Текст книги "Останется с тобою навсегда"

Автор книги: Илья Вергасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

Два полка, советский и болгарский, стояли лицом к лицу,; их командиры одновременно спешились, пожали друг другу руки.

– Подполковник Тимаков.

– Полковник Христо Генов.

Площадь огласилась мощным "ура" – с карнизов вспорхнули голуби, закружились над колоннами.

Хороши сентябрьские дни. Солнечные лучи золотыми полосами лежат на балконах, увитых глициниями. Люди, молодые и старые, смотрят на нас глазами, полными душевного света.

Стоянка затягивалась, шла обычная жизнь: стрельбы, марши, политзанятия. Солдаты с задором пели: "Расцветали яблони и груши, поплыли туманы над рекой..." Отъелись, отоспались, офицеры щеголяли в кителях из американского сукна, обзаводились знакомствами среди горожан. Тихая, мирная служба. О войне напоминали сводки Информбюро да рассказы солдат, побывавших в дунайском порту Рущук. В верхоречье – на югославской границе окапывались немецкие дивизии.

* * *

Вера держится молодцом. Она в штабной команде, шагает с писарями, вместе с ними глотает дорожную пыль, ест из одного котла. На больших привалах ее проворные пальцы выстукивают дробь на трофейной пишущей машинке. Она общительна со всеми – солдатами, офицерами. Ей улыбались, в нее влюблялись. Встрепенулось горячее сердце Ашота.

– Вера Васильевна работает за трех писарей. Поразительно!

– Лишних отправь в роты, – улыбнулся я.

– Я не эксплуататор, особенно берегу красивых женщин.

– А твоя жена?

– Самая красивая женщина Армении – моя жена.

– По-твоему, так все красивые.

– Но не все добрые. А у Веры Васильевны сердце – большое, как Арарат!

Но затихнет полк, погружаясь в крепкий солдатский сон, – Вера рядом со мной. Пусть гром гремит, пусть небо разверзается – от того, что надумала, она не откажется.

– Ну-ка скидывай сапоги, разматывай портянки, – Прямо под ноги мои таз с водой.

– На черта все эти выдумки?

– Господи, до чего у меня мужик колючий!

Мокнут мои ноги в воде, а Вера следит за минутной стрелкой. Хочу вытереть вафельным полотенцем ноги, так куда там: сама, все сама.

– Что я, безрукий, что ли?

– Молчи.

Мы укладываемся отдельно ото всех в широком румынском шарабане. Лежу и чувствую, как натруженные ноги окутывает приятное тепло.

– Спасибо, Вера...

– То-то, а еще ерепенился!

Пахнет свежим сеном, она взбивает подушку.

– Ты ложись на правую сторону, там попрохладнее.

Подчиняюсь; умостившись, закуриваю. Вера ждет, пока я докурю. Устал, хочется спать, очень. Широко зеваю. Она пододвигается ближе, шепчет:

– Ты хоть чуточку меня любишь?

– Давай спать...

– Спать так спать. – Поворачивается ко мне спиной, обиженно посапывает.

– Ну что ты... – Обнимаю ее.

– Что, что... Сколько тянется война, сколько ночей моих бабьих пропало... Кончится, проклятущая, вернемся в Крым: ты, я, мама, Натуська. Нам же дадут квартиру... А, как не дать?

– Чего вперед загадывать.

– Хочешь, признаюсь? Ругай не ругай, а я на тебя гадала. Цыганка прямо сказала: твой будет жить. Они наперед знают...

Сквозь сон улыбаюсь: ну что с нее возьмешь?

* * *

Мы третью неделю на одной стоянке. Я, как и в Просулове, ношусь на Нарзане из батальона в батальон. Ждет нас не учение, а бой. Колом торчит во мне: "У меня кадровая армия!"

Сегодня я в шалагиновском батальоне. Отрабатываем задачу "рота в наступлении". Октябрь, а печет, как летом. Но отдохнули хорошо, сытые солдатские глотки своим "ур-ра" пугают болгарских лошаденок, пасущихся на снятом клеверном поле. Земля вокруг ухоженная, ласковая, работящая.

Солнце вот-вот начнет падать за косогор.

– Хватит на сегодня, майор. Хорошо поработали.

– Понятно! – Шалагинов на особом подъеме: только вчера пришел приказ о присвоении нового воинского звания. Я подарил ему полевые погоны старшего офицера – радуется не нарадуется.

– Да, кстати, тебе большой привет от нашего замполита, вчера письмо получил.

– От Леонида Сергеевича? Как он там?

– Еще полежит, но просит дождаться его.

– Конечно, дождемся, а как же – наш комиссар.

Простился с майором и поскакал на железнодорожный переезд. Через три квартала домик, в котором мы живем. Не доезжая до полотна, увидел Веру, согнувшуюся под тяжестью вещевого мешка.

– Вера!

. Она присела за высокую насыпь.

– Что прячешься? Выходи. Выходи. И мешок... мешок не забудь. – Я отдал повод коноводу. – Давай, старина, гони коней, а мы дойдем.

Затих стук копыт.

– Что у тебя там, показывай.

Спиной загородила мешок.

– Пустяки, Костя, ей-богу...

Я поднял мешок, развязал, вытряхнул: на пожухлую отаву вывалились скомканные платья, отрезы, детские ботиночки.

– Откуда все это?

– Выменяла на свой паек, клянусь Наташей!.. В Орехове за это хлеб дадут, масло... Если бы ты знал, как они там живут...

Я рассердился:

– Барахольщица ты! Разве одним нашим плохо?.. Быстро ты забыла свои партизанские дни! У тебя ж боевой орден...

– А что мне с него. – Она заплакала. – Не хочу, чтобы моя мать торф воровала. А ты мне долю уготовил – врагу не пожелаешь. Через ад прошла. Женщина я, а не телеграфный столб!

Сейчас не было смысла что-то ей втолковывать. Самые справедливые слова останутся пустым звуком, самые разумные утешения будут восприняты как болезненная обида.

Мы поздно вернулись к своему шарабану. Вера отказалась от ужина, забыла даже о тазе с водой. Ее живая материнская душа требовала действий, и только действий. Я чувствовал, что она не спит, но разговаривать не хотелось. Не было уже во мне ни гнева, ни возмущения – одна щемящая жалость... Она долго молчала, а потом голосом, в котором была отчаянная мольба, спросила:

– Разреши махонькую продуктовую посылочку...

– Ты же знаешь, полевая почта не принимает их.

– А я с попутным человеком.

– Где ты его отыщешь?

– Наш старший писарь говорил, что его знакомому майору по ранению дали отпуск в Москву.

Молчу, не зная, что сказать.

– Я же не милостыню прошу, в конце концов. Недоем, недопью, по крохочкам соберу.

– Бог с тобой, собирай.

Наши завтраки, обеды и ужины поскуднели. Касим ходил злой, косил сверкающими глазами на Веру, но помалкивал.

Клименко и жена часто шептались. Старик топтался рядом с ней смиренный, добрый; порой казались они мне отцом с дочерью, занятыми какой-то своей особой заботой, касающейся только их.

Как-то Вера, когда мы остались наедине, весело хлопнула меня по плечу:

– Поехал наш подарочек аж до самого Орехова! И я как пьяная...

30

В ротах не хватает солдат. Ашот и я сидим в штабной комнатенке, выискиваем резервы. Начштаба подсказывает:

– В артбатарее у каждого взводного по ординарцу. – Записывает: – Плюс еще четыре солдата.

Вошел дежурный по полку:

– Товарищ подполковник, к вам просится генерал.

– Генералы не просятся, генералы входят.

– Старик там, говорит, что генерал...

– Бывший беляк, что ли?

– Не могу знать. Уж очень просится.

– Почему не принять? – У Ашота загораются глаза. – Почему не посмотреть на эмигранта, а?

Вошел высокий худощавый старик с чисто выбритым твердым подбородком, подстриженный под польку, с седыми, нависшими над глазами бровями.

– Здравствуйте, господа офицеры, – скрипит его голос, – Имею честь видеть полкового командира?

– Вы по какому делу?

– Прошу не беспокоиться... Я думал, во всяком случае... – Он старается подавить волнение. – Простите... Меня связывал с родиной портативный радиоприемник. Его конфисковали ваши подчиненные... И кроме того, меня лишили тульской одностволки. Это единственная память о моем отце, участнике боев на Шипке под командованием его превосходительства генерала Скобелева. Я понимаю, военное время, но, господа офицеры, прошу в порядке исключения...

– Оружие и радиоаппаратура в зоне военных действий реквизируются в обязательном порядке без всяких исключений.

Палка с серебряным набалдашником гулко ударилась об пол. Старик, не сгибая спины, присел на корточки, дрожащей рукой поднял палку, поклонился нам и вышел, тихо прикрыв за собой дверь.

– Жалко мне старика, – сказал Ашот.

– Теперь-то все они старички...

Брожу по городским улочкам один. Надоели команды, шагистика и вечное "разрешите обратиться". Удивительная тишина и покой вокруг. На деревьях, охваченных шафрановым налетом наступавшей осени, ни один листочек не шелохнется. Аккуратные домики, вкрапленные меж деревьями, исподтишка поглядывают на меня светлыми окошками, перед которыми красуются астры необычайной пышности.

Что-то заставило меня оглянуться – увидел старого генерала, стоящего у калитки. Встретились взглядами. Он показал мне негнущуюся спину – скрылся за кустами лавровишни.

Я вспомнил глаза старика и дрожащую руку, тянувшуюся за палкой. Отряхнув с сапог пыль и поправив гимнастерку, решительно зашагал по узкому настилу из красного кирпича к веранде.

– Разрешите! Есть здесь хозяева?

Долго не отзывались. Потом я услышал шаркающие быстрые шаги. На веранду вышла маленькая худенькая старушка с шустрыми глазами, оглядела меня с ног до головы.

– Вы к нам, сударь?

– Прошу прощения, мне хотелось бы видеть господина генерала.

– Входите, пожалуйста... Николай Алексеевич! Николя, тут к вам пришли!

Она ввела меня в большую комнату, обставленную книжными шкафами. Вошел генерал, коротко кивнул мне головой и повернулся к старушке:

– Капитолина Васильевна, прошу вас заняться своими делами.

– Ухожу, ухожу. – Извинительно улыбнулась мне и быстро скрылась за дверью.

Генерал, не меняя позы, спросил:

– Чему обязан вашим посещением, господин полковой командир?

Действительно – чему? Мгновенно, как на поле боя, оценил обстановку. Книги!

– Разрешите взглянуть. – Шагнул к книжным полкам.

Он, не переменив тона:

– Вы спрашиваете позволения? Смотрите, берите, реквизируйте...

Я медленно шел вдоль шкафов, за стеклами которых выстроились тома Пушкина, Лермонтова, Толстого, Данилевского, Гоголя, Достоевского. У просторного письменного стола, поближе к окну, – шкаф с военной литературой. Я увидел знакомых авторов. Клаузевиц, Драгомиров, Филиппов... А вот и "Тактика" генерала Добровольского, которую я проштудировал на сборах Высших командных курсов.

– Вы не возражаете, я посмотрю? – показал на "Тактику".

Генерал подошел к шкафу, достал книгу и голосом, в котором было удивление, спросил:

– Вам известен этот труд?

– Изучали его на офицерских курсах.

Смешавшись, генерал сел, положил руки на письменный стол, пальцы подрагивали.

– Этого не может быть... Я понимаю, традиции Кутузова, Суворова... Замечательно, что русская армия несет сейчас на своих знаменах их имена... Но меня, лишившегося родины... Капитолина Васильевна! Капитолина! – Он поднялся во весь рост, держась за спинку стула.

Вбежала испуганная старушка:

– Николя, вам худо?

– Нет, нет... Вот они, понимаете, они изучают мой труд!

Она, сразу же успокоившись, очень мягко и просто сказала:

– Я всегда говорила, что в России ваше имя забыть не могут. А сейчас я вас чайком напою. У меня замечательное вишневое варенье. Что же вы стоите? Садитесь, батюшка, садитесь, будете нашим гостем. – Усадила меня в кресло напротив генерала и ушла.

– Вы, господин генерал, извините за вчерашний прием... Моего отца, изрубленного саблями, дроздовцы подняли на штыки...

– Дроздовцы, слащевцы, шкуровцы и прочие маньяки... Я не имею к ним никакого отношения. Я – русский генерал. История вышвырнула меня из России, но есть такие связи с землей, где ты родился, которые нельзя обрубить никакими силами. Мне восемьдесят лет. Когда немцы подошли к Волге, жизнь для меня потеряла всякий смысл. А сейчас я хочу дождаться того дня, когда капитулирует Германия...

– А вот и чаек. – Принаряженная Капитолина Васильевна вошла с подносом.

Она от души угощала меня домашним вареньем. Я отвечал на вопросы генерала рассеянно, занятый своими мыслями. Мне было грустно смотреть на этих доживающих свой век людей, заброшенных сюда, за Дунай. Они жили здесь, сажали деревья, растили цветы, как-то зарабатывали на хлеб насущный, но сердца их были там, в России, в том далеком прекрасном мире, дороже которого у них ничего не было...

31

Приказ на марш получил в полночь. Поднял батальоны, и через час мы простились с уютным городком под предрассветный петушиный крик. Вчерашний дождь обмыл сады, виноградники, острый пряный аромат при полном безветрии провожал нас всю дорогу. Солнце светило ярко, но зноя не было, шагалось споро.

Через двое суток к вечеру мы вошли в Рущук.

Тут улицы с глинобитными домами, глухие заборы, почему-то крытые красной черепицей, а за ними дома с затемненными окнами. Где-то рассеянно зарокотал пулемет и умолк. Пахло рекой, мазутом, в воздухе плыл легкий аромат кофе.

В темноте угадывались контуры кораблей, колышущиеся на прибрежных волнах. Нас встретил линейный офицер и повел за собой. Мы шагали мимо громаднейших пакгаузов, портовых кранов, зачехленных машин с пушками на прицепах, спящих у портового забора солдат. Словно сабельный взмах блеснул Дунай. Перекликались гудками буксиры.

Наш причал просторен, батальоны свободно расположились на нем. Вдоль пирса тянулись длинные черные баржи. Меня разыскал офицер с повязкой на рукаве.

– Вас вызывает генерал Валович.

На "виллисе" проскочили несколько кварталов и оказались в бетонном доте. Валович посмотрел на меня:

– С жирком, подполковник!

– На наркомовских харчах, товарищ генерал...

– Дров по пути не наломал?... Где полк?

– На пятом причале.

– Вооружены?

– Как положено, исключая батарею.

– Снаряды подбросим. Подойди. – Начштаба армии развернул карту. – Порт Видин. Здесь должен быть с полком пятого октября на рассвете. Плавсредства готовы, зенитное прикрытие – твоя забота.

– Что могу узнать о фарватере?

Генерал поднял телефонную трубку:

– Моряка ко мне.

Вошел высокий морской офицер, козырнул:

– Капитан второго ранга Демерджи, старший офицер оперативного отдела Дунайской флотилии! Приказано сообщить, что последняя баржа четвертого каравана...

– В воздух? – Валович вздрогнул.

– Наскочила, товарищ генерал...

– Вы не моряки, а... Тралили фарватер?

– Так точно, но мины с особыми секретами.

Валович обошел вокруг стола, сел; спросил, не поднимая глаз:

– Как обеспечивается пятый караван?

Капитан необнадеживающе ответил:

– Тралим. Разрешите идти?

– Идите...

Офицер вышел, генерал сказал мне:

– Спасательные средства держи в готовности номер один. С богом! Подал руку. – До встречи в Видине!

* * *

Грузились на баржи молча, рота за ротой быстро и бесшумно занимали места. Много хлопот доставила баржа, на которую втаскивали пушки со снарядами, обоз с лошадьми и хозяйственные службы. Сиплый гудок головного буксира возвестил: караван к отплытию готов.

Клименко держал на коротком поводу Нарзана и своего пегого Чекана. Я смотрел на худое, постаревшее лицо ездового и вспомнил про свое намерение отправить его в родное село.

– Боишься воды, старина?

– Кажуть, шо глубока...

– Из дому-то пишут?

– А як же? – Переступая с ноги на ногу, щерил рот до ушей.

Караван вытягивался в кильватер.

Светлело, Небо распахнулось сразу, стало высоким, без облачка.

Оставляя пенный след, мы плыли вверх по реке. Ускользали берега с поймами, на которых виднелись стога сена, старые вязы, белые деревеньки, городки, дома вокруг церквей – православных на болгарской стороне, католических на румынской.

Дунай штурмовал наш караван и стремительно бежал к морю. По откосам сползали синие дымки, быстро тая над водой. Курчавые рощи манили зелеными опушками, берега то удалялись, открывая просторы, то наступали на нас.

Солнце в зените, зноем окутывает русло. Недвижный воздух густел, и караван вдавливался в него, как нож тупым концом в хлебную мякоть. Где-то вдали пролетел самолет. Мы не спускали глаз с неба, зенитчики дежурили у раскаленных пулеметов.

День убывал. От воды поднималась прохлада. За холмом скрылось солнце, меня неудержимо потянуло ко сну, Улегся на теплой палубе...

Страшной силы взрыв поднял корму, и мы, сшибая друг друга с ног, сгрудились в носовой части. Крики: "По-мо-ги-те!" – слились с тревожным воем сирен. На подводной мине взорвалась баржа, что тянулась за нами.

Задыхаясь, с трудом выбрался из мешанины тел.

– Вера!

– Я тут!

Она цепко держалась за лебедку, рядом с ней стоял Касим с рассеченной губой.

– Никуда с баржи! – приказал я им и крикнул: – Эй, на буксире!

Никто меня, конечно, не услышал. Но я видел, как с головного буксира спускали катер на воду. Выхватил у дежурного по полку ракетницу, в небо взлетели зеленая, а за ней красная ракеты – сигнал боевой тревоги.

К нашему трапу причалил катер, с него раздался голос Ашота:

– Здесь мы, товарищ подполковник!

Я сбежал по трапу, крикнул ему:

– Поднимайтесь на баржу, выстройте караван в кильватер – и курс на Видин, без задержки!

Татевосов и я обменялись местами. Положил руку на плечо румынского моториста:

– Пошел!

Он закивал головой, развернулся и дал полный газ. Мы мчались туда, где в пенящемся водовороте кричали люди, всхрапывали плывущие лошади. Спасательные суденышки подбирали тонущих. Мы подняли из воды полкового капельмейстера с кларнетом, медсестру.

Баржа с пушками, лошадьми, санчастью, музвзводом подорвалась на мине и торчала из воды, как гигантской толщины обрубленное дерево.

Теперь уже крики раздавались далеко от нас – Дунай был неумолим и спешил унести свою добычу... Ниже по течению, в темнеющей дали, у румынского и болгарского берегов копошились люди; артиллерийские лошади сами выходили из воды. Ни Клименко, ни Нарзана нигде не было, как я ни всматривался в каждого спасенного солдата, в каждую лошадь, понуро стоящую на том или другом берегу.

Безразлично и неутомимо нес свои воды Дунай. В излучине подобрали трех артиллеристов, ухватившихся за бревно, медленно кружившееся в водовороте. Прислушивались, не раздастся ли крик о помощи, но вокруг чернела безмолвная вода...

Караван под командой начштаба шел на Видин. Я с врачом полка и его помощниками остался на песчаной косе. Распалили большой костер. Сушняк горел с треском, выбрасывая высокое пламя, а вокруг была огромная слепая ночь, поглотившая берега. Шумела вода, вдали перекликались голоса.

К костру стягивались спасенные. Их высаживали из лодок румыны, болгары. Я снова всматривался в каждого солдата, Клименко среди них не было. Перевязывали раненых, сушили одежду. Насквозь промокшие солдаты жались к огню; вокруг костра становилось тесно: пришли даже те, кого вытащили из воды в далеком низовье.

Рассветало. Пламя сбилось, жарко пылали угли.

– Глядите! – сказал рядом со мной солдат, показывая на восток.

Шли кони. Они шли одни. Вел их Нарзан. Не спеша перебирая копытами, приближались к костру, застыли метрах в трех от него, подняв головы.

Я подошел к Нарзану, он ткнул голову мне под руку. Гладя коня, тихо спросил:

– Ты где же потерял нашего друга? Где, где?..

Он поднял голову, негромко заржал...

Утро теплое, на деревьях – яркие краски осени. А на душе тягостно... Может, не только от пережитого на реке, но и оттого, что на тротуарах Видина – битое стекло, а в воздухе пороховая гарь.

Шагаю вдоль стен, увитых плющом, мимо молчаливых домов с окнами, перечеркнутыми бумажными полосками. Добрыми взглядами встречают меня болгары, машинально отвечаю на их приветствия. Иду к командующему, не знаю, зачем он меня срочно вызвал. Как он распорядится мной, чего я недосмотрел, что упустил?

Сухие листья каштанов шелестят под ногами. Аллея впереди длинная, и мне не хочется торопиться.

Кабинет командующего огромен и роскошен: в мраморе, с мозаичным паркетом, с большими хрустальными люстрами и огромным столом. За ним худощавая фигура генерала.

– Пришел? – крикнул издалека. – Сколько в Дунае оставил?

– Точных сведений не имею. Но предварительно...

– А должен иметь! Садись, Аника-воин!

Я сел. Генерал расстегнул китель, посмотрел в упор:

– Как со здоровьем?

– Нормально, товарищ командующий.

– Ягдт-команда, прорвавшаяся из Лубниц, сегодня на рассвете истребила штаб полка в дивизии Епифанова. Пойдешь в его соединение и будешь командовать полком.

Я поднялся:

– Есть принять полк! Разрешите подобрать в запасном полку офицеров.

– Бери, кого найдешь нужным, пусть еще повоюют... Кроме того, даю три маршевые роты. – Он подошел ко мне и тоном, в котором были и горечь и доверительность, что не часто случается между подчиненными и генералом, сказал: – На фронте горячо, но нам нельзя топтаться на одном месте – нас ждет Белград!..

У меня трудно со временем.

И в штабе армии спешат: из резерва прислали пожилого полковника, видно соскучившегося по горячему делу: сейчас же сдавай ему полк, и никаких отсрочек!.. Он прилип ко мне, куда я – туда и он. И смотрит во все глаза, и принюхивается. Вгляделся в офицеров, с которыми я собираюсь уходить на передний край, ахнул:

– Да вы что, батенька? С кем же я-то останусь? Уж обижайтесь не обижайтесь, а я бегу и звоню генералу Валовичу!

– Как вам будет угодно...

Ашот Богданович безоговорочно заявил, что судьба нас связала одной веревочкой. Он собирал маршевые роты. Знаю – не прогадает, солдат возьмет обстрелянных, тех, с кем мы добивали окруженную группировку в лесах Молдавии.

Меня особенно волновало, как отнесется к моей просьбе майор Шалагинов. За ним послал Касима. Жду... Не встряхнув чубом, как он это делал всегда, доложил о своем прибытии.

– Александр Федорович, ты мне нужен, очень!

– Кому прикажете сдать батальон?

* * *

Вера, как говорится, готова и на марш и на песню. Вещи наши сложены; в обнимку стоят в уголочке походные мешки.

– Куда это ты?

– Спрашиваешь... Скорее раздевайся да в таз залезай – вода готова. Вымою тебя, а то придется ли... – Она энергично трет мне спину. – Не в коня корм. Одни кости у мужика!

– Зато бицепсы, вот пощупай.

– Прямо-таки Поддубный!..

Вымытый, вычищенный лежу в постели с белыми простынями, слежу за Вериными хлопотами. Она много умеет, руки у нее ловкие, сноровистые. Но сердце мое не бьется так, как билось в том румынском городке, когда я спешил к светлым госпитальным палаткам...

– Верочка, иди ко мне, сядь рядом.

Она вздрогнула, подняла голову.

– Со мной тебе трудно? – С неожиданно нахлынувшей нежностью я обнял ее. – У нас все будет хорошо, накрепко, навсегда!

– Уж помалкивал бы. – Глядя в сторону, заплакала. – Ты совсем меня за дурочку принимаешь. Думаешь, ничего не знаю...

– Ты о чем, Верочка?

– О краснодарской. Думаешь, забыла?

– Зачем про это сейчас, зачем, скажи, пожалуйста?

– Мне семью свою сберечь надо. Через всю страну прошла – тебя искала!

Я гладил Верины волосы в крутых завитках.

– Не надо, Вера... Мы завтра идем в бой...

Она насторожилась:

– Хочешь избавиться от меня?

– Избавиться... Словечко-то нашла. Ты нужна нам – мне и дочери. У меня, кроме тебя, никого нет. И смотри правде в глаза: Наташку можем оставить круглой сиротой.

– Ты мне зубы не заговаривай Наташкой. Я знаю сама, где мне быть и какую дорогу топтать. Не поеду никуда. Не будет этого, не будет...

– Да пойми, жен на фронт не берут!

– Разве? Мало там баб с вами...

– Там не бабы, а солдаты, мобилизованные. Меня с тобой в боевую дивизию не пустят. Здесь ты на законных правах вольнонаемной, а там не нахлебницей же тебе быть... Вот что: капитан Карасев выпишет проездные документы, снабдит тебя всем, что положено, – и домой!

Вера поплакала, но, к счастью, недолго. Вытерла слезы.

– Думаешь, я по дому не соскучилась? Еще как, господи!.. И тебя одного оставлять боюсь. Боюсь – и все.

– А цыганка твоя? Гадала же...

– Да пошла она к чертовой матери!..

32

Штаб епифановской дивизии занимал винодельню. В большом, похожем на ангар помещении с развороченной снарядом арочной крышей стояли давильные прессы "мармонье". Гулко отдаются мои шаги.

– Кто идет? – остановил автоматчик, показавшийся из-за тысячеведерного чана.

– Подполковник Тимаков.

– Вас ждут. – Он открыл в полу люк.

Крутая лестница вела в полутемный подвал. Я спустился на площадочку, освещенную яркой лампочкой, и... замер: передо мной стоял Иван Артамонович Мотяшкин.

– Здравия желаю, товарищ полковник! – вытянулся перед ним.

– Вам кого? – спросил сурово.

– Не узнали? Подполковник Тимаков, был в краснодарском резерве.

– Что Тимаков – известно, что офицер, которого мы ждем, – нет. Прошу документы.

Фу, черт возьми!.. Пришлось доставать удостоверение личности и предписание отдела кадров. Мотяшкин с пристальным вниманием рассмотрел их и вернул мне:

– Где пополнение?

– В лесу, в пятистах метрах от вашего КП.

Как и прежде, в белом подворотничке, но в глазах и знакомая мне самоуверенность, и что-то новое, скорее всего усталость. Он протянул мне пухловатую руку:

– С прибытием в нашу боевую дивизию. Выходит, встретились... Идите к генералу, срочно. – Кивком головы показал на высокую узкую дверь, едва видневшуюся в полумраке.

Я помнил приглашение Епифанова еще там, за Днестром, и решительно открыл дверь. Генерал холодно скользнул по мне взглядом.

– Боевой частью командовали?

– Командовал партизанской бригадой.

– Ладно. – Он из ящика стола достал планшет. – Вот все, что осталось от человека, которого вы замените. Усаживайтесь, достаньте из планшета карту, хорошенько всмотритесь в нее; все, что сможете прочитать, прочтите и запомните.

Выгоревшая километровка испещрена стрелками – синими и красными, кружочками, ломкими линиями, в нескольких местах разорванными. Не так уж трудно было догадаться, что 310-й стрелковый полк, начав марш 21 сентября из района города Шумен, к концу месяца достиг рубежа болгаро-югославской границы, а на днях с боями подошел к городу Заечару – узлу железных и шоссейных дорог, связывающих южную, северную и западную части Сербии. Сейчас он занимает позицию на юго-восточных подступах к нему.

– Мало что узнали? Слушайте и глядите на километровку; – Генерал уткнулся в свою карту. – Перед нами городок, отделенный от нас речкой Тимок. Он лежит в котловине. Та сторона его, где немцы, повыше нашей; там леса, а на юге высота. Что на ней, нам пока неизвестно. Перед вашим полком расположено городское кладбище. Замечено там около двадцати огневых точек противника и до шести рот солдат. Эта сила поддерживается массированными залпами артиллерии, которая в основном бьет с закрытых позиций. Ваш сосед слева – полк Пятьдесят второй стрелковой дивизии, нацеленный на железнодорожный мост через Тимок. Вот и все. Данные скудные, а приказ о штурме может поступить внезапно. Немедленно отправляйтесь в полк и всеми средствами наблюдайте за противником, познакомьтесь с позициями и окапываться, окапываться!

Вопросы рождались во мне один за другим, но времени задавать их не было.

– Разрешите приступить к командованию?

– Разрешаю. – Генерал протянул руку: – Действуйте, подполковник. И людей берегите, берегите!..

* * *

В полк нас, меня и Ашота, вел старший лейтенант Архипов. Он в немецком маскхалате, молодой, с рыжей бородкой и мальчишескими кругловатыми глазами. Как-то виновато представился, будто это он не смог задержать прорвавшуюся на КП полка "ягдт-команду" и из-за его какого-то промаха, в котором он сам никак не может разобраться, погибли офицеры штаба во главе с командиром полка. А он – жив и очень хочет жить.

Положение мое было прямо-таки аховым. Почему-то вспомнились огромные серые камни, окружавшие кратер потухшего вулкана. За ними тогда ждали нас каратели. Мы притаились на дне кратера в кустарниках – слепые и зрячие, кто покорился судьбе, кто мучительно искал выхода из этой мышеловки. Мы нашли его, и потом, когда шагали по безопасной лесной дороге, тот капкан, в котором мы только что были, казался не таким уж страшным...

Командный пункт полка находился в подвале, заваленном гниющими фруктами; пьянящий винно-кислый дух ударил и ноздри. В углу горела лампочка от аккумулятора, под ней сидел офицер в наброшенной на плечи шинели. Увидев нас, встал; стараясь не споткнуться, пошел навстречу. Хлопотливо одергивая гимнастерку, виновато сказал:

– Я же совхозный статистик, а мне говорят: "Командуй!" Всего-навсего капитан интендантской службы, вон у меня и кухни поотстали...

– Идите подгоняйте свое хозяйство. – Я полол ему руку, представился и на прощанье сказал: – И чтобы горячее два раза в сутки!

– Это мы сделаем, товарищ подполковник, тут уж будьте спокойны, сказал радостно.

Ашот, отшвырнув валявшиеся под ногами яблоки, подошел к полевому телефону, нажал на зуммер:

– Кто живой, отзывайся... Да-да, давай сюда начальника связи. Убит? А ты кто будешь? Так вот слушай меня, старшина...

Я посмотрел на часы.

– Ну, начштаба, сколачивай новое хозяйство, а я на позиции.

В сопровождении Архипова и двух автоматчиков вышел на кукурузное поле и тут же был обстрелян минометным огнем. На переднем крае – окопы в полный рост, но проходы между ними лишь намечались. Взводами командовали сержанты, ротами – младшие лейтенанты. На батальон – менее ста активных штыков. Полоса полка по фронту около трех километров, впереди – ровное поле, лишь местами пересеченное мелкими кустарниками. Многие солдаты спали. По всему участку била артиллерия, но не кучно.

Появился сержант с телефонным аппаратом, протянул мне трубку. На проводе Ашот:

– Из того, что прибыло с нами, половину направляю к вам, а вторую держу в резерве.

– Поступим иначе. При себе оставь третью часть, остальных скрытно, но дорожа каждой секундой – по хозяйствам, пока поровну.

Меня разыскал длиннолицый офицер с голубыми глазами:

– Командир гаубичного дивизиона майор Нияшин! Мои машины за вашим КП.

– Свяжитесь с командиром полковой батареи.

– Убит. Вчера.

– Тогда придется вам быть богом нашего полка. Все пушки – вам. Договорились?

Майор молча смотрел на меня, как бы ожидая, не откажусь ли я от своих слов, которые можно понять и как просьбу, и как приказ.

– Через два часа представьте мне схему ведения артогня, – сказал я.

– Хорошо. – Ушел не торопясь.

Скинув плащ-палатку, чтобы солдаты видели мое звание и награды, медленно продвигался с правого фланга на левый, на ходу знакомясь с офицерами. Стало прибывать пополнение. Распределил его по ротам. Солдаты просыпались, послышались негромкие команды, замелькали лопаты.

– Окапываться, хлопцы, окапываться, – раздавались голоса сержантов.

За виноградниками, окружавшими домишки под красной черепицей, расстилалось безлесное и безлюдное поле. Метрах в шестистах от переднего края было городское кладбище, откуда постреливали короткими очередями немецкие пулеметы. Над левым флангом полка нависала лесистая гора – крутая, конусом. Гора молчала. Оттуда, по-видимому, проглядывались позиции не только нашего полка, но и других частей, располагавшихся севернее.

Пошел к артиллеристам. Голубые глаза майора Нияшина холодно смотрели на меня.

– Как позиция? – спросил у него.

– Хреновая. Не мы ее выбирали...

– Они, что ли? – Я кивнул на гору.

– Пожалуй, что они... Тащу пушки от Сталинграда, и на всем пути реки текут с севера на юг. Правый берег выше левого. Им, гадам, везет: они смотрят на нас с верхотуры, всегда с правого берега. За три дня в лобовых атаках знаете скольких побили...