Текст книги "Друзья встречаются"

Автор книги: Илья Бражнин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц)

Глава седьмая. В ТЕПЛУШКЕ

Поезд № 1000 побежал от станции. Матрос вскочил на подножку вагона. Мимо поплыли низкие пакгаузы. Они были темны от непогоды, неряшливы. У многих недоставало дверей, а то и целой стенки; у одного крыша сидела набекрень; у иных стропила были вовсе обнажены, а листы железа, некогда их покрывавшие, лежали на земле. За пакгаузами валялись обвитые бурьяном вагонные оси. Разбитая теплушка лежала на боку, словно павший в бою конь, и меж деревянных ребер её пробивались буйные травы. Тут же врастал в землю разбитый ящик с полустёртой давними дождями надписью: «Срочная доставка». Внутри ящика среди развороченных досок можно было разглядеть изуродованные машинные части. Их освещали косые лучи низкого багрового солнца, густая ржавчина червонела, как кровь. От заката летела галка, четкая и черная на подрумяненном небе. Мите вдруг вспомнилась картина Васнецова «После побоища» – с багровым шаром в небе, с раскиданными среди ковыля трупами и мечами, с длиннокрылыми хищными птицами над бескрайним полем.

Галка села на труп машины. Под откосом лежали остатки разбитого в щепы товарного состава.

– Наломали, черти, – сказал матрос равнодушно и уже с большим оживлением спросил: – А что, комиссар, правда, что у вас махорки по восьмушке в день давать будут?

Он быстро поднялся на две ступеньки. Митя оглядел его с неожиданной для себя неприязнью. Матрос весь, от легких гамаш до трепещущих на затылке ленточек, казался подбитым ветром. И прищуренные, удивительной черноты глаза, и вздернутый нос, и движения узеньких плеч – всё в нём было весело и лукаво.

– Как твоя фамилия, товарищ? – спросил Митя сухо и получил веселый быстрый ответ:

– Матрос аврального класса Ефим Черняк. Визитные карточки, извиняюсь, дома на рояле забыл.

Митя качнул головой.

– Хорошо, – сказал он спокойно, чувствуя, как закипает в нем бешенство, – на первой станции ноги оставишь здесь, а сам сбегай за карточкой. Принесешь – потолкуем.

Митя круто повернулся и пошел в вагон. Черняк глядел ему вслед, несколько оторопев. Потом блеснули одновременно его черные глаза и белые зубы. Он захохотал и сказал одобрительно:

– Деловой!

Спустя полчаса началось заседание агитсекции. На тряском столике у окна дребезжал крышкой помятый чайник. В самый разгар прений по вопросам мировой политики заведующий секцией Видякин, прихлебывая из жестяной кружки кипяток, предложил рассадить всех политработников по теплушкам.

– Прощупать надо, кого нам в отряд подсыпали, – сказал он, вытирая о колено кусочек сахару и поднося его к близоруким глазам. Сахар был густо усыпан табачными крошками. Видякин неодобрительно покачал головой и прибавил: – Да махорки с собой возьмите! Для разговора по душам – вещь полезная. Каптёр выдаст.

Паровоз протяжно свистнул, поезд замедлил ход.

Митя встал и направился к выходу. На остановке он вышел из вагона и повернул к теплушкам.

– Закурить бы, товарищ, – попросил встречный красноармеец, залезая пятерней в густую рыжую бороду.

– Нету, – ответил Митя, разводя руками.

Красноармеец отвернулся, видимо не веря Мите. Ему до смерти хотелось курить. Он был хмур и зол. Митя искоса оглядел его и решительно повернул к вагону-каптерке.

Черняк был уже там. На губах его играла широкая улыбка. Меж зубов краснел огонек козьей ножки.

Спустя пять минут, идя вдоль состава, Митя снова увидел матроса. Он стоял в дверях теплушки, картинно привалясь плечом к двери и отставив в сторону ногу в широчайшем клеше. Вокруг его головы вились на ветру ленточки бескозырки.

Увидя Митю, Черняк сверкнул наглой улыбкой:

– Айда к нам, комиссар, в телячий класс!

Митя остановился. Предложение было кстати. Оно делало появление в теплушке ненарочным. Наглости матроса лучше было не замечать.

– Ладно, – сказал Митя весело, – можно и к вам.

Он подошел к теплушке вплотную и остановился. Она была высока. Срез откоса, на котором стоял Митя, делал её ещё выше. Митя видел, что без посторонней помощи ему не забраться.

Но помощи никто, по-видимому, оказывать не собирался. Черняк, занимавший своей особой половину дверного притвора, даже не посторонился, другие смотрели с лукавой наглецой и на помощь не спешили. Они были ловки и привычны к сильным ухватистым движениям, и именно поэтому перед ними нельзя было показать себя рохлей.

«Чепуха какая, – подумал Митя, – шлепнусь на песок как дурак, кто ж потом клоуна слушать будет?»

– Эй, – закричал он вдруг, приметя неподалеку пустой ящик из-под костылей. – Эй, Аксенов! Слышь! Дело есть! Постой!

Митя сделал два шага в сторону и остановился:

– Ушел. Глухой черт!

Он вздохнул и досадливо пнул лежащий на пути ящик. Гулко ухнув, ящик перекувырнулся и лег возле дверей теплушки. Аксенов растворился в пространстве. По правде говоря, его и вовсе не существовало в природе. Митя вернулся, встал на ящик, ухватился руками за скобу и, всё ища глазами изобретенного им Аксенова, впрыгнул в теплушку.

– Вот, – сказал он, вытирая пот, мгновенно выступивший от скрытого за небрежностью движений напряжения. – Морока с ними, с чертями!

Он выпрямился, оправил гимнастерку. Его оглядывали испытующе и настороженно. Кто они – эти скуластые темнолицые парни? И как повернется их первый разговор? Пойдут ли они с ним на интервентов или выбросят докучливого агитатора на полном ходу под откос?

Митя стоял посредине теплушки, чувствуя, что пора начинать разговор, и не зная, как его начать, как разбить возникшие вокруг него настороженность и холодок. В эту минуту просунулась в теплушку рыжебородая голова и сказала с ленивой хрипотцой:

– А ну, кто тут Аксенова кликал?

Митя опешил. Изобретенный им Аксенов воплотился в несомненного красноармейца, да ещё того самого, которому давеча он отказал в табаке. С минуту Митя ошалело глядел на него и вдруг захохотал неудержимо и заразительно. Потом, всё продолжая хохотать, вытащил из кармана только что полученную у каптера пачку махорки, ковырнул пальцем обертку и отсыпал в ладонь рыжебородого едва не целую пригоршню.

Тут теплушка двинулась. Митя, смеясь, присел на нары. К махорке его потянулись зараз десяток рук, смех чуть осветил лица. Теперь легко было начать любой разговор.

– Веселый, – кивнул на Митю круглолицый матрос Маенков, присев против него на корточки и свертывая козью ножку.

Пол под ними вздрагивал. Теплушка, тарахтя колесами, побежала к северу. Под Ярославлем в отряде получили телеграмму о занятии англо-французами Онеги и о начавшихся там расстрелах местных советских работников.

Спустя сутки прибыли в Вологду. Здесь ходили слухи о том, что англичане и американцы уже в Двине под самым Архангельском. Следовало торопиться.

Было созвано летучее совещание с крупнейшими местными работниками. Коротко обсудили все важные вопросы горячего дня. Был создан Совет обороны Вологодского района, Котлас, Вологда, Грязовец, Череповец и линия Вологда – Буй были объявлены на осадном положении; пассажирское движение по линии Вологда – Архангельск прекращено.

Положение становилось всё более грозным и всё более сложным. В девять часов вечера первого августа поезд № 1000 двинулся на Архангельск. Теплушки встревоженно шумели. Члены агитсекции не вылезали из них. Оружие привели в боевую готовность.

Глава восьмая. НОЧНЫЕ ТЕНИ

Выйдя из редакции «Архангельской правды», Марк Осипович побрел вдоль набережной. На оправе очков дрожал багровый отблеск заката. Марк Осипович держал путь к соломбальскому мосту.

Островная Соломбала была немаловажной частью города. Здесь начиналась пятнадцативерстная цепь лесопильных заводов, крупнейший узел русской лесопромышленности, завидная приманка для хищников всех разновидностей и мастей. В самой Соломбале расположены были судоремонтный завод с двумя тысячами рабочих, казармы флотского полуэкипажа, Военный порт и его управление, док, портовые мастерские. Рабочие и моряки – эти две важнейшие силы города – имели главные опорные пункты именно здесь. Всё это делало Соломбалу особо важным участком. Только оставив центр города и перейдя мост, Марк Осипович особенно остро почувствовал разлитый окрест дух беспокойства, приближение крупных событий. То и дело встречались матросы и рабочие с винтовками за плечами. У ворот судоремонтного завода толкались какие-то подозрительные кулацкого вида бородачи в тулупах, с ружьями. У Военного порта немолчно гудела беспокойная толпа. Центр её составляла группа матросов. Некоторые из них лежали или сидели на разостланных возле забора бушлатах.

У фонарного столба стоял матрос, могучим телосложением своим выделявшийся среди остальных.

– Давай, давай, Батурин, вали дальше! – кричали ему нетерпеливые слушатели.

Матрос вытер потное лицо тяжелой квадратной ладонью и снова начал прерванное шумливой толпой повествование. Марк Осипович не мог настолько приблизиться к матросу, чтобы ясно расслышать весь рассказ, но даже из того немногого, что отрывками до него доходило, он понял, что нынче на взморье разыгрались события большой важности.

По-видимому, ещё на рассвете военные ледоколы «Святогор» и «Микула Селянинович» вышли в море. Дойдя до острова Мудыога, лежащего у входа в Северную Двину, верстах в пятидесяти от Архангельска, они остановились в виду приближающихся английских, американских и французских кораблей. Произошел поединок между мудьюгскими батареями и английским крейсером. Батареи Мудыога были разнесены. Одновременно с падением этого единственного укрепления на подступах к Архангельску был получен приказ командующего Северным флотом адмирала Викорста затопить оба ледокола на двинском фарватере, чтобы заградить вход в Двину вражеским кораблям. Ледоколы (или один из них – тут Марк Осипович недослышал) были затоплены, и команды их пришли в Архангельск на тральщике.

Дальнейшее представлялось весьма неясным. Одно, впрочем, было теперь совершенно ясно: враг перестал быть предполагаемой угрозой и стал несомненной реальностью, он где-то тут, совсем близко.

Марк Осипович тяжело вздохнул и крепче сжал свою суковатую трость. Мимо шёл рабочий с винтовкой за плечом.

– Власов, – окликнул его Марк Осипович, – Власов!… Андрюша!

Рабочий оглянулся.

– В чем дело? – спросил он, не останавливаясь.

Они пошли рядом.

– Ну, как в городе? – спросил Власов, помолчав.

Марк Осипович тюкнул суковатой тростью по мосткам.

– В городе, Андрюша, довольно плохо. Губисполком грузится на пароходы. По улицам рыщут переодетые офицеры. Войска ушли за реку. Английский аэроплан разбрасывает листовки. В них какой-то генерал Пуль советует ловить большевиков и обещает за это хлебца дать. Кстати, он подписывается: «Главнокомандующий всеми военными силами России». Как тебе нравится этот дикий титул?

– Дела, – сказал глухо Власов. – На судоремонтном – форменное засилье. От меньшевиков – не продохнуть, хоть топор вешай! Пропал завод. А давеча ещё чище – дяди приехали на лодках из Заостровья. Целый отряд, и Дедусенко, учредиловец, у них за главного. Их спрашивают: «Чего вам в своей деревне не сидится? Зачем вы сюда?» Они отвечают: «Вас, рабочих, от большевиков спасать приехали». Видал?

– Видал, видал своими глазами. С ружьями!

– Еще бы не с ружьями! Бандитское ж семя! Кулаки. Чистых кровей контра. Под эсеровским крылышком выращены. Ряшка у каждого – что яичница на сковороде. Так на мушку и просится!

Власов не заметил, как ускорил шаг, как быстрей застучала в деревянные расшатанные мостки трость Марка Осиповича.

В Маймаксе тоже морока. Народ окончательно сбился. Давеча на володинском заводе собрание было. Я выступил, рассказал, понимаешь, по-большевистски, какое сейчас положение, и сделал призыв всем поголовно вооружаться против интервентов. Ладно. Всё как будто правильно получается. Одни бабы, которые с мужьями пришли, начинают хлюпать кое-где. Жалко с мужьями разлучаться. А тут шелудивый меньшевик какой-то: «Слезайте, – кричит, – приехали, товарищи большевики! Убедительная картина к вашим порядочкам! Вот они, неподдельные слезы! Вся Россия под вами плачет. До ручки довели, корки хлеба нет». Я ему кричу: «А не ваш ли меньшевистский губпродкомиссар Папилов саботаж с хлебом сделал? Не ваша ли продажная шатия с капиталистами стакнулась, чтобы советскую власть голодом удушить!» Заело меня, понимаешь, своими руками пустил бы гада в расход за такую провокацию. А он соловьем разливается: «Утрите ваши народные слезы! Опасности никакой нет, а одно лишь спасение, потому что воевать с англичанами и американцами мы не будем, так и знайте. Они существуют как постоянные союзники и наши друзья. С их помощью мы большевиков в шею вышибем, а что касается хлеба, то английский пароход «Эгба» с белой мукой у Соборной пристани давно пришвартован». Я стою неподалеку и прямо дрожу от этой гниды. Потом товарищ наш один выступал, из большевиков, и в то же самое вцепился…

Власов замолк и безнадежно махнул рукой.

– А всё-таки, – полюбопытствовал Марк Осипович, – чем же это кончилось?

– Да тем и кончилось. Мы за винтовками пошли, они – хлеб-соль готовить англичанам. Всякому своё. Ну, а теперь прощай, мне недосуг. Ребята ждут на заводе.

– Ну-ну, – сказал, вздохнув, Марк Осипович. – Раз ждут, иди!

Он протянул руку и заглянул снизу в суровое лицо Власова. На лбу Власова возле правого глаза темнел давний шрам. Они попрощались. Марк Осипович помахал ему вслед рукой и повернул в обратную сторону. На темном небе загорались первые звезды.

Долго бродил Марк Осипович под этими звездами по растревоженной Соломбале, то заходя в дома рабочих, то снова выходя на темные улицы. К полуночи Соломбала затихла. Улицы опустели. Марк Осипович заспешил домой.

У моста, перекинутого на городской берег, Марк Осипович нагнал высокую пожилую женщину, и тут их обоих едва не задержали. Какие-то люди выкатывали на мост бревна и уже перегородили ими дорогу.

Будь Марк Осипович один, он, верно, так и застрял бы на ночь в Соломбале. Но задержанная вместе с ним женщина вдруг по вдохновению назвала Марка Осиповича доктором и потащила его за рукав с моста. Их пропустили, и они продолжали путь вместе.

– Вы что же, в самом деле за врачом ходили? – спросил Марк Осипович, любопытствующий всегда и при всяких обстоятельствах.

– Нет, – сказала женщина отрывисто. – Мне нужно было попасть в город во что бы то ни стало. Вы меня простите, что я так бесцеремонна с вами. Иногда приходится.

– Ну вот, – почти обиделся Марк Осипович. – Это чепуха, пожалуйста, чего там…

Они пошли быстрей. Город притих, затаился, но не спал. Во многих окнах горел свет. Кое-где мелькали припадающие к заборам тени, кое-где поблескивал штык.

Повернув на Поморскую, они услышали за спиной цокот копыт. По улице с гортанным гиком скакали три всадника. Марк Осипович и его спутница прибавили шагу. Цокот за спиной нарастал, как лавина.

– Сюда, сюда, – тихонько вскрикнула женщина и вбежала в калитку. Марк Осипович метнулся за ней. Всадники промчались мимо.

Глава девятая. НОВЫЕ ЗНАКОМСТВА

Письмо обогнало Митю. Оно успело проскочить с последним поездом. Илюша, перечтя письмо трижды, всё не мог на нём сосредоточиться. Он был в состоянии какого-то горького рассеяния. Все его планы рушились. Дорога на Петроград закрыта. Подготовка в университет пошла прахом. Всё, что ему оставалось, это проторенная дорожка от дома до аптеки. Завтра утром он снова отправится в аптеку, и всё пойдет по-старому.

Илюша оглядел знакомые предметы: кряхтящий от старости обеденный стол, колченогие стулья, вылинявшие обои, тряпку, затыкающую душник. Он снова возвратился в этот мир, и надо было снова привыкать к нему.

Впрочем, Илюша не углублялся в свои ощущения. Ему просто было грустно, и он в четвертый раз принялся за письмо. Митя писал о Волге, о Москве, о златоустовских пролетариях, об акулах империализма. Он жил в огромном пространстве и в сильном движении. Илюша завидовал ему.

– От кого это? – спросила Софья Моисеевна, вытирая фартуком стол и кивая на письмо.

– От Мити Рыбакова, – ответил Илюша, пряча письмо в карман.

– От Мити? – обрадовалась Софья Моисеевна. – Что ты говоришь! Где он?

– В Москве, и едет сюда.

– В Москве? Сюда? Скажи пожалуйста.

Софья Моисеевна опустила фартук. Собранные в него крошки посыпались на пол.

– Вот видишь, – сказала она оживляясь, – вот видишь! Значит, с железной дорогой не так уж плохо. Я тебе говорю, что ты ещё поедешь, и как ещё поедешь! Не надо терять надежды!

Софья Моисеевна старалась придать голосу убедительность, заботясь об этом тем больше, чем меньше сама была убеждена в том, что хотела внушить сыну. Она знала – человек должен иметь надежду, хоть какую-нибудь, хоть маленькую, если не на всю жизнь, то хотя бы на один день. Пусть же будет у её мальчика эта надежда! Ей казалось, что она достигла желаемого. Сердце её радостно дрогнуло, когда она увидела, что на грустном лице сына появилась улыбка. Она не знала, что улыбка эта – такой же обман, как и её обнадёживающие речи. Оба они обманывали друг друга, но каждый думал, что утешил другого и от одного этого чувствовал облегчение.

Что касается Илюши, то у него был ещё один утешитель – неизменный и вернейший. Нынче Илюша, как и всегда, прибег к его помощи. В руках у него оказалась тетрадь в плотной коричневой обложке. Он раскрыл её и прочел:

Я Цветок папоротника давно ищу,

Я брожу по миру широкому и грущу.

Скажите, где папоротника цветок растет?

Он расцвел, сверкает и сорвущего ждёт…

Илюша поднял голову от тетради, и окружающий его мир мгновенно преобразился. Не было ни облезлых обоев, ни заткнутого тряпкой душника, ни убогой обстановки. В зеленом мареве мерцал таинственный цветок папоротника, цветок человеческой мечты.

Илюша задумался. На губах его бродила рассеянная улыбка. Что значат, в конце концов, мелкие неудачи? Их как бы и вовсе нет, как нет этого тесного логова, как нет этой скрипучей, расшатанной двери, ведущей в такой же тесный мир. Только странно, что дверь приоткрывается, и в ней весьма явственно видна фигура толстяка в синем картузе, с суковатой тростью в руках.

– Можно? – спрашивает он вздыхая и входит в комнату.

Половицы скрипят под его грузным телом. Цветок папоротника тускнеет в неразличимом далеке. Зато ярко выступают небритые щеки неожиданного посетителя и необыкновенная толщина стекол в его очках.

– Немножко, кажется, знакомы, – говорит толстяк с живостью, поводя массивным бурым носом и словно принюхиваясь к окружающему. – Где-то встречались? А? В Архангельске ведь все друг с другом немножко знакомы и где-то встречались. Вы, кажется, в аптеке работаете? Что? Я ошибаюсь?

– Нет… то есть да… – говорит Илюша, как всегда неловко чувствуя себя с новыми или малознакомыми людьми. – Я работал… работаю, действительно…

– В первой аптеке?

– В первой аптеке.

– Ну да, ну да! У вас же Кухтин там сидел! Саботажник и спекулянт. Его ещё не выгнали? Или вы считаете его не саботажником и не спекулянтом?

– Нет, что же, он, конечно, нечестный человек, и его выгнали.

– Ну вот видите! – вскрикивает толстяк и подает жирную руку. – Будем знакомы по-настоящему, раз уж такой случай. Вильнер Марк Осипович.

Стекла его очков весело поблескивают. Глаза глядят грустно. Он снимает картуз и роняет палку. Поднимая её, он мимоходом опускает глаза на тетрадь.

– Поэзия, – говорит он, оттопыривая пухлые губы и делая неопределенное движение пальцами. Илюша поспешно убирает тетрадь со стола.

– Что за пустяки, – говорит с порога Софья Моисеевна, вводя в комнату неожиданную свою гостью, – кому вы тут помешаете? Что мы, не успеем выспаться?

Софья Моисеевна не на шутку возмущена и встревожена.

– Идти из Соломбалы в такое время ночью одной. Вы прямо отчаянная какая-то, Марья Андреевна! И что вы не могли подождать до утра!

– Ну-те вас, – отмахивается Марья Андреевна, пряча под старомодную шляпку седые букольки, – до утра-то я хуже страхов натерпелась бы за старика моего, если бы застряла в такое время в Соломбале. И так мост едва проскочить успела. Спасибо вот товарищу, фамилию, простите, не знаю…

– Вильнер, – подсказывает Марк Осипович.

Марья Андреевна слегка кивает головой в его сторону.

Софья Моисеевна живо оборачивается к нему.

– Садитесь, – говорит она приветливо. – Что же вы стоите? – и придвигает гостям стулья.

Марья Андреевна садится и раскрывает плоскую накладного серебра коробочку. В ней махорка и аккуратно нарезанная тонкая бумага. По узким печатным строчкам на уголках листков в них легко опознать обрезки прокладок из энциклопедии Брокгауза и Эфрона. Длинные сухие пальцы ловко скручивают шелестящую бумагу. Костистое, строгое лицо Марьи Андреевны заволакивается желтым кружевом дыма.

– Господи – восклицает Софья Моисеевна. – У меня дырявая голова! Илюша, – она поворачивается к сыну, – что же ты молчишь? Вы знаете, – она поворачивается к Марье Андреевне, – мы же сегодня имели письмо от вашего Мити.

Марья Андреевна выпрямляется. Лицо её становится ещё строже. В глазах её радость и ревность.

– Негодник! – говорит она с расстановкой и делает страшную затяжку.

Она старается казаться бесстрастной, но радость прорывается наружу. Сухие тонкие губы раскрываются, как цветок. Табачный дым густо и медленно всходит к потолку.