Текст книги "Друзья встречаются"

Автор книги: Илья Бражнин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)

Глава восьмая. БОЕВЫЕ ПОДМОСТКИ

Почти одновременно с уходом к Шенкурску двинской колонны оставшиеся на двинских позициях части, отвлекая на себя противника, начали наступление. Завязался жестокий бой. Укрепленные позиции врага у Тулгаса несколько раз переходили из рук в руки.

Начали свою часть операции и партизаны. Не так давно партизаны Афанасьевской, Химанавской и Ново-Никольской волостей объединились и вместо трех маленьких отрядов образовали один большой. Назывался он – Первый Северодвинский партизанский отряд и насчитывал около двухсот человек.

Получив задание немедля включиться в шенкурскую операцию и начать действовать в тылах противника, партизаны стали на лыжи и внезапно появились в районе Шеговар, занятых сильным американским гарнизоном. Прежде всего партизаны перерезали телефонную связь его с Архангельском и Тулгасом. После этого они бесшумно сняли в деревне Дарвинской заставу противника и ночью бурей ворвались в Шеговары.

Освещенные окна изб, в которых стояли солдаты, были хорошими мишенями. В них полетели гранаты. Затрещали винтовки, зататакали пулеметы. Американцы после короткой схватки бросили Шеговары и бежали к Березнику.

Таким образом Шенкурск был отрезан с севера, и обходные колонны красных могли действовать спокойней, зная, что подкрепления шенкурскому гарнизону не будет.

Южная, вельская группа, состоявшая из отряда моряков и отряда пехоты при восьми легких и шести тяжелых орудиях, сосредоточилась на исходных позициях семнадцатого января.

В ночь на восемнадцатое января колонна выступила в поход. Выглядела она не совсем обычно. Красноармейцы шли в белых кальсонах и нижних рубахах, подбитых ватой и надетых на верхнее платье. Это делало отряд незаметным на снегу.

Ночной марш кончился у занятой противником деревни Лукьяновки. После короткой перестрелки противник отступил. Вельцы вошли в Лукьяновку. Следующий марш привел колонну к укрепленным позициям деревни Низкая Гора. Дружным натиском позиции были взяты, и враг отброшен на дорогу к Устьпаденьге. На подступах к ней белые и интервенты сосредоточили сильную артиллерию и огнем её сбили наступающих. К рассвету вельская колонна отступила к Низкой Горе.

Надо было передохнуть после непрерывных суточных маршей и стычек. Но впереди лежала Устьпаденьга. Взятие её в тот же день входило в жесткий график движения колонны, и поэтому в то же утро, девятнадцатого января, едва приведя себя в порядок, группа снова двинулась от Низкой Горы к Устьпаденьге. Артиллерия противника била не переставая. Группа рассредоточилась, чтобы не нести от огня большого урона, и залегла в редкие цепи. Подобравшись ползком поближе к белым, цепи встали и под сильным огнем пошли в атаку. Враг был смят. Вельцы ворвались в Устьпаденьгу.

Было сорок пять градусов мороза.

Красноармейцы кричали: «Есть Устьпаденьга, даешь Высокую Гору!»

В девять часов вечера на плечах отступающего противника вельская колонна подошла к укреплениям Высокой Горы. Они были сильнее устьпаденьгских. Противник приостановил свое отступление. Цени залегли в ста шагах друг от друга. В лоб Высокую Гору взять было невозможно: артиллерия застряла в снегах где-то позади. Отряд моряков пошел в обход с левого фланга. На правом фланге, призраками скользя в лесных потемках, обходили Высокую Гору бойцы лыжной команды. Пехотные цепи, ожидая конца фланговых маневров и подхода артиллерии, зарылись в снег и согревались перебранкой с белыми. В лесу потрескивали скованные морозом сосны. Наступала ночь. Подошедшая артиллерия ударила по укреплениям Высокой Горы.

В это именно время с далекой станции Няндома выступила в поход железнодорожная колонна. Осенью восемнадцатого года несколько орудий, посланных в помощь вельской группе со станции Коноша, прошли сто тридцать верст по тылам в течение месяца. Теперь бойцам железнодорожной колонны предстояло уже не в тылах, а в боевой обстановке пройти сто девяносто верст и протащить через леса десять орудий в течение восьми дней.

Задача была нелегкой, но в последние часы перед походом участники его мало думали о предстоящих трудностях, чему главным образом обязаны были драмкружку Митиного батальона. Кружок этот уже давно готовил к постановке «Лес» Островского, спектакль назначили как раз в день выступления.

Так как бойцы уже три дня отдыхали перед началом марша и последние часы только напрасно томились ожиданием, то комиссар колонны охотно разрешил этот спектакль. Вечером все наличные бойцы и всё население Няндомы собрались в старом пакгаузе, взятом вчера с боем у коменданта станции. Зрители нетерпеливо требовали начинать спектакль. Режиссер, он же помощник режиссера, гример и суфлер, он же и батальонный фельдшер, полез в сколоченную из двух ящиков суфлерскую будку и дал знак подымать занавес. Не участвовавший в первом действии Маенков (он играл Аркашку Счастливцева) взялся за веревки, приводящие занавес в действие, и четыре солдатских одеяла, сшитые заботливыми руками телеграфистки Наденьки, поползли в сторону.

Всё было в наилучшем порядке. Пулеметчик Федя Городков, игравший лакея Карпа, старчески покашливал на сцене перед дверью в сад помещицы Гурмыжской. Сад был, конечно, воображаемый, но что касается двери, то эта была самая настоящая дверь из толстых сосновых досок, обшарпанная непогодами и заклеенная в верхней своей части пожелтевшим воззванием. Воззвание, начинавшееся с обращения: «Товарищи солдаты», было столь четко отпечатано, что его мог прочесть каждый из зрителей первых десяти рядов. Ещё утром дверь эта мирно украшала вход в одну из станционных пристроек и только с наступлением сумерек была потихоньку снята с петель художественным руководителем труппы, действовавшим совместно с вездесущим Маенковым, водворена на сколоченные самими актерами подмостки и подперта двумя жердями.

Шаткость конструкции не позволяла открывать и закрывать дверь, и актеры в продолжение всех пяти действий проникали на сцену через оставленную сбоку лазейку.

Станционная телеграфистка Наденька, игравшая роль Аксюши, давно стояла за дверью, готовясь по первому знаку режиссера-суфлера нырнуть в лазейку, и в сотый раз повторяла про себя первую реплику: «Раиса Павловна, звали меня?»

По другую сторону станционной двери в старинном зале Гурмыжской, роскошно обставленном ящиками из-под махорки и табуретами, стоял сгорбясь древний Карп и в ожидании выхода Аксюши читал обращенное к солдатам воззвание.

И актеры и зрители с нетерпением ждали занавеса, но он вдруг застрял и, приоткрыв только лысину Карпа, остановился. Наденька-Аксюша подумала, что в ночной спешке слишком узко подрубила одеяло, не учтя толщины веревки, и едва эта мысль возникла у неё, как реплика, с которой она должна была выйти на сцену, выскочила из головы.

Режиссер сделал страшные глаза и отчаянно замахал руками на Маенкова, плясавшего у рампы среди веревочных петель, обвивавших его ноги. Он неистово дергал перепутавшиеся веревки, но где-то вверху заело, и занавес, не двигаясь с места, подпрыгивал и качался. Режиссер высунулся по пояс из будки и трагическим шепотом, слышным в самых задних рядах, поносил Маенкова.

Побуждаемый таким образом к действию, несчасный Счастливцев рванул веревки, но это вызвало совсем неожиданный эффект. Одно из составлявших занавес одеял отделилось от остальных и краем прикрыло лысую голову Карпа.

Тогда чуткий ко всему трагическому Несчастливцев твердой поступью вышел из-за кулис и, вытянувшись во весь свой громадный рост, что-то отцепил в верху занавеса. В то же мгновение занавес упорхнул от него в сторону и открыл не предусмотренную режиссером мизансцену. Почтенный Карп стоял на четвереньках, пытаясь выкарабкаться из-под одеяла. Несчастливцев, скрестив руки на груди, философски созерцал это любопытное зрелище и так увлекся им, что не замечал отчаянных жестов из суфлерской будки, означавших, что ему давно пора покинуть сцену.

Однако, видя, что мимика и жесты не помогают, режиссер сложил ладони рупором и сказал:

– Два наряда вне очереди!

Это подействовало, но не совсем так, как на то рассчитывал режиссер. Трагик по призванию, Несчастливцев был глубоко оскорблен грубым напоминанием о нарядах, и, хотя он знал, что батальонный фельдшер, даже облеченный званием худрука, не имеет права давать ему нарядов, тем не менее угроза из суфлерской будки вывела его из равновесия. Он свирепо заиграл бровями и двинулся к будке, готовясь одним ударом ноги сокрушить и её, и сидящего в ней худрука.

Неизвестно, чем кончилась бы эта сцена, если бы Наденька-Аксюша, приняв бурные жесты режиссера за настоятельные призывы к выходу, не выпорхнула из-за кулис. Впопыхах она успела забыть первую свою реплику, но, увидев стоящего на корточках Федю Городкова, воскликнула, всплеснув руками:

– Что это ты тут ищешь, Карп Савельич?

– Вчерашний день! – огрызнулся Федя Городков, забывая, что он всего-навсего слуга богатой помещицы. Но Наденька-Аксюша сделала вид, будто вовсе не замечает неподходящего тона ответа.

– Послушай, Карп Савельич, – сказала она, овладевая всеми своими способностями и, в полном соответствии с авторской ремаркой, вынимая из кармана письмо, – не можешь ли ты?…

– Что вам угодно-с? – машинально откликнулся Федя Городков, уловив знакомый текст и оттого разом становясь Карпом Савельичем.

– Передать, – сказала Аксюша, протягивая ему письмо. – Ты знаешь кому…

– Да как же, барышня! – сказал Карп, поднимаясь на ноги, и комедия, вступив в естественное свое русло, пошла как по маслу.

Зрители, заполнившие обширный пакгауз, насторожились и не заметили, как исчез со сцены Несчастливцев. Появившийся вслед за тем Буланов не понравился им, и когда Аксюша резко одернула назойливого недоучку, это вызвало всеобщее одобрение и иронические замечания по адресу Буланова. Горячего интереса к судьбам персонажей не могло охладить даже то обстоятельство, что в зрительном зале было немногим теплее, чем на улице.

Что касается актеров, то они хотя и норовили разыгрывать все сцены в том углу, где стояла печь, тем не менее страдали от холода гораздо сильней, чем зрители.

Наденька, окоченевшая в начале спектакля, к концу его совершенно перестала чувствовать холод, несмотря на легкое платьице. Она была необыкновенно одушевлена, всем существом своим вошла в роль и была простодушно хороша в ней.

Актеры невольно пошли за разыгравшейся Наденькой, и случайный, неуклюжий спектакль в заваленном снегами захолустье превратился в большой праздник и для зрителей и для актёров.

Глава девятая. НАДЕНЬКА И ДРУГИЕ

Собираясь уходить после спектакля, Митя подумал, что надо бы ещё раз напомнить режиссеру, превратившемуся снова в фельдшера, об укладке медикаментов и перевязочных средств для походной колонны. С этой мыслью он повернул от двери пакгауза, в которой толпились зрители, и пошел за кулисы.

Но фельдшер-режиссер думал о том же самом и прямо из суфлерской будки убежал к своему санитарному отряду, кинув Наденьке на ходу:

– Ты тут прибери костюмы, я попозже забегу!

Наденька принялась собирать костюмы и перетаскивать в свой угол, отгороженный от мужской раздевалки одеялом. Здесь и нашел её Митя среди пестрого вороха сюртуков и жилетов, которые она аккуратно складывала на маленькую скамейку. Работала она споро и бесшумно, и, может статься, Митя не заметил бы Наденьку в укромном её уголке, если бы сквозь щель между краем одеяла и стеной не увидел желтой полосы света и в ней банки с вазелином. Он остановился, почесал в нерешительности переносицу, потом слегка отодвинул край одеяла и протянул руку к банке. Наденька, не разглядев человека, собирающегося похитить вазелин, строго спросила:

– Вы что? Зачем вы берете вазелин?

Услышав её голос, Митя вздрогнул и, откинув одеяло, увидел Наденьку. Митя неловко повертел в руках банку и сказал усмехнувшись:

– Пойман с поличным. Каюсь. Был грех – хотел спереть вазелин. Но есть смягчающие вину обстоятельства. Видите, какой мороз на улице, а у нас поход дальний, Наденька. Могут быть и наверное будут помороженные. Наша аптечка не богата. Вот я и подумал: вазелин может пригодиться. Впрочем… – Митя снова повертел банку в руке. – Если вам уж очень нужно…

– Нет, нет, – поспешно перебила Наденька, подымая руку, чтобы отстранить банку. – Что вы… Я так просто… Мы обойдемся. Вам, понятно, нужней… Берите, пожалуйста…

Она говорила торопливо и отрывисто. Поднятая рука её поймала в воздухе банку и сунула её в Митин карман. Митя слегка повернулся к Наденьке боком.

Он увидел совсем близко её лицо, дрогнувшие губы. Наденька, сжимая в Митином кармане банку с вазелином, тихо сказала:

– Берите, берите… И дай бог, чтобы он вам не понадобился.

Вслед за тем она высвободила свою руку и, вдруг порывисто закинув её Мите на шею, крепко поцеловала его в губы.

– Это я всех… – сказала она, опуская голову. – На дорогу. И всех… и вас тоже.

– Спасибо! – сказал Митя. Он чувствовал, что нужно ещё что-то сказать, но слова не шли на ум. Протянув руку, Митя взволнованно произнес:

– Прощайте, Наденька!

Он сильно тряхнул руку Наденьки и поспешно вышел, может быть, слишком поспешно. Странное чувство пробудилось в нем, и нежданные воспоминания посетили его.

Он увидел розвальни и в них ссыльного студента Сергея Новикова, первого своего политического наставника. Это было в 1913 году в родном Архангельске. Сосланный туда Новиков не сложил оружия. Он быстро завязал среди рабочих архангельских лесопильных заводов обширные знакомства и организовал нелегальный марксистский кружок.

Митя Рыбаков – тогда ещё гимназист седьмого класса – познакомился с ним в доме своего приятеля Илюши Левина. Руководя тайным гимназическим комитетом, а потом преподавая в полулегальной вечерней школе для рабочих, Митя Рыбаков во всём следовал советам Новикова. Вскоре, впрочем, советоваться стало не с кем. Жандармы обнаружили, что ссыльный Новиков в Архангельске продолжает революционную работу, и выслали его в глухой уезд.

Архангельская колония ссыльных устроила Новикову проводы. Был на этих проводах и Митя Рыбаков вместе с друзьями своими – Ситниковым и Левиным. Пришла и Илюшина сестра Геся – высокая, прямая, со строгим белым лицом и густыми иссиня-черными волосами, разделенными прямым пробором.

Когда розвальни с Новиковым и сопровождавшим его жандармом готовы были тронуться, от толпы провожающих отделилась Геся и, подбежав к Новикову, поцеловала его. Она сказала при этом, что целует его за всех тех, кто пришел на проводы. И вот сегодня, когда Наденька, поцеловав, сказала: «Это я всех», – вдруг всё случившееся на проводах Новикова и вспомнилось Мите.

Митя любил Гесю и никогда не выдал ей себя ни словом, ни намеком. Высокая и прямая, она прошла тогда мимо него к саням и поцеловала Новикова. А спустя полгода уехала вслед за ним. Она разделила с ним ссылку, как и сейчас делит с ним его жизнь и борьбу. В сущности, он мало знает о теперешней её жизни, хотя до последнего времени и переписывался с Новиковым. Год назад она с мужем переселилась в Петроград. Новиков уехал на фронт, часто менял адреса, и переписка прервалась. Не раз порывался Митя написать Гесе на петроградский адрес, чтобы спросить о судьбе Новикова, но всё мешала тайная робость перед Гесей. Он мечтал съездить в Петроград, но мечта так и осталась мечтой. А сегодня…

Сегодня комиссар Рыбаков уходил в противоположную от Петрограда сторону. Колонна выступала со станции Няндома в далекий путь на Шенкурск по снегам и бездорожью, через леса и замерзшие болота. Колонна двигалась плотно укатанным зимником, потом свернула в лес на узкую тропу. Через час тропка оборвалась. Впереди лежала ровная целина. Передние остановились. Никому не хотелось первому оставить натоптанную тропу и войти в непролазные снега.

Тогда вперед вышел комиссар Рыбаков и, погрузившись по пояс в снег, пошел, тяжело и трудно раскидывая перед собой в стороны белые пушистые комья.

Следом за ним двинулась вся колонна.

Глава десятая. ЧТО ТАКОЕ ПОЛИТРАБОТА НА ПОХОДЕ?

Снег проваливался под ногами. Он был рассыпчат и сух, как песок. Передовые постоянно сменялись. Пройдя версты три, они выбивались из сил, и места их занимали другие. Новые вожаки усердно месили пухлую целину, но через час выдыхались и, глухо кашляя, садились в снег.

Растянувшаяся на версту колонна проходила мимо них. Они пропускали её и, тяжело поднявшись, плелись сзади, по пробитому следу.

Время от времени фельдшер, шагавший в середине колонны, вынимал из-за пазухи набитый на деревяшку уличный градусник.

– Сколько? – спрашивал Маенков.

– Двадцать тепла! – отвечал фельдшер, нисколько не греша против истины, так как именно эта температура держалась у него за пазухой. Но снаружи температура была несколько иной, и, продержав градусник две-три минуты на воздухе, фельдшер снова сверялся с его показаниями.

– Сколько? – спрашивал Маенков.

– Лопнул, – отвечал фельдшер.

Эта нехитрая шутка, сопровождаемая примечаниями неугомонного Маенкова, имела успех. Что касается фельдшера, то он и во втором случае был недалек от истины. Мороз был так силён, что стекло градусника действительно могло не выдержать. И всё же, несмотря на жестокий холод, люди, часами барахтавшиеся в непролазном снегу, обливались потом. Он обильно струился из-под заячьих ушанок и папах, замерзая на щеках, стягивая лица тонкой корочкой льда. От этого было и жарко и холодно одновременно.

Трудней всего приходилось артиллеристам. Колеса орудий безнадежно застревали в снегу. Лошади валились на бок и бились в рыхлой снежной каше. Чтобы поднять лошадей, приходилось их распрягать, и при этом всякий раз обнаруживалось, что изношенная сбруя где-нибудь лопнула. Надо было чинить её, а для этого обязательно снимать рукавицы, но работать без рукавиц означало потерять пальцы.

Приходилось останавливаться и разводить костёр. Пока его разжигали, пока чинили сбрую, отряд уходил далеко вперёд. Артиллеристы приходили на привал позже всех, а так как выступали они вместе со всеми, то у них никогда не было времени отдохнуть. Они извелись и, что ещё хуже, задерживали движение колонны. Дальше так продолжаться не могло. Надо было что-то придумать.

И артиллеристы придумали.

Они повалили несколько сосен, ободрали их, сколотили из брёвен большой треугольник и впрягли в него часть лошадей. Треугольник, двигаясь острым углом вперед, вспахивал верхний, самый рыхлый слой снега, раскидывая его на стороны, и прочищал широкую, гладкую дорогу.

Это несколько облегчало движение. Дорога была ровна, но всё ещё слишком рыхла и не держала орудий. Тогда на каждое из бревен, составляющих треугольник, посадили по нескольку красноармейцев и снег стал уминаться плотней. Однако для лошадей такая волокуша была слишком тяжела. Число лошадей в запряжке нельзя было увеличить, так как тогда пушки остались бы вовсе без конной тяги. И в помощь лошадям впряглись люди. Они густо облепили привязанные к бревнам длинные верёвки и, багровея от натуги, хрипло крича, тащили сквозь лес свою диковинную волокушу. Лес отвечал на их крики глухим лающим эхом. Сосны трещали от мороза. От людей валил густой пар.

– Не трогай – обожжёшься! – кричал соседям Маенков, и шагавшему с ним рядом Мите казалось, что об Маенкова можно в самом деле обжечься. Он весь окутан был паром, красное, опаленное жгучим ветром лицо горело.

Маенков стал душой пушкарской артели. Его добродушие и веселые прибаутки поддерживали в людях бодрость и уверенность в своих силах. При нём невозможно было жаловаться на утомление, и, чем сильней измучен был человек, тем с большей охотой тянулся он к Маенкову.

– Учитесь политработе у Маенкова, – сказал как-то комиссар колонны.

Митя сперва не понял его, а кто-то из присутствующих при разговоре заметил, что Маенков беспартийный.

Комиссар усмехнулся и ничего не ответил. А Митя, уходя от него, вспомнил, как встретился впервые с Маенковым в теплушке, занятой буйной матросской вольницей. Вспомнил он и Видякина, давшего ему «маленькое поручение от партии» сделать из вооруженной толпы крепкий боевой коллектив. Маенков делал коллектив, и делал не бессознательно. Последнее обстоятельство обнаружилось для Мити случайно.

На привале Маенков пошел искать для костра валежник. Ему посчастливилось – в двухстах шагах от стоянки он приметил торчавший из-под снега навал бурелома. Прежде чем приняться за разделку его, Маенков присел отдохнуть, и тут-то и набрел на него Митя.

Маенков думал, что он один и никто его не видит. Он сидел, бессильно опустив плечи; топор, выпавший из рук, валялся подле него в снегу. Митя едва узнал Маенкова. Глядя на это измученное лицо, Митя впервые подумал, что бодрость и оживленность Маенкова не есть только следствие весёлого нрава и крепкого телосложения. Многое подумалось Мите о Маенкове такого, чего раньше он не думал о нём. Проваливаясь по колено в снег, Митя добрел до навала и наклонился за топором.

Маенков, тяжело качнувшись всем телом, поднял голову, глаза их встретились. Митя отвернулся. Он не мог смотреть в эти запавшие, мутные от усталости глаза.

Крепче сжав топор, Митя подступил к торчащим из сугроба ветвям бурелома. Маенков проследил его движение глазами и сказал смущенно:

– Я сам, товарищ комиссар.

– Ладно, – сказал Митя, зная, что значит это «сам», и, хоть и был измучен не меньше Маенкова, ударил топором по толстому узловатому суку. – Дай и мне погреться.

Вечером на походе Митя почувствовал, что у него мерзнет правая нога. Валенки его были стары и изрядно стоптаны. Когда колонна пришла на ночевку, два пальца оказались помороженными.

По счастью, ночевка случилась не в лесу, у костров, а в деревне. Заняв избу, Митя принялся в холодных сенях оттирать пальцы снегом. Одеревенелые пальцы ожили, в них вспыхнули колючие огоньки, боли, они покраснели и распухли, но были спасены. Пока ничего страшного не было, но только пока. И Митя знал это. Сидя на лавке, он рассматривал злосчастный валенок, когда в избу ввалился Маенков. Это был не тот Маенков, что прятал в лесу свое утомление, а тот, которого всё знали, – шумный, веселый, с улыбкой на обветренном лице, с готовой прибауткой на губах.

– Привел бог и собачке свою конуру! – сказал он, оглядывая с порога избу. – Как живёте, что жуете? Здорово, хозяюшка!

– Здравствуйте и вы! – ответила стоявшая у печи молодайка.

Маенков оглядел её с ног до головы и щелкнул языком. Но тут взгляд его упал на Митин валенок, и он забыл о хозяйке.

– Протерся? – спросил он, подсаживаясь к Мите на лавку.

– Протерся, – ответил Митя угрюмо.

– Было б не так ходко бегать, товарищ комиссар, – пошутил Маенков по привычке, хотя лицо его стало серьезным и озабоченным. Он знал, что значит рваный валенок на походе при сорокаградусных морозах.

В эту ночь Митя, несмотря на усталость, долго не мог уснуть. Он знал, что завтра маленькая дырка расползется в большую дыру и к двумстам помороженных прибавится ещё один. Морщась от боли, он будет ковылять позади колонны, если только вообще сможет идти. Митя ворочался в темноте и чертыхался, пытаясь утешиться тем, что в конце концов осталось всего четыре дня пути, что о помороженных пальцах никто не знает и что, выложив валенок изнутри подкладкой от папахи, можно как-нибудь добрести до Шенкурска.

В четыре часа, как было у словлено, его разбудил разводящий ночных караулов. Хозяйка слезла с печи и зажгла лучину (керосина в деревне, давно уже не было). При её свете Митя увидел, что валенки его лежат рядком возле него на лавке и на них новые подошвы.

Не веря своим глазам, Митя схватил валенки и принялся рассматривать их. Шорник-артиллерист, чинивший обычно конскую сбрую, вложил в работу всю свою изобретательность. Тройная подошва была выкроена из маенковского одеяла и прошита ссученными обрывками верёвок.

Ровно в пять утра колонна выступила из деревни и, пройдя версты четыре по накатанной дороге, свернула в лес. Митя шагал впереди, рядом с командиром колонны, и усердно приминал снег отяжелевшими от подшивки валенками.

Около восьми часов со стороны ушедшей вперед лыжной разведки послышались отдаленные выстрелы. Митя прислушался. Командир остановился и поднял руку. Бойцы стали. Колонна подтягивалась. Вдоль неё, к головному батальону, бежал комиссар отряда. Командир быстро перестроил передовой батальон. Выстрелы застучали чаще. Передние ряды двинулись вперёд.

Через четверть часа последняя из наступающих на Шенкурск колонн вошла в соприкосновение с противником.