Текст книги "Друзья встречаются"

Автор книги: Илья Бражнин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)

Глава двенадцатая. ДРУЗЬЯ И ВРАГИ

Софья Моисеевна издавна привыкла по вечерам делиться со старшим сыном дневными новостями. Едва она начала свой рассказ о сцене, разыгравшейся утром на Соборной пристани, как он махнул на нее рукой и сказал торопливо:

– Знаю, знаю, видел…

Этот разговор был неприятен Илюше, и он старался избежать его. Перед его глазами стояли измученные лица кандальников. Ему показалось даже, что среди них мелькнуло лицо Никишина, и он чувствовал себя виноватым в чем-то перед Никишиным. Чтобы успокоиться, он обратился к своим тетрадям и перечел стихи, написанные только вчера к назначенному субботнему сборищу. Стихи показались безжизненными, неудачными. Неудачно прошло и выступление с ними, как, впрочем, и весь вечер. Оленька всё поглядывала на часы и слушала чтение невнимательно. Володя был хмур и играл вяло, неохотно. Только Красков, ставший частым гостем на субботних чтениях, внёс некоторое оживление – он прочел гладко и тонко выписанный рассказ – иронический, грустный и несколько циничный.

– Забавно, – сказала Оленька, выслушав рассказ, – и очень грустно. Я не хотела бы быть героиней.

– И ещё меньше автором, – сказала Варя.

Красков поднял брови и с интересом взглянул на Варю.

– Вы правы! – сказал он и засмеялся.

Потом он небрежно откинул рукопись в сторону и пересел ближе к Варе.

Вечер окончился уныло. Оленька, едва дождавшись конца, упорхнула на свидание с Боровским. Володя пошел проводить Варю. Красков присоединился к ним и болтал за троих. Володя молчал и чем дальше, тем больше мрачнел. На полпути он вдруг круто повернулся, буркнул «до свидания» и, длинный, нескладный, со скрипкой под мышкой, проклиная Краскова, себя, весь мир, свернул в переулок.

Красков посмотрел ему вслед и со всегдашней своей усмешкой спросил у Вари:

– Ваша жертва? Да?

– Почему вы так думаете? – нахмурилась Варя. – Просто товарищ и очень славный человек.

– Что не мешает ему быть влюбленным в вас по уши!

– Однако вы не очень-то тонкий наблюдатель.

– В данном случае не надо быть особо тонким наблюдателем, чтобы увидеть истину. Всё видно с первого взгляда. Ваш славный человек прозрачен как стекло и, по-видимому, столь же элементарен, как, впрочем, и все так называемые славные люди. В их закваске не хватает дрожжей. Они пресны, и девушки их не любят. Зато под их скрипку они охотно любят других.

Красков тихонько засмеялся.

– Какой у вас неприятный смех, – сказала Варя, плотней запахивая легкую жакетку.

– Но зато какое у вас приятное контральто! – сказал, ничуть не смущаясь, Красков. – Вы поёте?

– Нет! – ответила Варя отрывисто.

Этим резким, недружелюбным «нет» она, казалось, хотела пресечь, не только болтовню Краскова, но и самую возможность снова начать разговор. Тем не менее спустя минуту она сама спросила его:

– Зачем вы приехали сюда?

– Ей-богу, не знаю! – ответил Красков, разводя руками. – Должно быть, надоело сидеть в Швейцарии!

– Но вы почему-то поехали не в Москву, а в занятый белыми Архангельск.

– Да! – отозвался Красков, приподымая тонкие брови. – Что же из этого следует?

Варя ничего не ответила, но не прошли они и квартала, как она снова спросила:

– Вы служите в военном суде?

– С вашего разрешения, да.

– И вы выносите приговоры?… – Варя запнулась и вопросительно поглядела на Краскова.

– Всякий суд выносит приговоры, – сказал Красков с шутливой нравоучительностью.

– Всякий, всякий… – с раздражением выговорила Варя. – Как вы можете этим шутить! Неужели ваша совесть ничего не говорит вам?

– Моя совесть? – удивился Красков. – Но у меня её нет, милая девушка. Её вообще не существует. Она – миф или, как выражаются в «Потоке-богатыре» о душе, она есть только вид кислорода.

– Это что же? Принципиальная беспринципность?

– Возможно. Признаться, я никогда не задумывался над этим. Но, если вам это нравится, я согласен и на такую формулировку. Я вообще согласен со всем, что вам нравится. – Красков улыбнулся уголком рта и взял Варю под руку. Она отстранилась:

– Не смейте трогать меня!

– А если я все-таки трону вас? – спросил Красков прищурясь. – Что произойдет? Землетрясение? Рукоприкладство?

– Боже, как вы неприятны! – сказала Варя с содроганием, а Красков отозвался невозмутимо:

– Боже, как вы хороши!

Он приблизил к ней свое лицо. Она резко отпрянула и повернулась, чтобы уйти.

– Ага! – обрадовался Красков. – Вы спасаетесь бегством: вы пасуете, милая трусиха.

– Что, что? – переспросила Варя, быстро поворачиваясь лицом к Краскову. – Я трусиха? Это кого же я трушу? Вас?

– Кого трушу – это не совсем по-русски, – сказал Красков с нарочитым добродушием. – А боитесь вы именно меня. И вы имеете к тому все основания. Я вас буду преследовать. Я предупреждаю, слышите: «Иду на вы». Потому что вы мне нравитесь, черт возьми, и потому что я вам тоже нравлюсь.

– Вы мне?… – спросила оторопевшая Варя. – Вы мне нравитесь?

– Именно я и именно вам! – кивнул Красков, нагло смотря ей в лицо. – И это ничего не значит, что вы бросаетесь на меня как кошка и готовы разорвать на части. Это отрицательное электричество, и по законам физики оно притягивается положительным зарядом. Вы отталкиваетесь, потому что вас притягивает, потому что вы чудная и упрямая, потому что вы гордячка, как и я. И вот поэтому-то вы сами придете ко мне!

– Я?… Я приду к вам? – переспросила Варя, совершенно теряясь.

– Да, да, вы, и не далее, как через месяц. Можете повторить: через месяц. Вы заметили, что реагируете на мои речи тем, что все время повторяете мои последние слова? Пожалуй, у вас не слишком развито воображение. Но это естественно. Известно, что женщины никогда, например, не читают фантастических романов. Но что же вы не отвечаете? По первому впечатлению я думал, что вы сильнее, честное слово!

Красков смотрел прямо в лицо Вари острыми, прищуренными глазами, и узкое лицо его то вздрагивало улыбкой, то снова становилось неподвижным. Было трудно уследить за его выражением, так же как и за сменой интонаций – то насмешливых, то добродушных, то холодных. Он опустил голову и, взяв Варину руку, коснулся губами кончика её мизинца. Это привело Варю в бешенство и одновременно вывело из смятения. Она вырвала руку и сказала задыхаясь, но ясно и раздельно:

– Если вы считаете эти бульварные приемы верхом тонкости, то глубоко заблуждаетесь. Это самое настоящее хамство! А сами вы просто гаденький, дрянной человечек, позёр!

– Увы, да! – охотно согласился Красков. – Я всегда был не очень хорош. Добродетели никогда не удавались мне, как и вам, наверное. Но ругаться всё же необязательно. Зачем портить себе кровь и доставлять мне удовольствие! Дайте мне ещё раз ваш мизинчик. Вы же и в первый раз отдали мне его добровольно. Признайтесь, что если бы вы не захотели, вы не допустили бы, чтобы я поцеловал его! Вы сами этого захотели! Да?

– Да! – сказала Варя, овладевая собой. – Да! Я просто без ума от счастья. Я теряю голову. Вы неотразимы! Ваша тонкость не знает границ! Но я считаю себя совершенно недостойной такого исключительного внимания с вашей стороны. Я не могу допустить, чтобы на такую дуру тратилось столько ума и изящества. Вы уж лучше обратитесь к кому-нибудь другому, кто оценит по заслугам тонкость вашей натуры. А я пойду спать. До свидания!

Красков поглядел вслед быстро удаляющейся Варе, тихонько щелкнул пальцами и зевнул. С минуту он стоял на месте, раздумывая, куда идти. Подумал было, не вернуться ли к Левиным за оставленной у них рукописью рассказа, но, решив, что ничего веселого там не найдет, повернул к ресторану.

У Левиных в самом деле было невесело. Софья Моисеевна, вздыхая, укладывалась в своей каморке спать. Илюша сидел в общей комнате и тихо разговаривал с Марком Осиповичем, пересидевшим всех гостей.

Толстяк, который зашел к Левиным часов около девяти, присутствовал на вечере в качестве гостя и слушателя. Впрочем, эти музыкально-литературные бдения не слишком его интересовали. Зато с большим интересом расспрашивал Марк Осипович о Краскове: кто он такой, что делает, где служит? Илюша отвечал с неохотой. Прежние дружеские отношения с Красковым после четырехлетней разлуки не налаживались. Оба были холодны и равнодушны друг к другу. Отвечая на вопросы Марка Осиповича, Илюша говорил о Краскове как о чужом человеке. Это чувство отчужденности к прежнему другу вызвало тоскливое желание видеть возле себя подлинного друга – близкого, сердечного, постоянного. Он грустно поглядел на Марка Осиповича, но тут их беседа приняла вдруг иное направление. Марк Осипович энергично подергал себя за нос и, наклонившись к Илюше, сказал:

– Да, между прочим, я к вам от Ситникова.

– Вы? – спросил Илюша удивленно.

– Я! – ответил Марк Осипович. – И пока мы с вами тут одни, дайте сюда то, что у вас лежит.

– Хорошо! – кивнул Илюша, вставая. – Сейчас.

Он подошел к хромоногой кровати, вытащил из-под неё корзину с книгами и достал пакет, переданный ему Ситниковым на берегу реки в канун переворота.

– Странно… – сказал он, отдавая пакет Марку Осиповичу. – Я никак не думал, что именно вы придете за этим.

– А почему бы не прийти именно мне? – спросил Марк Осипович, засовывая пакет в боковой карман пиджака.

– Так просто! – смутился Илюша. – Вы раньше несколько раз у нас бывали и не спрашивали.

– Бывал и не спрашивал, – повторил Марк Осипович, выпятив толстые красные губы, – что ж тут такого? Прежде чем выпить стакан воды, и то, знаете, посмотришь на свет: не мутная ли? А разве не надо осмотреть человека и так и этак раньше, чем заводить с ним серьезные дела. И потом, у вас безопасней было хранить. Вы политики не касаетесь, кто пойдет к вам искать?

– Да, да, конечно! – согласился Илюша. – А вы давно знаете Ситникова? Вы его друг?

– Видите ли, – сказал Марк Осипович, поводя округлым плечом. По совести говоря, я его вовсе не знаю, поручение пришло ко мне стороной. Но если хотите, то да, он мне друг.

– Как же это может быть? – удивился Илюша. – Как же может быть он вам другом, если вы его не знаете?

– Как может? А что вы понимаете под словом «друг»? Человек делает то же самое, что и я, – одно дело. Это раз. А два, это то, что у нас один и тот же враг. Значит, он уже не может не быть мне другом. Как вы на это смотрите?

Марк Осипович доверительно коснулся Илюшиной руки и заглянул ему в глаза.

– Знаете, – сказал Илюша, теплея от этого взгляда, – я никогда не думал вот так о дружбе.

– Вы не думали, – проворчал Марк Осипович, берясь за свой картуз. – Вы о многом ещё не думали. Ну, как вам нравится, например, то, что сегодня делалось на пристани? Вы видели, как замучены арестованные. А сколько их гниёт в тюрьме – это вы знаете? А за что они страдают – это вы знаете? Нет? Ну так вот, когда вы соберетесь думать, то об этом подумайте в первую очередь.

– Об этом я уже думаю, – сказал Илюша тихо.

– Ну что ж, – сказал Марк Осипович ворчливо. – И это уже хорошо!

Он взялся за ручку двери и стоял с минуту – неподвижный и молчаливый. Молча смотрел на него и Илюша.

– Думаете, – сказал наконец Марк Осипович. – Думать – это ещё очень, очень мало. Надо делать!

Он сердито рванул дверь на себя и грузно шагнул через порог.

Илюша остался один. Он сидел у стола, подперев голову руками, и смотрел на протертую до ниток клеёнку. Он думал о Ситникове, о Краскове, о том, что услышал сегодня от Марка Осиповича.

«…У нас один и тот же враг. Значит, он не может не быть другом… Значит, нужно иметь врага, чтобы иметь друга? Странная парадоксальная мысль… А может быть, она вовсе не так уж парадоксальна?» Ведь чувствовал же он в Краскове друга, когда они вместе восстали против директора гимназии. А где это чувство теперь? Оно утеряно – потому что теперь у них нет общего врага. Неужели это в самом деле так?

Долго сидел Илюша у стола в мучительном раздумье; долго лежал он с открытыми глазами в постели. А когда набежал беспокойный и тяжелый сон, то вместе с ним набежали призраки. Их вел маленький, хлипкий солдат. Бледный, исхудавший, он подступал вплотную к Илюше и, вытягивая тонкую как тростинка шею, хрипло и настойчиво повторял: «Делать надо, делать надо…»

Илюша кинулся навстречу маленькому солдату и узнал в нем Ситникова, и тогда вдруг совсем рядом раздались выстрелы, и Ситников упал на землю. На груди Ситникова проступили пятна крови. Он застонал и, повернув к Илюше белое лицо, стал повторять надтреснутым, кряхтящим голосом: «Делать надо, делать надо…» Потом он поднял руку и схватил Илюшу за горло. Илюша крикнул и проснулся. Возле кровати стояла Софья Моисеевна и испуганно шептала:

– Ну-ну, довольно. Очнись! Что ты кричишь? Ты разбудишь Даню!

Илюша приподнялся на постели и поглядел на мать. Потом упал на подушку и забормотал несвязно:

– Павел? А? Это ты? Да? Павел?

– Что ты говоришь, – застонала Софья Моисеевна, – какой Павел? Это я, сынок, я! Ляг как следует, усни!

Она взяла в руки голову сына, чтобы удобней уложить его на подушку. Голова горела как в огне.

Остаток ночи Софья Моисеевна безотлучно провела возле Илюшиной постели. Утром она послала Даньку за доктором. Доктор обещал прийти только вечером. По счастью, около полудня зашла Варя, она тотчас побежала в Больничный городок, и, вызвав отца, привела его к Левиным.

Александр Прокофьевич (так звали Вариного отца), внимательно осмотрев больного и спросив, где можно вымыть руки, направился к кухонному крану.

– Ну что? – тревожно осведомилась Софья Моисеевна, забегая вперед с чистым полотенцем в руках. – Что вы думаете, доктор?

Александр Прокофьевич вздохнул и, повернув кран, сказал угрюмо:

– Думать тут нечего, матушка. Всё ясно. Сыпняк.

Глава тринадцатая. КАК ПИШУТСЯ ДОНЕСЕНИЯ

Ситников сидел в штабе. Стрекот ундервуда гулко отдавался в стенах каюты. Ситников клевал носом, ставил кляксы и старательно счищал их с бумаги. Время от времени кто-нибудь гремел сапогами по трапу и, заглядывая в штабную каюту, торопливо спрашивал:

– Виноградов здесь?

– Нет, – отвечал Ситников, не поднимая головы от бумаги.

– А он не на «Учредителе», случаем?

– Может, и на «Учредителе»!

Человек убегал, но спустя несколько минут появлялся другой:

– Павлина нет?

– Нет.

– Где же он, черт побери? На «Могучем», что ли?

– Может, и на «Могучем».

Человек исчезал, и снова кто-нибудь бежал по трапу и кричал, ещё не спустившись в каюту:

– Товарищ Виноградов, а товарищ Виноградов!

– Нет Виноградова.

– Нет? Ну скажи пожалуйста, обида какая! Куда это он подевался? Слушай, он, может на «Любимца» съехал или куда? А?

– Может, и на «Любимца».

Ситников качал отяжелевшей головой и ставил новую кляксу. Счищал её и снова кляксил. Так понемногу донесение командующему штабом Вологодского округа подвигалось к концу. В нем Ситников сообщал, что «дела на Северной Двине аховые, но мы их понемножку образуем. Пуп, вокруг которого сейчас всё дело вертится, есть селение Березник у устья Ваги. Триста верст до него от Архангельска заморские бандиты прошли гуляючи. В Березнике стояла наша армия численностью в двадцать человек. Командующий этой армией, он же комиссар, Шишигин, член Архангельского губисполкома, – человек по всем приметам деловой, но ему не хватало для дела таких родов оружия, как артиллерия, кавалерия и инфантерия. Виноградов, выплывший из Ваги после того, как ликвидировал в Шенкурске ракитинскую кулацкую шатию, ходил в разведку со своим отрядом, но до противника не дошел, так как команда парохода (да и сам пароход), оказалась слабоватой – сдрейфила. Ругаясь последними словами, Павлин повернул назад и ударился в Котлас. Тут дело обстояло так, что кругом ни черта нет, а делать надо, а кто будет делать – неизвестно. Англо-американские и белые отряды тем временем идут вперед, и по всей Двине сильно пахнет жареным. И вот в этих-то обстоятельствах Павлин, будучи беспартийным, по-коммунистически взял в свои руки командование Северодвинским направлением до прибытия товарища, которого назначит центр. Военные грузы стал он гнать из Котласа на Вологду, вооружил корабли, выслал к Березнику два отряда из рабочих и моряков общим числом около сотни с половиной. Догнал Архангельский губисполком, который (ну, как бы это сказать?) слишком спешил на своих пароходах в Устюг. Из губисполкомовцев и служащих учреждений сколотился отряд человек в шестьдесят и из вологжан человек с полсотни. Он их отправил на подмогу ранее высланным отрядам, которые к тому времени подходили к Березнику.

Всего сколотилась у нас таким энергичным образом боевая флотилия в шесть вымпелов, куда вошли буксиры «Могучий», «Вельск», «Мурман», «Светлана», «Любимец» и «Учредитель». На вооружении у них пулеметы да винтовки, и еще несколько пушек – гонять лягушек, потому что калибр их самый малый – тридцать семь миллиметров, да и количество тоже самое малое. Четыре судна Виноградов угнал с отрядами вперед на помощь березниковцам, а девятого августа, когда назначен был уже товарищ на командование Котласским районом, Павлин и сам кинулся из Котласа к Березнику. Он шел на «Любимце» и «Светлане», ведя новые отряды в подкрепление Шишигину и ранее посланным судам. Тем временем противник подошел к Березнику вплотную, и наши, сцепившись с ним до прихода Виноградова, не выдержали его вооружения и численности. У противника, как определила разведка, пять пароходов и на них людей до шестисот, вооруженных интервентами до зубов. К тому ещё на берегу имеется у них десант полтысячи шотландских стрелков. По данным разведки, командует этим воинством полковник Андронов и при нём иностранные офицеры в советниках. Вот, значит, мы и катили на них под начальством славного Павлина из Котласа и дошли до Конецгорья, это значит – верст сорок не доходя Березника. (Вы на карту посмотрите для наглядности, у нас, на гОре, никаких карт нет. Воюем на глазок. Вышлите нам хоть какую-нибудь карту, на коленках молим! Невозможно без неё!) Так вот, дошли мы до Конецгорья и здесь встретили наши отходящие из-под Березника пароходы.

Павлин сейчас же собрал всех командиров, и у нас произошел военный совет в Филях. Говорили мы, в общем, недолго и решили дать бой противнику, на чём категорически настаивал Павлин, а с ним воевать хуже, чем с англичанами или там американцами.

Задачу нашей операции Павлин определил так: внезапным налетом на флотилию врага потрепать интервентов посильнее, остановить их продвижение по Двине к Котласу, показать, что прогулка их у Березника кончилась и что у нас тоже есть силы на реке. Чем решительней мы сейчас на них напрем, тем сильнее мы им будем казаться и тем осторожней и медленней пойдут они вперёд. А нам только и надо время выиграть, чтобы как-нибудь с силами сбиться и организовать оборону.

Это решение сейчас приводится в исполнение. По кораблям идет всеобщий аврал. Расколачивают ящики с вооружением, привезенные из Котласа, собирают пушки. На «Могучем» четыре пушки, у нас на «Мурмане» три пушки и четыре пулемета, не считая штабного ундервуда. На «Любимце» один пулемет. С этим идем драться, а что из этого получится, будет ясно видно из следующего донесения. Есть и другие дела, о чём следует донести, но чувствую, что сейчас засну. Третьи сутки за делами и хлопотами, не дают интервенты заснуть. Одно средство остается – разбить их и тогда отоспаться. А в общем все обстоит благополучно. На довольствии, за понесенными потерями, состоит две сотни человек и Павлин Виноградов. Вот, скажу вам, кто спать не любит! Девятый день с ним рядышком живу, а спящим не видал. Жалко смотреть только, что здоровье у него слабое. Сильно его помял Александровский централ, в котором он до революции сидел. Выбили ему тогда начисто зубы и грудь смяли. Как свеча горит. Дать бы ему хоть маленькую передышку. Горькая наша судьба… Да нет, сказал, нет Виноградова, – это я не вам, извините. Тут каждую минуту Виноградова спрашивают – всем он нужен. Да, так вот я и говорю: горькая наша судьба, лучших людей приходится подчистую растрачивать, иначе воза не вывезти. А в общем, если вы меня за моё донесение посадите куда следует, то правильно сделаете. Но душа у меня немножко перепуталась, и от бессонья одуреваю. А, кстати, машинистка наша молодец, она всю дрянь выкинет и оставит то, что нужно по всей форме. Жив буду – обязательно женюсь на ней, честное слово. И ещё должен сказать…»

На этом донесение обрывалось. Что ещё должен был сказать Ситников – осталось его тайной. Он видел, что донесение его никуда не годится и давно бросил бы писать, если бы это не было единственным средством борьбы с одолевающим его сном и если бы ему не нужно было во что бы то ни стало дождаться возвращения Виноградова.

Сон сразил его мгновенно. Перо еще скользило по бумаге, а Ситников уже спал. На трапе, ведущем с палубы, послышались шаги, и в каюту, стремительный и бледный, вошел Виноградов.

– Ситников! – позвал он на ходу. – Слушай, Ситников! – и тут только заметил спящего.

Виноградов круто, остановился, внимательно оглядел Ситникова сквозь очки и, вздохнув, отошел на цыпочках к столику машинистки.

– Ну, кажется, всё готово, – сказал он, устало опускаясь на стул и разглядывая машинистку, державшую в руке кусок хлеба.

Скулы его подтянулись, губы невольно сделали жующее движение. Он кашлянул и отвел глаза в сторону. Машинистка успела перехватить его голодный взгляд и, переломив хлеб пополам, протянула одну половину Виноградову.

– Попробуйте, Павлин Федорович! Сегодня удивительно вкусный хлеб выдавали, – сказала она, хотя хлеб был самый обычный и даже довольно скверный.

– Да? – смущенно отозвался Виноградов. – Ну что же. Спасибо. Я, собственно, есть не хочу, но, знаете, вы так вкусно едите…

Он неловко протянул руку к хлебу и тотчас жадно закусил краюшку.

– Товарищ командующий! – прокричали глухо на палубе. – Товарищ командующий!

– Да, да, – торопливо отозвался Виноградов и побежал на палубу.