Текст книги "Останется с тобою навсегда"

Автор книги: Илья Вергасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)

Чуть поодаль, под старым тополем, новенький штакетник, за ним фанерная пирамидка, на ней фотография матери, фамилия, инициалы, год рождения, год смерти. Стою, смотрю. Хлещет дождь, барабаня по плащ-палатке.

Не знаю, сколько времени простоял. Зашагал к нашему тупичку. В отдалении виднелась розоватая коробка двухэтажной школы. С той стороны мама возвращалась с раннего станичного базара – в одной руке кошелка, а другая плавно поднимается и опускается, губы шепчут: "Нехай, та нехай"...

Стою у хатенки с остовом крыши, похожим на скелет, смотрю на чердак... Мамин чердак, куда нас она не пускала. Была странно неравнодушна ко всему, что сделано из железа. Ржавые гвозди, ухнали, болты, гайки – все это прятала здесь, под крышей. Натаскает и забудет... А вот колодец без журавля – из сруба пахнуло затхлостью. Вместо сарайчика – яма, залитая водой. За высоким будяком – развороченная скирда. Тут был мой мальчишеский тайник... Ходил я тогда в седьмой класс и бредил учебником физики Краевича. Нам он не по карману – заикнуться боялся. Чтобы как-нибудь свести концы с концами, мама потихонечку приторговывала фуксином, так казачки почему-то называли ультрамариновую краску. Они охотно покупали ее вместо синьки. В хатенке нашей – и на печи и на подоконниках – и на материнских пальцах оставались синие следы. Заветные гривенники прятались в сундучок, ключ от которого, всегда висел на стене рядом с керосиновой лампой. Но – физика, физика!.. Во сне и наяву я видел ее страницы с картинками – машины, паровозы... Шесть гривен, всего шесть гривен!.. И однажды, когда никого не было дома, я – за ключ и к сундучку. Схватил несколько монет – и к скирде. Отдышался, пересчитал. Боже мой, не хватает гривенника. Спрятал монетки в тайничок и стал выжидать. Как-то пришла соседка, мать заболталась с ней, а я опять к сундучку. Взял денежку, да слишком торопливо опустил крышку – она хлопнула. Вбежала мать, схватила меня за плечо: "Ты что тут делаешь? Посмотри в глаза". Я разжал ладонь. "Ах, вор! Ты и раньше лазил в сундук?" – "Я на физику... Под скирдой лежат..." Бросился к тайнику – он разворочен соседским хряком. Я перебирал землю, пересыпал ее в ладошках... "Ты еще и брехун!" – закричала мать. Била смертным боем – с трудом соседи вырвали меня из ее рук... Попадало мне часто – я терпел. Страшнее было, когда не била, когда глаза ее не отпускали от себя, требовали, ждали, – и правда выхлестывалась из меня...

Прошли годы; военным курсантом приехал в станицу на побывку. Перекапывая огород, вывернул пласт земли и увидел серебряные монетки, слегка отдававшие в синеву. "Мама!" Она подержала их, потерла о юбку: "А кто из нас не бит, сыночек"...

– Здорово, казак! – Тяжелая рука опустилась на мое плечо. Передо мной стоял пожилой мужчина в брезентовом чапане. – Не признав? Цэ же я, Тимофей Григоренко.

– Дядя Тимоха!

Это был старый буденновец, друг моего отца.

– Таки вот моменты, Костя... Ну, чого мовчишь? Айда до хаты.

Он шел впереди, скрипя протезом и сильно припадая на левую ногу.

– Бачишь, як саданулы? Цэ пид Кущевской... Та, слава богу, хлопци нэ покинули в стэпу.

Сидим за длинным столом из неструганых досок. Дядя Тимоха разливает самогон по стаканам:

– Помянем Ульяну.

Отказавшись от моей папироски, он скрутил козью ножку, подымил.

– Дэ твоя голова була, казак? Нимець на Дону, а ты письмо матери з партизанского краю шлешь. З цим письмом ее и взялы. Нэма тут чоловика, шоб розсказав тоби, як знущалысь над Ульяной у подвали атамана. Но вси помнять, як волоклы ей на майдан два дюжих казака-атаманца и пиднялы на помист, за ночь сбытый. Вона стояла над усими з дощечкою, дэ крывыми буквами було нацарапано: "Мать бандита". Немец рванул з нее одежду. "Нэ срамите!" кричала на весь майдан. Били ее шомполами... И все тилькы чулы: "Нэ срамите! Нэ срамите!" Забили, гады...

Утром простился с дядей Тимохой, зашагал к разъезду, Поезд на Краснодар пришел в три часа ночи.

6

Не успел начаться день – я у контрольно-пропускного пункта. Ни людей, ни машин. Регулировщица, молоденькая миловидная девушка в шинели, скроенной по фигуре, встретила приветливо:

– Доброго ранку, товарищ подполковник. – Улыбнулась, щегольнув ямочками на щеках.

– Здравствуйте. Ну как?

– Ой и насидитесь, товарищ подполковник!

– Мне не далеко, только до фронтового штаба...

– До Ахтанизовской машин раз-два – и обчелся!

Значит, Ахтанизовская!..

Из города шли машины, крытые брезентом. Девчурка согнала улыбку, повелительно подняла флажок. Машины остановились, она по-хозяйски обошла их, заглядывая под брезент.

День шел, шли машины, а я все стоял, поглядывая на добрую дивчину, которая уже в чем-то считала себя передо мной виноватой.

Генерал Петров!

Когда армия под его командованием обороняла Севастополь, а наша партизанская бригада воевала всего в десяти километрах от переднего края, связные от нас появлялись в штабе Петрова, а он присылал к нам своих.

Мы часто связывались по радио с Севастополем, с Большой землей, посылали шифрованные радиограммы, сами получали их от адмирала Октябрьского, чаще от Петрова. Поначалу они их адресовали "старшему лейтенанту Тимакову", затем "капитану". А потом, когда я командовал партизанской бригадой, из штаба Черноморской группы войск за подписью генерал-полковника Петрова шли на мое имя радиограммы – "подполковнику Тимакову".

Сейчас его приказы обязательны и для крайвоенкомата. Но помнит ли он мое имя?

Показалась полуторка. Регулировщица побежала навстречу, заглянула в кузов и растерянно отступила – там стоял оцинкованный гроб. В кабине рядом с шофером сидела женщина в черном. Я ухватился за борт; высунулся водитель:

– Нельзя – побьетесь!

– Ничего, как-нибудь! – Перемахнул через борт, сказал дивчине, застывшей на обочине дороги: – Жениха тебе доброго!

Машина тронулась. Асфальт ровный. Я уселся поудобнее, вытянул ноги, накинул капюшон плащ-палатки на голову. Чем дальше на запад, тем больше глубоких колдобин. Гроб то устрашающим юзом надвигался на меня, то скользил к заднему борту. Прижмет – не пикнешь...

За Крымской сразу же вступили в полосу недавних боев.

Наверное, это знаменитая "Голубая линия"! Немцы ее называли "Бляуштрих".

Боже мой, сколько вывороченных дотов, дзотов!.. Бетонные ободки – как гигантские колеса, сплющенные взрывами. Разорванные танки и самоходки наши и немецкие; искореженные орудия, лафеты от них, стволы – рваные, расплавленные. И – необозримое армейское барахло: пробитые каски, противогазы, ребристые заржавленные ящики патронные, снарядные, вороха шин. Тут же клочья мышиного цвета шинелей, выгоревшие от солнца и дождя пилотки.

Глубина боев километров шесть будет.

Да, драка была такая – не захочешь расспрашивать. Это тебе не поле партизанского боя!

А машина шла, на меня кидался холодный западный ветер.

На развилке водитель затормозил.

– Вам налево, товарищ подполковник.

– Спасибо, дружок.

Вокруг ни души. Зашагал к поселку. У первой же хатенки остановил патруль. Два солдата с автоматами на изготовку застыли шагах в двадцати от меня, старший подошел ближе.

– Прошу документы.

Он внимательно и долго всматривался в госпитальную справку и временные удостоверения о наградах, вернул их.

– Предъявите удостоверение личности.

Я молчу.

– Паспорт, наконец... Кто вы такой? Следуйте за мной.

Ведут через поселок. Встречные офицеры недобрыми взглядами провожают меня.

Комната-каморочка, за столом старший лейтенант; верхняя пуговица ворота расстегнута, виден край тельняшки.

– Ну! – Смотрит на меня в упор.

– Прошу сопроводить меня к старшему начальнику, – говорю как можно увереннее.

– А в каталажку не хочешь?

И вот я в полутемном амбаре. Свернувшись на голом топчане калачиком, пытаюсь забыться. Не удается – мешает дождь. Большой тревоги не испытываю сейчас не сорок первый, с бухты-барахты не решат. А все же...

Ночь тянулась медленно, тревожно, была полна звуками. С запада доносилось далекое татаканье крупнокалиберных пулеметов, уханье тяжелых орудий; зарокотали знакомые моторы – "кукурузники", или, как громко их теперь зовут, легкие ночные бомбардировщики. Летят – работают. Туда боеприпасы, продовольствие; оттуда – раненых. Мешки с мукой, наверное, в крови, а раненые в мучной пыли. Так было и у нас в лесу, когда они садились на крохотные аэродромы.

И меня в темную мартовскую ночь такой "кукурузник" поднял в небо и бережно доставил на тихий сочинский аэродром.

Утром меня привели в большую комнату. За столом комендант, хмурый подполковник с перевязанной рукой. Приказал солдату:

– Выйди и стой за дверью. – Посмотрел на меня: – Вы выдаете себя за человека, которого мы знаем. Вот справка от Крымского штаба партизанского движения: подполковник Константин Николаевич Тимаков скончался в городе Баку в госпитале.

– Было такое. Да тот свет оказался поганым...

– И явились оттуда с сомнительными справками?

– Разрешите сесть, у меня ломит спину от столь любезного приема. Я действительно Тимаков, комбриг, партизан. Мне нужна встреча с Иваном Ефимовичем Петровым.

– Может, с маршалом Жуковым? Тогда дозвольте доложить о вашей персоне в Ставку?

– Не в Ставку, а командующему фронтом генералу Петрову.

Терпение мое лопалось. Комендант резко крутнул ручку полевого телефона:

– Дай мне Девятого... Товарищ Девятый? Докладывает Сороковой. Нами задержан гражданин, выдает себя за Тимакова Константина Николаевича, бывшего руководителя партизан в севастопольских лесах. Настаивает на встрече с хозяином!.. Какой из себя? Сейчас доложу. – Комендант пристально смотрит на меня. – Рост повыше среднего, худощав, глаза серые, брови черные и густые, правое плечо чуть выше левого – ранен, видать... Лет? Да, наверное, около сорока...

– Двадцать семь, – подсказываю.

– Говорит – двадцать семь... Когда задержали? Мне доложили час назад. – Явно соврал. Со вздохом: – Да что вы! Понимаю. Будем ждать... Медленно положил трубку. – Велел часок потерпеть.

– С кем говорили?

– С кем положено. – Сказано было примирительно. Достал пачку папирос. – Задымим, что ли?

– "Казбек"! Еще до войны пробовал...

– Знаете сами – фронтовая полоса... Недавно под Холмской одного взяли. Инвалидом войны рядился, а копнули малость – шпион чистой масти. – И вдруг спросил: – Может, чайку?

– Давайте, продрог в вашей мышеловке.

– Да, помощничек у меня!.. Старается, неистовый. Из морской пехоты, все в тельняшке красуется.

Наше чаепитие внезапно оборвалось – появился майор в мундире с иголочки, подошел ко мне:

– Вы называете себя Тимаковым? Следуйте за мной.

Трое суток меня держали в темной хатенке среди солдат караульного взвода...

Одним словом, приехал, явился. И примета проклятая – гроб. Не доберусь я до Петрова...

Снова пришел тот самый чистенький майор, вежливо сказал:

– Все ясно. Вы есть вы, Константин Николаевич.

– И на том спасибо. Хочу встретиться с командующим фронтом генерал-полковником Петровым.

– Об этом известно кому положено. А пока отвезу вас. за лиман.

– С глаз подальше?

З ачем вы так? Там будет спокойнее.

И вот я за лиманом, в крохотном рыбацком поселке.

Хозяин хатенки, в которой меня поместили, старый рыбак. Принял молчаливо, колюче поглядывал на мои золотые погон": я не снимал их, решив предстать перед командующим по всей форме. Старик бубнил что-то себе под нос.

– Ты чего там, дед?

– Як миколаевски охфицеры... Побачив бы батько Жлоба – шаблю наголо!

– Твой Жлоба носил бы сейчас генеральские погоны...

Дед крикнул:

– И самого Жлобы нема, и Ковтюха, и Приймака нема... Оце булы козакн! Та хиба воны пустылы бы аспида аж на Кубань? Та в жисть цего не было бы!

– Война другая, дед...

– Погана война! Трех сынов побылы, Сам звидкиля будешь?

– С Кубани. – Я назвал станицу. – Слыхал про такую?

– Та чув. Кажут, што глуха. Тамочки кочубеевцев богацко.

– Знал кое-кого.

– Про Лысенко чув?

– Видал, как хоронили. На маневрах погиб.

– Це мий эскадронный. Рубака! – Старик стал добрее, позвал к столу. Вечерять будем. Рыбка свиженька...

Через неделю к нашей хатенке подкатил "виллис" с щеголеватым майором и незнакомым мне подполковником, который тут же подал руку:

– Адъютант командующего. Прошу – усаживайтесь.

Доехали за считанные минуты. Адъютант привел меня в свою комнатушку.

– Прошу обождать.

Волнуюсь, стараюсь вспомнить все, что знаю об Иване Ефимовиче Петрове. Первым делом вспомнились те деловые шифрограммы, которые шли в наш лес из Севастополя за его подписью. В них за скупыми строками стояло уважение к нам, к нашей борьбе. Но еще раньше...

Немцы шли на Ялту. Один из отрядов будущей нашей партизанской бригады был поднят по тревоге и на машинах заброшен на плато ай-петринской яйлы.

Впервые в жизни я занимал боевую позицию. На "ЗИСе" подкатил начальник оборонительного района, представился:

– Командир полка Чапаевской дивизии майор Белаш. – Он стал под низкорослую сосну, гнутую-перегнутую ветрами, оглянулся и резко сказал: Рубеж не годится.

– Я все взвесил, товарищ майор...

– Плохо знаешь немцев. Оставь тут одну роту, всех остальных вон к тем домишкам. Там и окапывайся и огонь нацель на лесную просеку – оттуда попрет их пехтура.

На дороге показались немецкие танки. Моей пехоте с ними ничего бы не поделать, а вот противотанковые пушки, скрытые в зарослях держидерева, прямой наводкой разбили два танка, третий убрался в низину. Пехота пошла на нас оттуда, откуда и ждал ее Белаш. Веерный огонь станковых пулеметов прижал ее к скале Беденекыр и заставил отползти.

Майор пригласил меня на командный пункт. Прикрывшись буркой, устало прилег и, поглядывая на меня, сказал:

– Не смущайся, со временем набьешь руку. На ком и на чем держалась Одесса? Как нам удалось покинуть город, не оставив врагу даже раненой коняки?.. Наша боевая школа началась на румынской границе, мы держались бы там полгода, год... Только по приказу отступили. Нас вел Иван Ефимович Петров! В чем его сила? Нет, ни на Чапаева, ни на Пархоменко не похож образован, интеллигентен, в пенсне с золотой оправой...

– Из учителей?

– Сын сапожника, солдат германской войны. Дослужился до прапора, а в революцию стал коммунистом. Через год комиссар рабоче-крестьянского полка. Из прапорщика в комиссары! Не часто бывало.

За полночь мы услышали далекий скрежещущий звук, рождавший тревогу. Белаш насторожился.

– Под Севастополем! Успел бы туда Иван Ефимович – фашисту города не видать!..

Так я впервые услышал о Петрове...

Вошел адъютант:

– Вас ждут.

Одернул китель, зашагал к кабинету. Адъютант открыл передо мной дверь.

– Разрешите? – сказал я громко.

Иван Ефимович удивленно смотрел на меня.

– Товарищ командующий! Бывший командир партизанской бригады подполковник Тимаков!

Он горячо пожал мне руку:

– Молод, очень молод. – Лицо Петрова как-то внезапно дернулось. – Что ж, война – дело молодых. – Снова тик, подергивание головы, старая контузия, должно быть. – Садитесь, гостем будете. – Он сел напротив. – Хорошо помогали Севастополю.

– Спасибо.

– Это вам, партизанам, спасибо.

Солдат в белом халате, с поварским колпаком на бритой голове поставил между нами поднос с чаем и бутербродами и удалился.

Петров угощал:

– Ешьте, отдайте должное стараниям военторга.

Торопливо вошел адъютант и, склонившись к генеральскому уху, что-то шепнул. Иван Ефимович изменился в лице – посуровел, поднялся и подошел к столику с телефонами. Я встал, но он жестом велел сидеть. Взял трубку:

– Слушаю.

И – тишина.

Я не смотрел на генерала, но чувствовал его напряжение.

Воздух в кабинете словно был наэлектризован. У дверей навытяжку замер адъютант. Командующий откашлялся.

– Мои соображения: город можно взять за трое суток, но будут большие потери. – Он помолчал. – Нет гарантии, что фронт немцы не остановят там, где остановили наш керченский десант в начале сорок второго года. Малой кровью можно освободить весь Крымский полуостров весной во взаимодействии с войсками Толбухина.

Каждое слово он произносил четко, но именно за этой четкостью я улавливал всю глубину его волнения. В кабинете стало еще тише.

– Ясно. До свидания, товарищ Иванов.

Легкий шорох – он положил трубку, но продолжал стоять у аппарата.

Адъютант исчез. Неприятный холодок пробежал по спине. Я неслышно сложил тарелочки на поднос, подобрал крошки.

Петров подошел к окну, стал смотреть на синюю полоску лимана. Широкая спина согнулась, округлилась. Наконец повернулся ко мне:

– Когда ранены?

– В марте сорок третьего года.

– Хочу уточнить: сколько участников обороны Севастополя пробилось в партизанские отряды?

Генеральские глаза требовали правду. Но вместе с тем я понял: он знает ее. Ждал терпеливо, давая время обдумать ответ.

– Одиночки, товарищ генерал.

– Сколько?

– В нашу бригаду пришло до тридцати человек.

– Вас, партизан, трудно было найти?

– Искать было некому, Иван Ефимович. Фашисты опередили: блокировали подступы к лесам. Они расстреливали на месте женщин и стариков, стоило лишь тем выйти в подлесок за хворостом.

– Тяжела твоя правда, партизан. – Он медленно подошел к столу, по-стариковски нагнулся и достал из ящика толстый альбом. – Может, кого узнаете?

На фотографии в группе командиров я увидел знакомого майора.

– Белаш!

– И что с ним? – Глаза генерала с надеждой смотрели на меня.

– Убит на яйле, мы хоронили...

Он мне сейчас почему-то напомнил нашего станичного землемера, только что вернувшегося с поля, где отмерял горластым мужикам наделы. Причина, которая привела меня в кабинет, показалась до того частной, что о ней неловко было и говорить. Я сделал движение, которое можно было понять как немую просьбу: разрешите удалиться? Однако Петров потребовал:

– Выкладывайте о себе все! Не просто же повидать меня явились...

Слишком много я думал об этой встрече, о тех словах, которые скажу.

Он выслушал с вниманием; подумав, сказал:

– Пишите рапорт и ждите вызова через военкомат.

* * *

Я снова в Краснодаре. Боясь пропустить вызов, отсиживаюсь в сырой комнатке один на один с серыми стенами с засохшей геранью на подоконнике. За стеной – женщина. Уходит куда-то утром, возвращается после полудня. Плеск воды; что-то готовит – запах жареного лука просачивается во все щели. У нее, должно быть, тепло, уютно. Иногда приходится с ней здороваться, при встречах уступать дорогу.

– Спасибо, – чуть слышно благодарит.

Как-то перехватил на себе ее пристальный взгляд. Впрочем, наверное, показалось...

Почему нет вызова? Десятые сутки. Правду говорят: хуже всего ждать и догонять!

Я снова пробираюсь в Ахтанизовскую. Узнаю: командующий в войсках. Но разве у кого повернется язык сказать, в каких соединениях или частях? Да и спрашивать не положено.

А комендант штаба? Я разыскал его на улице.

– Здравия желаю, товарищ подполковник!

– А, ваша милость. Зачем пожаловал?

– Командующий велел навестить через декаду, – соврал я.

– Через декаду, говоришь? – Он удивился.

Решил идти напролом:

– Где мне найти Ивана Ефимовича?

Подполковник чуть не поперхнулся:

– Может, хочешь узнать, что делается в шифровальном отделе?

– Мне нужна встреча с генералом, очень нужна! – умоляюще проговорил я.

Подполковник решился:

– За добро добром платят! Ты тогда мог накапать – я-то знаю, как мои помощнички тебя встретили... Шагай на Гадючий Кут. Запомни: я тебя знать не знаю!

На попутных добрался до Керченского пролива. С моря дул ветер, пахнущий сивашской гнилью.

Хоть волком вой – ни души! Рыбацкие хатенки без крыш, с полуразвалившимися стенами, сарай, сплюснутый взрывом. У берега на ржавых рельсах – причал, заставленный бочками. Недалеко от причала на якоре серый добротный катер с флагом Военно-Морских Сил.

Подумал: может, командующего поджидает? Тихо, по-партизански, с оглядкой спустился к причалу, притаился за бочками.

Высокая фигура в дождевике с капюшоном стояла у самого конца настила, метрах в десяти от меня.

Вспомнил генеральскую спину у окна... Конечно, он! Перевел взгляд на катер, заметил группу военных, и среди них генеральского адъютанта, обеспокоенно поглядывающего на Ивана Ефимовича.

О борт судна хлестали азовские волны. На крымском берегу дышал фронт. Далеко на востоке, наверное на косе Чушке, била тяжелая артиллерия. Меня окружали почерневшие от времени дубовые бочки с ржавыми обручами, вкривь и вкось обнимающими рассохшиеся клепки.

Петров неотрывно смотрел на далекий берег, откинул капюшон, снял папаху – ветер с запада зашевелил редкие седые волосы. Нахлобучив папаху, генерал глухо крикнул:

– Подавай!

Катер пошел курсом на север...

* * *

Утром, простившись со стариком рыбаком, угостившим меня крутой ухой, я ночевал у него за лиманом, – вышел на развилку.

Ощущение непонятной тревоги не покидало меня.

Увидел машину коменданта.

– Куда? – спросил он под скрип тормозов.

– В Краснодар.

– До Крымской подброшу, садись.

"Виллис" споро подбирал под себя прифронтовую дорогу.

Комендант долго молчал, потом повернулся ко мне:

– Видел?

– Да.

– Говорил?

Я рассказал о том, что было в Гадючьем Куте.

– Иван Ефимович... Я с ним из самой Одессы. Это. был настоящий командующий! – негромко сказал комендант.

– Почему "был"?

– Срочно отозвали в Ставку. Двести пятьдесят дней Севастополь защищал. Сколько тех защитников было? С гулькин нос, а держали. Петров всей битве голова. А теперь вот ждем нового хозяина...

– Кого, не секрет?

– Секрет, известный самому Гитлеру... Наверное, генерала Еременко.

– Сталинградский?

– Он. Говорят, боевой; помалкивает, прихрамывает, а своего добьется, хоть тресни, – вздохнул штабной комендант.

7

Настроение – как у человека, которого вдруг высадили с парохода там, где он не собирался высаживаться.

Дни за днями – декабрьские, промозглые. Хожу по городу, вглядываюсь в лица – в женские, детские. Голодных тут нет – Кубань хлебная. Но и радостных не часто встретишь.

В редкие солнечные дни я на берегу Кубани, под старым дубом с выжженной молнией сердцевиной. Бегут мутные воды к морю стремительно, напористо, грызут берега – то там, то тут обваливается земля.

Тяжелее всего в дождливые дни. Томлюсь в своей комнатенке, курю до головокружения, и моя жизнь как бы прокручивается обратно...

...Тропы, тропы, ревущие горные реки, ледяная яйла, черные буковые леса. Порою все это так близко подходит ко мне, что кажется: переступи порог – и ты в горах, а на тропе ждет связной дядя Семен.

Идет цепочка партизан. Вокруг безлюдно, молчаливо. Горят леса, сосны вспыхивают от корней до макушки, будто их бензином облили. Огненные трассы прошивают сумрачное небо. Пули "дум-дум" мелькают синими огоньками, стаями звикают вокруг нас. Мы торопливо перешли с высоты на высоту, треск автоматных очередей рвал над нами отравленный угаром воздух.

Наш партизанский комбриг стоял у штабелей дров, вслушивался в хаос стрельбы и непрерывно курил. Я командовал отрядом. Мое дело – получать и выполнять приказы... А их нет – скрываемся, бегаем. Надоело сверкать пятками, хотелось рвануться, а там...

На тропе появился паренек, связной из поселка:

– Фрицы, товарищ командир, уходят из поселка, уводят мужиков наших.

– Нехай катятся к бисовой матери!..

Паренек примостился рядом со мной, заплакал:

– И моего батю...

Он мотрел на меня – сколько тоски и укора в мальчишеских глазах! Я вскочил:

– Разрешите немцам бока помять, товарищ комбриг!

– Ух, вояка... Там фрицев бисова уйма!

– Разрешите? – ору.

Комбриг вытянул шею, бросил холодно:

– Ну иди, только – в оба!..

Бегу за пареньком, за мной отряд. Над нами шальные снаряды со свистом режут плотный воздух. Дым от горящих лесных делянок наполняет легкие горечью, слезятся глаза. Переходим по бревну через глубокую, прыгающую по камням речушку. На том берегу ждет мой комиссар Федченко.

– Гей-гей, Степан Федосеич! – кричу ему. – За мной!

Комиссар спросил:

– Что надумали?

– В засаду! Десять гранатометчиков расположим на той стороне дороги, на скале, а сами заляжем на этой – подковой, метрах в двадцати от шоссе. Чтобы наверняка, Степан Федосеич!

– Тогда я с хлопцами – на ту сторону...

Залегли полукругом ниже полуразрушенной каменной ограды, всего в двадцати – тридцати метрах от дороги. По ней изредка проскакивают немецкие машины. Лежим, зуб на зуб не попадает – холодно. Снег под животом подтаял, сырость пробирает до костей. Поглядываю на скалу – притаились наши хлопцы, ждут.

Поселок за горкой – рукой подать. Пока ничего особенного: как обычно, полаивают собаки, постреливает патруль.

И сразу загудели десятки моторов. Дизели... Идут! Поглубже в снег вдавливаю сошки ручного пулемета.

Первыми показались танкетки, за ними два броневика. Из башен полоснули огнем, осыпали светящимися пулями кусты на повороте дороги. Надвигается главная колонна. Машина за машиной, под брезентом поют. Веселые, сволочи!

Во мне все умерло: перестал ощущать ноги, застыли живот, спина. А машина за машиной, машина за машиной. В прорези прицела что-то лохматое то наползает, то отползает.

– Дядька, стреляй! – Паренек толкнул меня в бок.

– Ты что?!

Ближнюю ко мне машину стало заносить – скользко. Кузов – поперек дороги. Высыпали веселые солдаты, дружно облепили семитонку. Подъехали еще, и из тех солдаты выскочили.

Пули всадил в самую середку толпы. Со скалы посыпались противотанковые гранаты. Мелькнула комиссарская папаха... Увидел, как взлетела от взрыва машина и с треском рухнула в кювет. Расстреливали в упор. Только после боя узнал, что разрядил три диска, – когда только второй номер успевал заменять?

Крики, стоны, команды... Над нами огненный шквал. Кто-то толкнул меня в плечо:

– Время отходить, товарищ командир!..

Бежали по сухому руслу, оно вывело нас за холм.

Пули, снаряды, мины вспахивали высотку над табачной делянкой. На ней никого уже не было.

Через день узнали: разбили эсэсовский батальон и, главное, в суматохе боя удрали от немцев арестованные.

Меня вызвал командующий партизанским движением. Вытянулся перед ним, жду, что скажет.

– Ты кто такой? – загудел его бас в просторной землянке.

– Командир Приморского партизанского отряда.

– Это мне и без тебя известно. Почему не по чину бьешь?

– Пули чина не разбирают, товарищ командующий.

– Звание имеешь?

– Старший лейтенант.

– А на батальон замахнулся, непорядок. Командовать тебе бригадой!

Было или не было?..

Броситься сейчас в Сочи, в штаб партизанского движения, и оттуда – в крымские леса? Но трезвое понимание, что там-то я не сдюжу – могут, подкачать простреленные легкие, и я стану для всех обузой, – сдерживает меня.

Вот-вот придет из Москвы приказ о моей демобилизации. Надо опередить его. А как, как?..

* * *

Прошла еще неделя. В Крыму ожесточенные бои на плацдармах. Тревожно: в городе много санитарных машин.

На старом базаре столкнулся с командиром первого отряда нашей партизанской бригады:

– Сергей Павлович!

Он заморгал близорукими глазами:

– Простите, но я вас...

– До каких пор будете держать свой отряд у Железных ворот, товарищ Кальной? – спросил, как порой спрашивал его в лесу.

– Наш комбриг Константин Николаевич!.. Ну и омолодили вас – хоть в женихи. – Обнял меня. – Ты ж в сыновья мне годишься! Тридцать-то будет?

– Недобрал.

– Вот потеха! – Он потянул меня за рукав. – Пошли-ка, хлопец. – Повел мимо торговых рядов, за ларьки. Возле халупки с дымком, рвавшимся хлопьями из железной трубы, выведенной в окно, остановился. – Тут по старой дружбе нам кое-что сообразят.

Мы сидели в накуренной комнатенке. Сергей Павлович никак не мог оправиться от удивления:

– И кому я подчинялся?.. Почему-то мне думалось, что мы с тобой прошли одну и ту же жизнь. Я под Скадовском бил беляков, а ты в это время, оказывается, пешком под стол ходил... Ну и дела. А может быть, ответственность за человека, когда рядом смерть, возвышала всех нас над прошедшими годами... Ну да ладно, ты лучше расскажи, как с того света в этот пришел. Мы же тебя похоронили...

Он слушал, впитывая в себя каждое мое слово.

– Что ты потерял в Краснодаре? Наши ж в Сочи.

– Я кадровый офицер, и судьба моя в руках армейских богов.

– Веру ты нашел?

– Веру? Я ее не искал.

– Почему не искал? – Глубокие складки набежали на высокий лоб Сергея Павловича. – Она же родила.

– Как это – родила?

– Как все женщины рожают. Только в госпитале, раненая. Ребенок у тебя.

– Я совершенно ничего о ней не знаю с тех пор, как ее эвакуировали на Большую землю.

Сергей Павлович посмотрел на мои ордена.

– Когда их тебе вручали, неужели ничего о ней не сказали?

– Получал я их в бакинском госпитале.

– После твоего ранения месяца через два или три, уж не помню, пришла радиограмма из Центра. Сообщали, что Вера Куликова лежала в Армавире в госпитале в сорок втором году. О дальнейшей ее судьбе мы ничего не знаем...

Я находился в странном состоянии: ни боли, ни страдания, ни радости.

Вера в мою жизнь ворвалась так же внезапно, как и ушла из нее.

Встретились мы за два месяца до войны, в санатории. Мне было двадцать три года, и был я, молодой лейтенант, беспричинно счастлив, влюблялся во всех красивых женщин. Ходил, выпячивая грудь, но в душе был до смешного робок и стеснителен. Она с мужем появилась в столовой; их усадили за мой стол. С трудом я оторвал от нее взгляд и уткнулся в тарелку с жарким.

Она заказала обед, переставила приборы, улыбнулась мне:

– А вы здорово загорели.

– Солнце крымское...

– Ух как я соскучилась по нему!

– А вы бывали здесь?

– Да, еще девчонкой.

Она с детским почмокиванием съела дрожавшее желе, вытерла салфеткой пухлые губы, спросила у молчаливого мужа:

– А что будет дальше?

– Пойдем отдыхать, – сказал он.

– О, скучища! – Она смело взглянула на меня карими глазами, над которыми высоко были приподняты густые короткие брови. – А вы мне покажете море?

Муж скользнул по мне тяжелым взглядом.

– Ты не против? – спросила она его.

– Пожалуйста. – Он зевнул.

Мы относились друг к другу по-дружески, раза два ходили в парк, на Крестовую, хорошо сыгрались на волейбольной площадке. Она легко подбрасывала над сеткой мяч, а я, высоко подпрыгивая, лихо резал под одобрительные хлопки зевак. Как-то я стал свидетелем неприятной сцены: смущенно озираясь, Вера тащила перепившего мужа в палату, тихонько по-бабьи причитая: "О господи! За какие грехи на мою голову такая напасть!"... Мне стало жаль ее.

После этого случая Вера показывалась только в столовой. Время моего отъезда приближалось, и я торопил его, убивая часы в походах по горам.

Был хороший день – вовсю светило солнце, блики его играли на мелкой ряби моря. Я далеко заплыл. Вдруг услышал ее голос:

– Костя, сюда!

Выплыл на женский пляж.

– Здравствуй, что тебя не видно?

– Садись и не спрашивай ни о чем. Лучше скажи, какая у меня спина?

– Загорелая...

– Пойдем на Крестовую.

– Но мы были там.

– Пойдем, пожалуйста.

Тропа вилась над старыми виноградниками, пропекалась боковыми лучами заходящего солнца; из леса тянуло талым снегом. Вера была в легких туфельках, шагала впереди – я видел ее тугие икры. Шла быстро, ни разу не оглянувшись. За виноградниками начался сосновый бор, усыпанный прошлогодней хвоей. Развалины Генуэзской башни торчали на самом пике Крестовой. Мы остановились под ними. Вера уселась на старый пень. Я собирал голыши, спаянные неизвестный составом. Выбрал покрупней, нашел булыжник, положил голыш на скалу и стал колотить по нему. Он не поддавался.