Текст книги "Останется с тобою навсегда"

Автор книги: Илья Вергасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

– С основания, с товарищем Сапрыгиным прибыл.

Я отодвинул кружку, встал.

– И подъем и марш со стрельбой – в основном не придерешься. Но какой все это ценой? На износ работаете, капитан.

– Так вся война на износ. – Чернов поднялся и стоял подчеркнуто по стойке "смирно".

– Не хотелось бы вам самому поднять роту в боевую атаку?

– Я не страдаю оттого, что меня не посылают на передний край. Мой опыт нужнее здесь.

– А вы не забыли еще, комбат, куда отскакивает гильза после двадцатого подряд выстрела?

– Застревает в канале ствола...

20

Полк работает. Испепеляющее солнце, внезапные ливни, которыми богато нынешнее парное лето, изнуряют. Кожа на мне задубела, от частого курения пожелтели зубы. А коновод старина Клименко до того загорел, что стал похож на кочующего по степям цыгана. Бедолага, порой ждет меня и ждет, чаще всего на солнцепеке, не смея спросить, как надолго задержусь, не решаясь напомнить, что давно пора "подзаправиться".

Возвращаемся в лагерь, нас встречает сердитый Касим, с укором поглядывая на Клименко, будто он и есть главный виновник того, что "товарищ командир" вовремя не позавтракал, не пообедал... Слышу диалог:

– Шайтан, зачем командиру не сказала – кушать надо?

– Який смилый, поди сам и скажи.

– Ты боялся, да?

– Тю, дурень! Работы у нас богато.

– Большой курсак – большая работа.

Я крикнул:

– Эй, Касим-ага! Чем угостишь?

– Курица есть, молоко есть... За твои деньги купила.

– Тащи на стол. Старина, присаживайся.

Клименко, стыдливо зажав подбородок, отвел глаза:

– Та я вже поив...

– Слушать начальство!

Вдвоем так разошлись, что от курицы и костей не осталось – зубами перемололи.

– Спасибо, Касим-бей.

– Одна минута обожди. – Выбегает из землянки и возвращается с миской, полной спелых вишен.

– Ай да молодец! Откуда?

– Капитан Чернова давала, сказала: "Корми начальника, а то худа спина".

Чуть не поперхнулся. Ну и ну!..

Утром задержался в штабе, просматриваю личные дела офицеров второго батальона. Капитан Чернов... Кадровый, в боях не участвовал, награжден орденом Красной Звезды... Его подчиненные – фронтовики, но есть и такие, что в запасном полку со дня его основания.

Вышел на крылечко и столкнулся с майором-порученцем от генерала Валовича.

– Весьма срочно, товарищ подполковник! – Вручил пакет.

Требуют четыре маршевые роты, сегодня же. Связываюсь с Сапрыгиным, тот с готовностью отвечает, что ждет нас в Просулове. На рысях идем на площадку перед винным заводом, где прощаемся с уходящими на фронт солдатами.

Роты уже выстроены, и оркестр на месте. Сапрыгин шагает к нам навстречу, докладывает, что все готово на марш.

Поражаюсь: каким манером ему удается опережать события?

Обходим строй. Солдаты одеты по форме, обуты в кирзу; в вещевых мешках двухсуточный запас продовольствия. Ни жалоб, ни претензий. Вглядываюсь чуть ли не в каждого, хочу понять, что унесут они от нас на линию огня.

Играет оркестр. Роты, разворачиваясь вправо, выходят на дорогу. Пошли ребята нога в ногу – в бой пошли!.. Не свожу с них глаз, пока замыкающая шеренга не скрывается за горбящимся холмом.

Ушел оркестр. Мы с Сапрыгиным вдвоем на пустоши.

– Сколько, Александр Дементьевич, можно еще выставить маршевых рот?

– Трудно сказать. По мере поступления солдат из госпиталей.

– Значит, полк вчистую вымели. Пора, наверное, кое-какие итоги подводить. Хорошо вы поработали, Александр Дементьевич. Я уж и не знаю, как бы мы без вас...

Сапрыгин с удивлением посмотрел на меня.

– Непривычно, Константин Николаевич, слышать из ваших уст такие слова. Признаюсь откровенно, последние дни я жил с банальнейшей мыслью: вы хотите избавиться от меня...

– Было такое желание, не скрою... Но вот шагают наши ребята по пыльной дороге на фронт обученные, одетые. Верю, что командиры боевых частей не предъявят вам претензий.

– Почему мне? Всему полку, наверное...

– Пусть будет так. Позавчера я весь день провел в батальоне Чернова. Как он, соответствует занимаемой должности?

– Трудный офицер, но знающий. И спуску никому не дает.

– Он строг или жесток, как вы думаете?

– Со дня рождения части он у всех на глазах, и, кажется, никто не примечал, чтобы он превысил свои полномочия.

– Спасибо, постараюсь узнать его поближе.

Сапрыгин, широко улыбаясь, вытащил из кармана безукоризненно отглаженных галифе серебряный портсигар с выгравированной надписью.

– Именной? – спросил я.

– От Военного совета за службу приднепровскую. Угощайтесь.

Я понюхал папиросу с длинным мундштуком.

– О, высший сорт.

– Из генеральского буфета. Впрочем, Константин Николаевич, почему вы им не пользуетесь? Как-никак командир отдельной части, положено.

– Я привык к "Беломору". До войны керченская фабрика давала отличные папиросы этой марки с ароматом крымского дюбека.

Александр Дементьевич дружелюбно улыбался. Его упругая шея блестела от пота.

* * *

...Тропа пошла в лагерь, а лесополоса свернула на север. Я побрел по ней. Прошагал километра два, а может, и больше, присел на пенек. Меж деревьями виднелась проселочная дорога. На ней появилась взводная колонна, за ней вторая, третья... Слышу, как дружные голоса певуче рассказывают об атамане Сагайдачном, "променявшем жинку на тютюн та люльку".

Я в тени, меня никто не видит. Песня оборвалась, раздалась команда какая, не расслышал, – и взводные колонны исчезли с моих глаз. Только пристально всмотревшись, понял: батальон ползком, по-пластунски, медленно разворачивался фронтом на запад. Вскоре метрах в двадцати от меня показался солдат лет за сорок, кряжистый. Он полз, прижимаясь к траве, остановился, ладонью смахнул со лба пот, стал оглядываться. Приметив бугорок, пополз к нему, снял скатку, положил ее впереди себя, на нее винтовку. Сам улегся бочком, вытащил саперную лопатку, поплевал на ладони и воткнул ее в землю по самый черенок. Отрытую землю укладывал рядом со скатанной шинелью. Копал, отдыхал, перевернувшись на спину, снова копал. Потянулся к кустику клевера, сорвал цветок, пожевал и выплюнул. Из окопа уже можно было скрытно вести огонь. Но солдат скатку и винтовку отодвинул в сторону и стал еще энергичнее выкладывать землю на бруствер, тут же маскируя ее травой.

Вправо и влево от него окапывались соседи. Весь батальон выполнял труднейшую тактическую задачу: занимал позиции "под огнем противника".

Я не видел майора Астахова, но слышал его басовито-глуховатый голос то на флангах, то в центре. Доносились негромкие офицерские команды: "Ниже голову! Маскировать землю!"

Прошло часа два, а батальон все копал, копал. Мой кряжистый сосед вырыл окоп больше чем вполроста. Наконец-то над полем появилась фигура комбата:

– Перекур!

Поплыли клубочки густого махорочного дыма, как случайная россыпь облачков. Я вышел из засады. Многие, увидев меня, повскакали с мест.

– Отдыхайте, товарищи. – Я пошел навстречу Астахову. – Здравствуйте, Амвросий Петрович. Что вы тут нарыли, показывайте.

Ничего не скажешь – позиции грамотные, на месте противотанковые гнезда, хорошо продумано огневое обеспечение на флангах. Повсюду астаховский почерк – разумная неторопливость. Подумалось: более пятнадцати лет в кадровой армии и начал с рядового, а под командованием лишь батальон. Никто, решительно никто не подумал: Астахов чем не комполка?..

При сильном ветре мне нравилось стоять где-нибудь у моря в затишке, смотреть, как волна за волной накатывается на берег. Считал: первый вал, второй, третий, четвертый... А где же тот, "роковой" – девятый? Долго, бывало, я ждал его, но так и не дождался. Не было грозного девятого вала шла волна за волной то с высоким пенистым гребнем, то стелющаяся по берегу...

Астахов – на высокой рабочей волне.

Роты с песнями возвращались в лагерь. Мы с Астаховым замыкали батальон. Я рассказывал ему о том, как мы с Александром Дементьевичем провожали сегодня маршевые роты на фронт – обученные, одетые, обутые. Астахов слушал и молчал.

В лагере солдаты чистили оружие. На толково сколоченных длинных столах – пакля, оружейное масло. Отделенные командиры стояли у пирамид, тщательно осматривали каждую винтовку и только после этого ставили ее в гнездо.

Вечерело. Менялись краски, темнел лес, тускнели вокруг вытоптанные поля. Астахов провожал меня. Взявшись за луку моего седла, негромко сказал:

– Не узнаю нашего Александра Дементьевича – совсем другой человек, хоть икону с него пиши!..

– Что же тут удивительного? Стоянка нашей части затянулась, все и всё приходит в норму. Люди работают. Ведь не отнимешь от начштаба ни его знаний, ни опыта.

– Вот это точно, товарищ подполковник, от него ничего не отнимешь!

– У вас есть к нему новые претензии?

– Новых? Никаких. – Он козырнул и откланялся.

* * *

С утра опять ливень с крупным градом. Но вот гроза наконец удалилась за Днестр и там погромыхивала вкупе с глухими артиллерийскими залпами. Платоновская рота совершает форсированный марш; блестят лужи, высоко в небе вьются ласточки. Выглянуло жаркое солнце, и мокрые солдатские спины запарили.

– С левого фланга огонь станковых пулеметов! – кричу, приподнявшись на стременах.

– Первый взвод налево, второй – прямо, третий – направо! Расчленись! командует Платонов. – По-пластунски!

Солдаты, без году неделя сержанты, приподняв стволы автоматов над землей, оставляя за собой подмятую рыжую стерню, упорно ползут. Позже, после перекура, под палящими лучами солнца совершили пятикилометровый бросок, выполняя команды: "Танки с тыла!", "Воздух!"...

Мы вошли в прохладную лесополосу, где нас маняще ждали полевая кухня с борщом и бочка с ключевой водой. Почистили оружие, пообедали, и я дал всем час на отдых. Солдаты разлеглись в тени под густыми кленами.

Мы с Платоновым нашли зеленую лужайку, плотно укрытую зарослями акаций. Я ослабил поясной ремень – прохлада, пробравшаяся под потную гимнастерку, приятно освежала.

– Рассупонивайся, лейтенант! – С удовольствием упав на траву, смотрел, как мелко подрагивают на деревьях листья.

– Разрешите размяться? – спросил Платонов.

– Бога ради.

Он высоко поднял босые ноги, стал медленно сгибать и разгибать колени.

– Отекают?

– Рана... как тугой резиной стягивает. Промнешься – отпускает.

Мы молчали; я прислушивался, как вдалеке отбивала время кукушка.

– Хотел было удрать из полка, – прервал молчание Платонов.

– Что же помешало?

– Младших командиров учим – это важно. Я-то знаю, как дорого стоит грамотный сержант в бою. Только жаль, что не все работают как положено...

– Кто же не работает?

– А те, кто шушукается за вашей спиной, кто цепляется за петухановское несчастье, – Платонов не спускал с меня глаз.

– Договаривайте.

– Вам сверху должно быть видней.

– Лейтенант, не ходите вокруг да около. Давайте начистоту, коль начали.

– Да вот вы сами: сидите на коне как на смотру каком – не шелохнетесь. Седло покинете – опять по команде "смирно". Не всякий осмелится к вам подойти, даже ваши ближайшие помощники...

– Так что – барьер?

– Да. Выходит, так!

– И многие так считают?

– Те, кому это выгодно...

* * *

Нарзан просит повод, хлещет себя хвостом по крупу – слепни.

– Иди! – ударил плеткой.

Он вздрогнул, пошел крупной рысью.

Не помню, как проскочил степь и оказался в лагере. Клименко увел потного коня.

– Не давай сразу воды! – крикнул вслед.

– Та хиба ж я не знаю, товарищ подполковник? – обиделся старик.

Я спустился в яр, где было прохладно и темно, уселся у тихого родничка.

Барьер? Никакого барьера нет! Я – как натянутая пружина, никак не могу, да и не должен расслабиться. Платонов – и, наверное, не только он видит это. А может быть, я в роли Мотяшкина, а они, подчиненные, как я сам тогда на майдане у разрушенной церкви, на все лады клявший беспощадно требовательного полковника?..

Может быть, меня считают виновным и в гибели Петуханова? Кому-то, должно быть, невыгодно понимать, что финал петухановской жизни был предрешен накоплением бесчисленных обстоятельств, сложившихся еще до моего появления в полку. Ведь существовали в полку какие-то связи, которые я пресек, а кое-кому и на мозоль наступил. В сложных условиях жизни полка каждый проявлял себя в меру своего воспитания и нравственной высоты. Астахов, Платонов и другие сумели понять необходимость той трагической расплаты, которую понес полк. Некоторые не сумели. Или не захотели...

21

Не за горами контрольные стрельбы.

Покидаю уютную землянку за час до подъема, лежу на росистой траве, ловлю в прицеле мушку карабина. Поймал, затаил дыхание: огонь! Выстрел без раската – влажность воздуха съедает звук. И на этот раз "завалил мушку" не могу без напряжения дотянуться до спускового крючка. Тренирую раненое плечо: рука назад до отказа и вперед до пояса. Десять раз, двадцать... пятьдесят... Отдышался и снова: лежа заряжай!

А вот и полковой трубач: подъем! подъем! Заворошился лагерь, зачастили команды на всех лесных закуточках.

Из землянки выскочил Рыбаков в трусах, босой, энергичными движениями рук разминал полные плечи, прыгал то на одной ноге, то на другой. Увидев меня, остановился:

– Здравия желаю, Константин Николаевич.

– Здравствуй, Леонид Сергеевич.

– Как успехи? – Он посмотрел на карабин.

– Помаленьку. А ты в какие края сегодня?

– В райком партии. Командир, они просят нас помочь в уборке урожая.

– Надо, конечно, помочь. Используй хозяйственные команды.

Наши отношения изменились с тех пор, когда командарм, ударив ладонью по столу, крикнул на Рыбакова: "Митинговал!" Здороваемся, перестав замечать, холодны или горячи наши руки. И, встретясь, оба спешим, спешим куда-то... Меня по-прежнему тянет к нему, чувствую: носим в себе боль, но каждый по-своему, и слить ее в одно нам что-то мешает.

Ходко идет Нарзан вдоль перезрелого пшеничного поля, балует – я только что напоил его ключевой водой, угостил кусочком сахара; мягкие розоватые губы осторожненько подобрали с ладони лакомство. Вдали сверкнули штыки это на марше батальон Чернова. За спиной – топот, оборачиваюсь: меня догоняет на коне дежурный по полку.

– Что случилось?

– К нам прибыл начальник политотдела армии полковник Линев. С майором Рыбаковым отбыл в подразделения.

В штабе полка – дремотный покой. Я связался по телефону с учебным батальоном:

– Гости у вас?

– Десять минут тому назад ушли к капитану Чернову.

Вошел помначштаба Карасев:

– Почта, товарищ подполковник.

Капитан из своей папки выуживает очередную бумажку: требуют десять сержантов с семилетним образованием в нормальную военную школу связи. Нормальную! До сих пор посылали на скоростные курсы, а теперь вот в нормальную, на трехлетнее обучение. Здорово!..

Отпустил штабиста. За окном на плетне сушатся хозяйкины горшки и горшочки, рыжий петух бочком-бочком обходит нахохлившуюся курицу.

Где же они? Может, на коня и вдогонку? Зачем? Понадоблюсь – найдут.

В землянке пообедал, послал Касима в лавку военторга за куревом и улегся с газетами. Должно быть, вздремнул. Вскочил, услышал голоса у порога. Первым вошел Линев:

– Ты смотри на него, Рыбаков, с нас сто потов льется, а он схоронился от начальства и газетки почитывает. Здравствуй" те, подполковник. Кваском угостите?

– Не угощу. После обеда крохи подбираем...

– Оно и видно. Что так нещедро кормите солдат?

– Паек тыловой.

– А инициатива? Лето красное! Фу, как у вас душно.

Мы вышли из землянки, Линев оглянулся, увидев на взгорке раскидистое дерево, размашисто зашагал к нему. Фигура у него плотная, кряжистая, можно сказать – строевая.

– Тут свежак, располагайтесь, хлопцы, и дышите поглубже. – Он расстегнул китель и бросился на землю. – Красота, а как полынью несет! У, смотрите. – Потянулся рукой, сорвал пучок травы с желтыми цветочками. Знаете, что это такое? Чистотел. Чис-то-тел! – Он сломал стебелек темно-рыжая капелька упала на его ладонь. – Эликсир жизни! В старину братья славяне молились на него, и не зря. Ну, как живется, комполка?

– Нелегко, товарищ полковник.

– Вы командовали партизанской бригадой. Как жили со своим комиссаром?

– Дружно.

– И что же вас сближало?

– Многое, но прежде всего его личная храбрость.

– Весомо.

Рука Рыбакова заерзала по портупее вверх-вниз, вниз-вверх.

– Это он в меня прямой наводкой палит.

– Значит, конфликт на почве: комполка храбр, замполит недостаточно храбр, – Линев резко выбросил руку в мою сторону, потом в сторону Рыбакова.

– Если бы! Мы не можем найти с замполитом общего языка с того дня, когда в кабинете командарма выложили разные решения...

– Решали не вы, а Военный совет армии, – оборвал меня Линев. – Что вам мешает сейчас?

– Я отвечу, – проговорил Рыбаков. – Командир полка до сих пор не вписался в часть, хотя времени прошло вполне достаточно. Вот, к примеру, был он в батальоне капитана Чернова. С какой пользой? Собрал офицеров, поговорил с ними по душам, похвалил достойного, указал на ошибки того, кто их совершил? Ничего этого не было. Отхлестал, как мальчишку, опытного комбата и умчался аллюром. Тимаков даже не замечает, что политсостав полка порой вынужден выступать в роли пожарников – заливать холодной водой его огненные вспышки.

– Ты что же это меня при начальстве хлещешь? – воскликнул я. – Не нашел время сказать мне об этом один на один!

– Да, Рыбаков, действительно, почему ты ему все это не высказал раньше? – строго спросил Линев.

– Так он же бежит от меня!

– Я? Бегу?.. Это ты чуть свет на коня и то в райком, то в политотдел, то еще бог знает куда.

– Слушаю вас и удивляюсь. Здесь полк, а не детский сад. Как мне прикажете доложить Военному совету? Кого из вас надо отзывать?

– Меня нельзя, – выпалил Рыбаков.

– Это почему же?

– Я в петухановской трагедии не сторонний человек. Недоглядел многого.

– Красиво сказано, даже слишком. Однако ты-то здесь не одну пару сапог износил, а расплачиваешься скупо. Или под крылышком Стрижака полегче было? В нем-то ты признавал единоначальника. Ты, бывало, ни шагу без него. А сейчас, – Линев поднялся, застегнул на все пуговицы китель, – вон мы какие, оказывается: разыскать никак друг друга не можем. Свести ваши руки прикажете? У вас, командир, есть ко мне вопросы?

– Пока нет.

– Вы эти "пока" придержите при себе. Решительно отсекайте накипь в полку, но властью, вам данной, пользуйтесь с умом и сердцем.

Проводили начальника политотдела, стоим на обочинах дороги друг против друга. Черт возьми, как трудно сделать первый шаг, сказать нужное слово!..

– Замполит, так что там было сегодня в солдатских котлах?

– А, перловка да сало лярд, сало лярд да перловка. – Рыбаков пересек дорогу. – Заглянул вчера в хозроту, и представляешь – там борщ с салом и свежее мясо с капустой.

– Да ну, откуда?

– Пошли к Вишняковскому, спросим.

На окраине Просулова большой кирпичный дом с длинной пристройкой-сараем. Двор аккуратно выметен. У коновязи с корытом сытые лошади хвостами отмахиваются от слепней. Хр-рум, хр-рум – налегают на свежее сено. От распахнувшейся двери спешит навстречу Вишняковский.

– Здравствуй, Валерий Осипович. Хорошо у тебя тут. – Я пожал ему руку.

– Приглашай в дом, что ли, – подтолкнул его Рыбаков.

Комнатушка была маленькая, пахло свежим хлебом.

– У меня есть квасок, товарищ подполковник, – робко предложил Вишняковский.

– Тащи, о чем речь.

Рыбаков выпил, поставил стакан, крякнул:

– Ну и напиток, царский!

– Сушим остатки хлеба, вот и...

– Остатки, говоришь? А почему наш солдат в строевых ротах как Иисус в пустыне? – спросил Рыбаков.

– Все, что положено по рациону, до грамма...

– А на каких харчах пухнет твоя хозяйственная рота? – наступал Рыбаков.

Вишняковский открыл планшетку, закрыл ее и отбросил назад. Заморгав, выпалил одним духом:

– Обмен, честное слово!

– А может, обман? – Я подошел вплотную к хозяйственнику.

– Никак нет! Операция... – Слово вырвалось неожиданно.

– Операция? Какая такая операция? Выкладывай как на духу.

– Дохлые кони кормят. Виноват... Мыло то есть, кони...

– Мыловарня? – догадался Рыбаков.

– Ну-ка, ну-ка?

– На переправе дохлых лошадей, битюгов... Сюда – и на мыло. Мыло – в Цебриково, на восток, сто километров, в обмен на мясо, сало, картошку...

– Масштаб?

– Крохотный.

– Что требуется?

– Разрешения ваши, товарищ подполковник, товарищ майор.

– Так получай мандат, можем самый большой! По четырнадцать часов в сутки солдаты пузом землю гладят, на пять верст вокруг изрыли ее. Соки выжимаем... Нюх у тебя, бедовая голова, есть? Чем пахнет?

– Наступлением.

– В точку! Так подкорми, христом-богом прошу! Весь передний край Степной армии твой и переправа твоя. Подбирай дохлых битюгов, тащи в мыловарню!

22

Комбат Чернов встречает меня и замполита вежливо, официально. Не распахивает своей замкнутости, даже когда мы с Рыбаковым откровенно радуемся слаженному маршу курсантской роты "на встречный бой".

Короткий привал, и батальонная труба уже зовет на строевой плац с препятствиями. Чернов с секундомером стоит на возвышенности – плотный, с фуражкой, слегка надвинутой на прямой лоб, – и негромким голосом отдает самые неожиданные команды. Воспринимаются они будущими младшими командирами с готовностью: ползут по-пластунски, в полном боевом берут с ходу бум, перепрыгивают через заборы, выкладываются до последнего, будто и не знают усталости.

Прощаясь с Черновым, говорю ему:

– Спасибо, капитан.

– У меня просьба, товарищ подполковник: после выпуска сержантов откомандируйте меня в боевую часть.

– За этим дело не станет – не за горами дни, когда весь полк станет боевой частью!

Вечерело, было душно. Мы наискосок пересекли площадь. Навстречу женщина с полными ведрами. С доброй улыбкой провожает нас.

– К счастью, командир!

– А ты какого счастья хочешь, Леонид?

– Сию минуту – самого маленького: искупаться в ставке.

– Ого, давать чуть ли не пятиверстный круг!..

– Что ты, можно напрямик переулком, там мостик наладили.

– Тогда айда!

Идем, хатенки сжимают нас с двух сторон, ветки хлещут по лицам. На самой окраине Рыбаков придержал дончака.

– Слышишь, поют? – Показал на хатенку с закрытыми ставнями.

Рвется наружу песня "Ой ты, Галю, Галю молодая, пидманулы Галю, забралы з собою...".

– Ведет никак Шалагинов? – Я спешился.

– Куда ты? Постой, потом выясним!

– Ну, знаешь! – Я перемахнул через забор, поднялся на крылечко, тихо налег на входную дверь.

В небольшой комнате с нависшим потолком за столиком, крытым клеенкой, при желтом свете свечи сидят Шалагинов и Краснов. На почетном месте, под иконами, начальник штаба полка Сапрыгин. Закрыв глаза, он густо басит.

– Товарищи офицеры! – вскочил Краснов.

Песня оборвалась. Головы, как по команде, повернулись к нам. Первым пришел в себя Сапрыгин:

– Милости просим, Константин Николаевич, и тебя, Леонид Сергеевич.

На столе бутылки с мутноватой влагой, закуска – не объешься: репчатый лук, редис, сухари. Я взял бутылку, плеснул самогон на стол, поднес свечу вспыхнуло синее пламя.

– Крепак!

– Точно, с налета берет! – Встряхнув укороченным чубом, из-за стола вылез Шалапшов.

– А как похмеляться, комбат?

– Рассольчик, как рукой...

– Что же вы нас с замполитом обошли?

– Да вот поминаем нашего друга Петра Петуханова... Сороковой поминальный сегодня...

– Капитан Шалагинов, сядьте! – крикнул Сапрыгин!

– Нет, я скажу... Вам, товарищ подполковник, подавай шагистику да дыры в черных мишенях...

– Приказываю всем разойтись! – с неожиданной твердостью сказал Рыбаков.

– Начштаба и комбату Краснову остаться! – приказал я, Только захлопнулась за Шалагиновым дверь, я повернулся к Краснову:

– Где самогонный аппарат?

Он подавленно молчал.

– Я сейчас по тревоге вызову роту и прикажу обыскать винный завод. Где самогонный аппарат? Ведите!..

Краснов молча повернулся к выходу и как-то не по-военному засеменил вперед нас...

* * *

...Мы шли в три коня – Рыбаков, Сапрыгин и я. Небо затянуло тучами, посыпал мелкий дождик. Молчали до самого лагеря.

Сапрыгин, прощаясь, сказал:

– Ну и лихо вы взяли в оборот Краснова, Константин Николаевич, в один момент раскололся!

Я молчу.

– Чего дурачком прикидываешься? Ты-то про все знал, – оборвал его Рыбаков. – Неужели так-таки ничего не понял.

– Понять-то понял, но не все принять могу.

– Довольно, начштаба, – потребовал я. – За организацию пьянки...

– Какой же пьянки?.. Подумаешь, собрались трое друзей...

– За организацию пьянки, за допущение производства самогона – вы же знали, знали об этом! – я отстраняю вас от должности начальника штаба полка!

– Это мы еще посмотрим!..

– Нечего смотреть, Сапрыгин. На вашей совести кровь Петуханова, отчеканивая каждое слово, сказал Рыбаков.

Сапрыгин пришпорил коня и скрылся в темноте.

Старший лейтенант Краснов сдал батальон и приказом командующего был назначен командиром штрафной роты, куда и отбыл без промедления.

23

Их – одна тысяча, живых, молодых, радующихся и порою грустящих, устающих донельзя, с сильными телами, здоровыми желудками, жадными озорными глазами. Они втянулись в ритм полевой жизни, загорелые и поджарые, шагают по стерне, выбивая тучу пыли. И думка у всех одна – скорее к финалу.

Их надо выстроить на полковом плацу, показать самому командарму: вот они, тысяча сержантов. Вчера они еще были солдатами. Трудно им было, ох как трудно! Но они не жаловались – понимали. Торопились. Сам видел, как делали зарубки – еще день учебы прочь!

Ах, как мне хочется отправить их на фронт – одетых по форме! В полковом складе есть для них все. Только вот обувка – обмотки с ботинками. Где же мне взять тысячу пар хотя бы кирзовых сапог? Из Вишняковского больше ничего не вытрясешь. Слава богу, в котлах приварок.

Роненсон?

Вишняковский шепнул мне:

– У товарища Роненсона есть в заначке настоящие курсантские сапоги, еще довоенные.

Как бы его разоружить? Попытка не пытка, уха не откусят – поехал на поклон.

– Крымская твоя душа, за счастьем приехал? – встречает меня Роненсон.

– Знаете, о чем я думаю, товарищ полковник? – Горячо пожимаю ему руку.

– В той артели, откуда ты, нет шикарных сапог?

– Да вы же провидец!

– Что ты с меня хочешь? Я уже волнуюсь.

– Всего тысячу пар яловичных.

Роненсон ухватился обеими руками за рыжую голову и оглашенно закричал:

– Ты, Тимаков, думаешь, что я из Ленинграда еще до войны перекачал к себе фабрику "Скороход"? У него тысяча мальчиков, и каждый хочет быть красивым, а с Роненсона – три шкуры! Как в Одессе, да? Так вот, будут твои мальчики фигилять в новых сапожках, И не потому, что ты такой красивый.

– Так почему же?

– Потому что знаю: сейчас ты сядешь на свой драндулет и, как челночное веретено, туда-сюда, пока не вытряхнешь из меня душу...

– Не представляете, как обрадуются выпускники. Спасибо!

– Присылай своего помпохоза с девичьими щечками...

* * *

Рыжее, с кустами засеребрившейся полыни поле, а вокруг деревья тополя, акации, запыленные до самых макушек. Десять дышащих и одинаково зеленых, как клеверные делянки перед косовицей, колонн, щедро залитых лучами сытого августовского солнца, застыли в ожидании. От надраенных до ослепляющего блеска медных труб отскакивали лучи, словно выстрелы.

Я волнуюсь и проклинаю Касима, перекрахмалившего подворотничок, обручем стянута шея.

Секундная стрелка еще раз обернулась вокруг своей оси.

– Едут! – крик издалека.

Мгновенно одернув китель, шагнул к колоннам:

– Равняйсь!

"Виллис" остановился под ближайшим деревом. Из машины вышли командующий и член Военного совета.

– Смир-рно! Товарищи офицеры!

Ступнями ощущая такты встречного марша, глядя прямо на генерал-полковника, замечая на его морщинистом лице мельчайшие складки, даже седой волосок на кадыке, иду навстречу, В трех шагах замираю:

– Товарищ генерал-полковник! Выпуск младшего командного состава армейского запасного стрелкового полка в составе тысячи сержантов по вашему приказу на смотр выстроен! Командир полка подполковник Тимаков!

Лицо генерала хмурилось. Он сухо поздоровался с командованием полка и шагнул к колоннам.

От шеренги к шеренге, от сержанта к сержанту, чуть ли не каждого – с головы до ног. И ни слова. Лишь бросил:

– Ишь ты, в яловичных сапогах, черти!

Солнце бьет под лопатки, подворотничок до удушья стянул шею, объятое тревогой и усталостью тело отяжелело, а конца молчаливому смотру не видно, как и генеральской силе, которая будто и не расходовалась: гартновские глаза зорки, шаг твердый, фигура – как несгибающийся ствол сосны.

Потеет генерал Бочкарев; мой Рыбаков ни жив ни мертв.

Обойдена левофланговая колонна. Командующий кашлянул в кулак, отошел в сторону.

– Что умеют?

– Что положено по программе ускоренного курса!

Бочкарев, потирая рукой усталое лицо, спрашивает у меня:

– Далеко учебное поле?

– Ты, Леонид Прокофьевич, обожди. – Худое лицо генерала разглаживается, молодеет. – Поют, подполковник?

– Поют, товарищ генерал.

– Строевую обожаю, но настоящую, чтобы... Взводом споешь?

– Споем.

– И ротой?

– И ротой.

– А может, батальоном грянешь?

– И батальоном!

Я уже перехватываю через край. Триста солдат и чтобы голос в голос так не пели. Что ж, коль нырнул в глубоком месте, не тонуть же. Отсек от строя три первые колонны, шепнул капитану Чернову:

– Выстройте в единый строй, в шеренгу по восемь. Интервалы плотнее обычного. Ясно?

– Яснее быть не может. – Чернов поднял на меня спокойные умные глаза.

Слышу голосистые команды. Только бы не заколготились, не сшибались друг с другом – чуть не молюсь. Впрочем, чего уж теперь терзаться!..

– Сержант Баженов и ротные запевалы – в середину строя! – командует Чернов. – Р-равняйсь!.. Смир-рно! На месте шагом арш! Выше ногу, еще выше!.. Аз-два! Аз-два! Запевай!

Голос сержанта Баженова врезался в знойную застылость дня и сразу же взлетел выше деревьев:

За морями, за горами

Гэ... э-эй! В дальней стороне

Трубы песню заиграли,

Песню о войне.

Молодец!

И триста сержантов одним хватом:

Трубы песню заиграли,

Песню о войне...

И уже не душил подворотничок, уже и дышалось привольно. Я не удержался и крикнул во весь голос:

– Слушай мою команду! Правое плечо вперед, шагом арш! Пр-рямо! Запевай!

Баженов повел, а подголоски подхватили главную песню времени:

Пусть ярость благородная

Вскипает, как волна!

Идет война народная,

Священная война...

Сержантские лица посуровели, мощный голос батальона клокотал неукротимой жесткой силой.

Колонны, провожаемые генеральскими глазами, с песнями уходили к полевым кухням. За леском скрылась последняя, а генералы молча стояли на том же месте. Потом командующий отошел в сторону, остановился под раскидистым кленом, сорвал с дерева небольшую ветку и слегка похлопал себя по голенищу. Глаза смотрели на запад, где едва дышал на месяцы застывший фронт.

О чем думал генерал?

Может, о том, что ждет армию, значит и всех нас, в ближайшее время? О судьбе ребят, которые так широко раскрывали души на этом смотровом марше?

Бочкарев тронул меня за плечо:

– У него, Николая Александровича, свой подход. Есть строй и песня есть солдат! Побаивался я за тебя, севастополец. Хотел отвести на привычное – стрельбу, перебежку...