифан поглядывал на нее косо. Потом подобрел – нет-нет да и сунет лишний кусочек хлеба. А Елисей лучше отца. Отец, вечно злой, никогда с ней не разговаривал. После смерти матери и двух братишек от какой-то страшной болезни он не хотел ее видеть. Уедет на неделю в горы, крошки чурека не оставит. Питалась ягодами, кореньями. Отец , приедет – она забьется в угол, дерюжкой прикроется, выглядывает оттуда, как мышь. А когда под ним коня убили и он вернулся пеший, изодранный, целыми днями высматривал долину, девочка даже боялась выползти из своего угла. Выходила только ночью, когда отец спал... Так зачем же ей бежать от русских?

Через неделю Таня стала выглядывать из палатки, удивляясь, для чего вокруг лагеря возводят земляной вал. Насыпали в высоту – рукой не достать. А за валом– глубокий ров. Из бревен, привезенных откуда-то, складывают сакли. Но почему и для чего такие огромные? И не с плоской крышей, а шатром? И окна со всех сторон? Зачем столько окон? Подойдет к «сакле», смотрит, как егери тешут топорами бревна, натужась поднимают на стены.

– Ну, что, дочка, пришла посмотреть, как строим?– ласково спрашивали те.

Она хоть и не понимала, что ей говорят, но чувствовала, что их бояться не следует. Зря отец отзывался о них плохо: «Урус – гяур, шакал. Их кинжалом резать надо!»

– Не кумекает по-нашему. Надо учить ее,—сказал один солдат и, показав топор, который он держал в руках, добавил:—Топор.

Таня испуганно подняла брови и попятилась назад, готовая убежать.

– Не с этого, Егор, начинай. Чего доброго, подумает, что собираешься ей голову отрубить,– сказал другой и вытащил из кармана высохший кусочек хлеба, подал ей:

– Сухарь. Повтори: сухарь!

К веселому удивлению солдат, Таня вымолвила: «Су-хар»,– взяла хлеб и начала есть.

Третий егерь вынул кошелек, достал из него медную монетку, потер о штаны, чтобы заблестела, и тоже подал ей:

– Копейка!

– Копека,– ответила девочка и, обрадованно схватив монетку, мечту своего детства, крепко зажала в ладошке.

И теперь, когда Таня приходила к солдатам, каждый старался ей что-то преподнести: вытесанную топором из дерева куклу, пуговицу, иголку с ниткой, ленту, пряник, конфетку, купленные у приезжавших в лагерь купцов. Даря это девочке, каждый заставлял повторить название предмета. Обучение черкешенки русскому языку стало заботой солдат, в какой-то мере утоляло их тоску по мирной, семейной жизни.

Солдаты сшили ей из кожи чувяки и бескозырку от солнцепека. Большой, несказанной радостью для Тани был подарок самого начальника, майора Чайковского. Он купил ей красное платье, бусы на шею, соломенную шляпку и сандалеты. Но прежде чем нарядить девочку, Елисей хорошенько вымыл ее, особенно заботливо – волосы, причесал.

Петр Семенович велел Епифану каждый вечер подавать ужин на две персоны и с удовольствием усаживался за раскладным столиком вместе с девочкой. Вначале Таня удивлялась этому, ей непривычно было ласковое обхождение с ней человека, строгого с егерями, которого они даже побаиваются.

Ритуал еды за столом, красивая необычная столовая посуда —все поражало ее. Она зажала рот ладошкой, чтобы не прыснуть от смеха, когда увидела, что «Петр Семен Чай», так она стала называть командира батальона, сев за стол, надевает на грудь белый фартучек, подоткнув его верхний край под ворот мундира. Но потом и она стала прилаживать на груди такой же белый фартучек, который Епифан неизменно клал перед ней. Закончив ужин, «Петр Семен Чай» вытирал руки о другую салфетку, и она делала то же самое.

Вечером Чайковский после ужина спросил Таню:

– Ну-с, милейшая, как идут дела с обучением нашему языку?

Она уже стала многое понимать из того, что ей говорили русские.

– Карош!– ответила она и начала сыпать слова, хвастаясь перед офицером своими успехами:—Сухарь, монета, топор, егерь, река...

– Боже мой, да тебя егери обучают одним существительным!– воскликнул Петр Семенович и, показав на стакан, спросил:

– Что это?

– Стакан.

– А какой он?

Таня не могла ответить по-русски, пожала плечами.

– Повторяй за мной: стакан стеклянный.

Девочка охотно повторила. Всякий раз, когда Таня ошибалась, коверкала фразу, Петр Семенович не сердился, бывало и-хохотал от души. Ему было весело, он отдыхал в обществе забавной маленькой «дамы».

А однажды он вынул из футляра скрипку и начал играть. Таня вначале изумленно, склонив голову набок, слушала нежные звуки, раскачиваясь в такт. И вдруг, раскинув ручонки, пошла танцевать, повторяя то, что она видела в своем ауле в дни праздника – большого байрама...

Таня привязалась к обходительному и веселому офицеру, часто прибегала в его палатку, просила позаниматься с нею или поиграть на скрипке.

Чайковский не раз задерживал взгляд на этой дикой маленькой красавице: вьющиеся густые черные волосы, смуглый высокий лоб, яркие, тонкими полудужьями брови, прямой отточенный носик; чуть-чуть припухлые алые губы, тонкая высокая шея – все линии подчинялись гармонии, были изящными, плавными.

«Что ж, хорошо, очень хорошо, что природа создает таких красивых будущих женщин. И пусть эти женщины рожают таких же красивых сыновей и дочерей. В мире все должно быть прекрасно»,– думал Петр Семенович, с грустью вспоминая жену. Брак со знатной, богатой графской дочерью был несчастливым, отец почти силой женил его... И все-таки это была его жена. И если бы она приехала сюда, то жить было бы ему гораздо легче... Однажды Чайковский поймал себя на мысли: «Детей у меня нет и вряд ли будут. Не удочерить ли мне Таню?»...

Он написал жене, что у него появился забавный друг – прехорошенькая, очень смышленая девочка – черкешенка, и он намерен удочерить ее. «Как только закончим строительство крепости, приезжай ко мне. Уверяю, тебе с нею не будет скучно...»

Теперь, не раз играя с Таней, он рассказывал ей о жене, что они возьмут ее, как дочку, в свой дом. «Так что, можешь считать меня отцом, а Наталью Ивановну– своей матерью». Епифану же Петр Семенович велел научить Таню мыть посуду, готовить пищу, накрывать на стол. Ее надо приучить прежде всего к женскому труду. Графиней она не станет, а вот матерью, хозяйкой дома – непременно. Выйдет замуж, появятся дети. Поэтому должна уметь делать все. Через день денщик пришел к командиру с жалобой:

– Ваше высокоблагородие, ничегошеньки не получается! Все перепортила, две тарелки фарфоровые разбила. Мала она еще. Подрастить ее надобно. В женские руки отдать, в семью хорошую, в Георгиевскую отвесть, как вы говорили. Да и не дело держать девочку здесь, среди солдатни. Ведь она еще дитя, ей поиграться с подружками хочется.

«Да, пожалуй, прав»,– согласился Чайковский.

– Таня!—обратился он к девочке.– Поедешь, Та-нюша, в Георгиевскую станицу, поживешь в семье моего хорошего и доброго знакомого казака Василия Вах-ромовича Гагаркина. Там тебя будут сытно кормить, научат готовить еду, шить, вязать, будут учить грамоте. На твое воспитание я стану высылать деньги.

– Нет, не поедешь,– отрицательно мотнула головой Таня.

– Там у тебя будут подружки, играть с ними станешь.

– Нет, мой подружка егери. Елисей – подружка, ты —подружка. Мне с вами хорошо,—заупрямилась девочка.

Петр Семенович написал письмо, вручил его ординарцу Елисею и велел отвезти в Георгиевскую станицу казаку Гагаркину.

– Если согласится Василий Вахромович взять на воспитание Таню, то привези сюда его двенадцатилетнюю дочку Машу.

Елисей привез дочь казака, Чайковский долго с ней о чем-то говорил наедине. Прибежала Таня. Петр Семенович сказал ей:

– К тебе в гости приехала Машенька. Познакомься с ней. Будете жить в моей палатке. А потом ты поедешь к ней в гости.

Девочки быстро подружились. Маша, исполняя наказ Чайковского, рассказывала о своей станице, какие там добрые люди живут, как красиво одеваются в праздники, какие веселые песни поют. Рассказала про своего учителя, что она умеет читать, писать, считать и рисовать. Показала картинки в книжке, которую она привезла с собой (по просьбе Чайковского), прочла короткую сказку. Показала, как она пишет, нарисовала дом, в котором они живут. Все это очень заинтересовало Таню.

Дети скоро находят между собою общий язык. У них больше доверия друг к другу. И Таня согласилась поехать в «гости». Елисей отвез девочек в Георгиевск, а также деньги и письмо, в котором Чайковский просил, чтобы его дочери все время внушали, что Петр Семенович ее приемный отец, а его жена Наталья Ивановна ее мать. И как только она приедет, то Таню сразу же отвезут домой...

КРУТЫЕ ПОВОРОТЫ

За три года Константиногорская крепость превратилась в довольно мощное укрепление. Высокий, с бастионами, выступающими наружу, земляной вал. Вдоль стены глубокий ров. Двое ворот: южные, Георгиевские, и западные, Водяные, к речке Золотуха, где брали чистую воду (в Подкумке она мутна и безвкусна). Внутри крепости – восемь больших ротных казарм, конюшни, склады, пороховой погреб, плотницкая, ледник для хранения мяса, колодцы с запасом воды на случай осады. В восточной части – плац для строевых занятий. Тут же полковая церковь. Рядом лазарет. В северо-восточном углу построен большой дом для командира 16-го егерского полка генерал-майора Лихачева, который вот уже второй год собирался перевести штаб полка из

Георгиевска в Константиногорку. Рядом – домик прислуги. У северной стены – дом для полкового адъютанта, пока здесь жил Чайковский.

С юга и запада от крепости – первые поселения отслуживших двадцать пять лет нижних чинов —Солдатская слободка.

Гарнизон пополнялся ротами из других батальонов егерского полка, прибыли драгуны и артиллеристы. Генерал Лихачев назначил Чайковского не только комендантом Константиногорской крепости, но и начальником созданных на Подкумке Ессентукского и Кисловодском редутов.

Дозорные, высылаемые из крепости, дважды перехватывали караваны турецких купцов на горной тропе– во вьюках оказалось оружие. Лазутчики доносили, что турки используют еще одну тропу, которая проходит под самым Эльбрусом: по ней они вывозят из Ка-барды, Чечни и Дагестана рабов, купленных на «ясак-базарах».

Линейное начальство начало поговаривать о том, что в верховьях Подкумка, на месте Кисловодском редута, надо построить каменную крепость с большим гарнизоном. Генерал Лихачев распорядился о строительстве грунтовой дороги от Константиногорки до Кислых Вод. Чайковский развернул дорожные работы. Однако штаб Линии неожиданно прекратил финансировать строительство. Вскоре выяснилось, что заболел лихорадкой и умер генерал Фабрициан. На его место князь Потемкин назначил своего троюродного брата генерал-поручика Павла Сергеевича Потемкина, того самого, который, по слухам, в крестьянскую войну возглавлял Следственную комиссию, пытал, вешал бунтарей-пуга-чевцев, чем снискал особое уважение императрицы. Но теперь, как поговаривали в штабе, генерал-поручик прибыл на Кавказ с новой инструкцией: проявлять к

горцам благоразумие, человеколюбие, дабы побеждать суровость их нравов.

Новый командующий с первых же дней завел дружбу с кабардинскими князьями, не скупясь на подарки.

6 мая 1783 года в Петербурге был издан манифест о присоединении к России Крыма. Надежда заключить с сильной северной державой выгодный союз взбодрила и властителей Кавказа. Первым пожелал вступить в подданство России и грузинский царь Ираклий, спасая свой народ от опустошительных походов турецких н персидских завоевателей. 18 июля 1783 года послы Ираклия князья Багратион-Мухтанский и Чавча-вадзе прибыли в Георгиевск, где были приняты генерал-поручиком Потемкиным, а 24 июля стороны подписали трактат, по которому владения грузинского царя будут обеспечены такой же защитой, как владения самой России. Ираклию было назначено пособие в 60 тысяч рублей на содержание войска. Для связи с Грузией началась прокладка дороги от Терека до Тифлиса, названной потом Военно-Грузинской.