Текст книги "Друзья встречаются"

Автор книги: Илья Бражнин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)

Глава шестнадцатая. СМЕРТЬ ГЕРОЯ

Важская операция Виноградова должна была завершить непрерывную цепь боев, начатых почти месяц назад под Березником. Белые с самого начала кампании решили прорваться к Котласу до ледостава, которого следовало ждать в конце октября. Успешное и быстрое продвижение по реке не только вело к занятию Котласа, в котором были сосредоточены необходимые для вооружения революции огромные запасы военного снаряжения, вывезенные туда из Архангельского порта, но и открывало белым через Котлас путь на Вятку и по железной дороге к Волге, на соединение с Колчаком. С замерзанием реки весь план был бы обречен, на крушение. Корабли со всем вооружением застывали на месте и выходили из строя. С ними белогвардейцы и интервенты теряли одновременно и боевые, и транспортные средства. Под угрозой крушения важнейшего стратегического плана осенней кампании они напрягали все силы, чтобы прорваться к Котласу до закрытия навигации на Северной Двине.

Ленин, разгадавший маневр врага ещё до начала его осуществления, с совершенной точностью определил контрплан большевиков. Ещё в июле, до захвата интервентами Архангельска, Владимир Ильич, принимая в Кремле представителей Архангельского губисполкома и предвидя грядущие события, указал им на котласское направление как на возможный плацдарм будущих оборонительных операций.

В начале августа в телеграмме только что сформированному командованию Северного фронта Ленин категорически указал на необходимость немедленно «организовать защиту Котласа во что бы то ни стало» и лично послал людей в Котлас и подкрепления на Двину. Ленинский план обороны предусматривал не только защиту Котласа «во что бы то ни стало», но и «немедленную» защиту, с тем чтобы задержать белых на пути к Котласу до ледостава, который разоружал врага и приковывал его к месту.

Успех интервентам мог принести только быстрый энергичный натиск, а красным – столь же энергичный отпор. Этим и объяснялась особенная ожесточенность первых схваток на Двине осенью восемнадцатого года – и непрерывно следующие один за другим удары белых в сторону Котласа и контрудары красных в сторону Березиика.

Березник, расположенный перед самым устьем Ваги, с первых же дней двинских операций стал главной базой белых. Каждый день сюда подходили из Архангельска всё новые пароходы и новые войсковые части. На помощь пяти передовым судам пришли две английские канонерки и плавучие батареи. Скоро англичане усилили флотилию еще четырьмя канонерками и тремя мониторами, а также и военными самолетами.

Что касается Виноградова, то у него не было ни одного военного корабля. Все его боевые силы составляли старые буксиры и баржи, на которых спешно устанавливались пушки и пулеметы.

Тем не менее первым нанес удар Виноградов. В результате березниковской схватки одиннадцатого августа враги на несколько дней задержались перед устьем Ваги и только затем ударили по Двине на Виноградова.

В течение нескольких дней белые и англичане, тесня Виноградова, прошли по реке с боями более ста верст а считая от Архангельска, – верст четыреста. До Котласа оставалось верст двести, и полковник Андронов полагал преодолеть их в ближайшие дни.

В эту критическую минуту к Виноградову подошли подкрепления из Петрограда, и он снова кинулся в наступление.

Весь август шли ожесточенные и непрерывные бои, и в начале сентября Северодвинская флотилия снова подошла к устью Ваги. Этот пункт неудержимо влек к себе Виноградова. Осуществляя ленинский план обороны, он сумел найти верное его конкретное воплощение, диктовавшееся местными условиями и обстановкой боевых действий. Он верно определил стратегическое значение устья Ваги, от которого открывались дороги по Двине на Котлас и по Ваге на Шенкурск. Все операции Виноградова на Двине проходили под знаком борьбы за устье Ваги.

И вот, в первых числах сентября, подкрепленный Первым Вологодским полком, коммунистическим отрядом коми, добровольческими и партизанскими отрядами, Виноградов снова приблизился к заветной цели. Он решил лично провести важскую операцию, чтобы перед уходом на леченье закрепить устье за собой.

На этот раз Виноградов решил сделать упор на береговые маневры, оставив флотилию до поры до времени в резерве у деревни Чамово, верстах в пятнадцати позади. Береговые маневры должны были отрезать главные силы врага, находящиеся в устье Ваги, от их базы в Березнике.

Части, брошенные в дело, были разделены на три отряда и в ночь на седьмое сентября выступили по трем направлениям к устью, в охват позиции белых.

В пять часов утра передовой отряд Виноградова подошел к деревне Шидрово, лежащей на правом берегу Ваги, неподалеку от её впадения в Двину. Виноградов рассчитывал захватить стоящих в деревне белых, но те накануне снялись с места и переправились на левый берег, к селению Устьвага. Виноградов решил перебросить и свой отряд через реку, чтобы атаковать противника в Устьваге.

Взяв Ситникова и ещё несколько красноармейцев, он пошел в разведку на поиски переправы.

В это-время белые обнаружили обходный отряд, шедший к самому устью, и завязали с ним бой. Под огнем сильной артиллерии белых устьважцы, имевшие только пулеметы, подались назад. Чтобы поддержать их, Виноградов, уже вернувшийся из разведки, приказал открыть огонь из легких пушек, бывших при шидровском отряде. Орудия расположились возле деревенской часовни неподалеку от берега и дружно ударили по неприятельским батареям. Ветхая часовенка, точно перепуганная старушонка, вздрагивала от каждого выстрела. Стекла в узких подслеповатых оконцах жалобно дребезжали.

Артиллерийская дуэль окончилась для шидровцев неудачно: все пушки, за исключением одной, выбыли из строя. Прислуга частью была перебита и ранена, частью разбежалась. Едва смолкла артиллерия красных, как противник пустил по реке боевые пароходы. Два из них вскоре показались под Шидровом и открыли по берегу огонь.

Тогда Виноградов выскочил из ольховой поросли, в которой укрывался отряд, и кинулся к оставленной артиллеристами часовне.

– Стой! – закричал Ситников, пытаясь задержать его. – Куда ты?

– А вот погляди, – бросил на бегу Виноградов, – как я им сейчас всыплю!

В следующую минуту он был возле уцелевшей маклинки, и тотчас вслед за этим грянул ее первый выстрел. С реки ответили залпом. Над головой Виноградова вспыхнули визгливые разрывы шрапнели. Шляпа упала к его ногам. Он не поднял её. Маклинка его сердито огрызнулась на ревущие пароходы, и вскоре один из них сел на бок и, ткнувшись носом в берег, замолчал.

– Ага… – проворчал Виноградов, деловито поправляя очки, – один есть, сейчас другой будет!

Но другой – речная канонерка – продолжал давать залп за залпом. Между этой канонеркой и Виноградовым завязался неравный поединок.

Ситников, весь дрожа, следил за поединком. Он готов был сорваться с места и бежать на подмогу Виноградову, но было очевидно, что он не мог принести никакой пользы, так как ничего не понимал в артиллерийском деле. Тогда он решил вывести Виноградова из-под огня и с этой мыслью, оставив прикрытие, побежал к часовне. Ударил новый залп. Ситников присел к земле и увидел, как стоявший возле часовни штабель толстых бревен, взметнувшись, с грохотом разлетелся. В ту же минуту маклинка Виноградова умолкла. Ситников подхватил руками полы шинели и со всех ног побежал к часовне.

Она стояла понурая и ослепшая, зияя пустыми глазницами окон. Осколки стекол тускло блестели в желтой траве у старых обомшелых стен. Кругом валялись раскиданные взрывом бревна. И среди них, возле умолкшей маклинки, лежал, раскинув руки, Виноградов. Белое, как мел, лицо его было обращено к низкому лохматому небу. Из маленькой ранки под глазом сочилась кровь.

– Павлин! – крикнул Ситников, падая на колени. – Павлин, ты что?

По телу Виноградова прошла короткая судорога. Веки дрогнули, он силился открыть глаза, сказать что-то…

Ситников припал к его голове. За спиной снова рванулась шрапнель. Он не слышал её оглушительного визга, зато явственно различил прерывистый шепот Виноградова:

– Ошибка… сюда… флотилию из Чамова… скачи… приказываю…

Это был последний приказ Виноградова. Умирая, он поправлял план операции. Он не успел окончить её. И на леченье так и не собрался. Он, любивший движение, лежал неподвижно, вытянувшись, холодея…

В Котласе ждала жена… Она мечтала: придет на заре пароход… Она увидит на трапе развевающееся черное пальто и бледное лицо под черными полями шляпы. Она подойдет к нему и протянет трехмесячного сына. И сын улыбнется ему розовым, забавно крохотным ртом…

Пароход пришел, а его не было. Он лежал в носовой каюте на столе, накрытый красным боевым знаменем. Ей сказали осторожно: «Ваш муж ранен». Она поглядела в глаза говорившему, и маленький живой сверток в её руках дрогнул. Её увели домой. На столе у окна стояла приготовленная для него крынка топленого молока. Оно ещё не успело остыть… Товарищи вынесли гроб на пристань… И снова вернулись в бой…

«Горе, Митюха, горе, – писал Ситников, сидя в избе при тусклой коптилке. – В горькую минуту налетело на меня твоё нежданное письмишко. Как я обрадовался бы ему три дня назад. А теперь и радость не в радость! Этакая крутня на белом свете идёт. Теряешь старого друга, находишь нового и вдруг, потеряв, опять находишь старого. Чудно как-то всё это, и не угадаешь, когда радоваться, когда печалиться. А всё-таки так здорово получилось, что ты, командированный по делам в Вологодский штаб, нашел на донесении с Двины мою подпись и написал мне сюда. Молодчина, что догадался, и большое тебе, Митя, спасибо, что сегодня ты протянул мне свою дружескую руку. Пока не разберусь – не то процент получил с прежней дружбы, не то аванс в счет будущего. Может, и в самом деле скоро увидимся, как-нибудь выйдет, устроится. Не проси сейчас большого письма. После соберусь, напишу всё подробно про наше житьё-бытьё. А сейчас сердце горит, не могу. Не знаю, приходилось ли тебе хоронить такого боевого друга, как наш Павлин, Митюша. Мне сейчас так муторно, что и сказать нельзя. Теперь будем его именем драться и бандитов русских и заграничных на щепки разнесем, честное слово. А ты, комиссар Рыбаков, своим чередом кроши, чтобы и корешков их, трижды проклятых, на красном свете не осталось. Завтра дадим бою, и Павлин – хоть он и мертвый, а будет с нами драться…»

И они дали бой. И в каждом из них жила частица неисчерпаемой виноградовской энергии. Свирепые бои на подступах к Котласу гремели до самого ледостава. Интервенты не прошли. Они были намертво пришиты к устью Ваги. По Двине плыли тонкие осенние льдинки. Они ударялись о борта пароходов и тихо звенели. С каждым днем их было всё больше и больше. Они обступали вражеские пароходы, теснили их, сковывали движения. Топки угасали, жизнь уходила из них вместе с последним дымком пароходных труб. Пароходы вмерзли близ Березника в метровый двинской лёд. План интервентов рушился. Ключа к Вятке и Волге добыть им не удалось. Не прошли они и к Москве через Вологду, хотя командующий войсками интервентов генерал Пуль и заявил, что будет в Вологде через десять дней после занятия Архангельска. За всю осень восемнадцатого года интервенты сумели пройти лишь сто семьдесят верст по железной дороге, немного более четверти пути от Архангельска до Вологды. Красные закрепились близ станции Емца и задержались здесь почти на год.

Не прошли интервенты и на Пинеге, и на Мезени, и на Онеге. Навстречу им выходили из дремучих северных лесов бесчисленные партизанские отряды. Емецкие исполкомовцы дрались у Средь-Мехреньги, онежские – у Чекуева, пинежские – в Веркольском районе, шенкурята держали врага на линии Вельск – Благовещенск, Кандалакшские рыбаки и рабочие-железнодорожники подрывали мосты на Мурманской железной дороге, между Кандалакшей и Имандрой, шелексовские и церковнические партизаны подымали против интервентов свои волости. На помощь им шли питерцы и волжане, москвичи и рязанцы.

Полторы тысячи верст нового фронта ощетинились штыками. Из разрозненных мелких отрядов сколачивалась Шестая северная армия.

Открывалась зимняя кампания восемнадцатого года.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Глава первая. ВЫ ЖЕРТВОЮ ПАЛИ…

В те дни, когда Павлин Виноградов отбивался на Двине от английских канонерок, в Архангельске происходили крупные перемены.

Верховное управление Северной области развивало бурную деятельность, длинные деревянные заборы Архангельска оклеивались всё новыми и новыми правительственными декларациями и приказами.

Тридцатого августа, то есть меньше чем через месяц после переворота, была введена смертная казнь и начали действовать особые военные суды. Спустя два дня издано было постановление о возвращении прежним владельцам национализированных Советами пароходов и прочего имущества. Все изданные советской властью декреты о социальном страховании рабочих, о рабочем контроле были «отменены немедленно». Немедленно же вводился в действие царский свод законов и вывешивались над государственными учреждениями трехцветные флаги. На окраинных Мхах копали могилы для расстрелянных; в них первыми легли тринадцать нижних чинов Архангелогородского запасного полка, отказавшегося идти на фронт против большевиков.

Все эти меры проводились весьма решительно и красноречиво характеризовали новых правителей Севера, во главе которых стоял убеленный сединами и умудренный контрреволюционным опытом Чайковский. Бывший народник, позже эсер, ещё позже так называемый народный социалист, член Учредительного собрания, член «Всероссийского комитета спасения родины и революции», созданного по инициативе меньшевиков для борьбы с большевиками и организации восстаний против советской власти, один из организаторов контрреволюционного «Союза возрождения», участник сговоров с иностранными миссиями об интервенции, участник организации белогвардейского переворота на Севере – вот неполный послужной список Чайковского.

Необычайная гибкость седобородого предателя, позволявшая ему легко сговариваться и с эсерами, и с меньшевиками, и с кадетами, и с иностранными заговорщиками, и со своими, отечественными белогвардейцами, вознесла его на вершину власти. Чайковский был облечён в сан главы Верховного управления Северной области, в которое кроме него входили шесть эсеров и два кадета.

Счастье оказалось непрочным. В один прекрасный день правительство вдруг исчезло. Обнаружилось, что исчезновение было организовано первым главнокомандующим всеми вооруженными силами на Севере – капитаном Чаплиным. Вдохновлявший его английский генерал Пуль, который командовал экспедиционным корпусом интервентов, полагал, что сумеет владеть и править краем без посредничества министров Чайковского, а кстати, и без него самого, и пустил в дело свою марионетку – капитана Чаплина. Чаплин арестовал правительство и отправил его под конвоем в Соловки.

К слову сказать, Чаплин был не только Чаплиным, но и Томсоном. Превращение его в английского подданного, владеющего соответствующим английским паспортом, совершилось ещё в июле, когда Чаплин с помощью английского поверенного в делах Линдлея тайком перебрался на Север для организации белогвардейского переворота в Архангельске и поддержания контакта с интервентами.

Несколько позже в том же направлении проследовал и сам Линдлей, а вместе с ним и остальные послы, выехавшие самочинно из Москвы. Несмотря на настоятельные предложения Советского правительства вернуться в столицу, дипломатический корпус упорно отказывался возвращаться, и тому были свои причины. Главная из них была та, что эта организация давно уже перестала быть корпорацией дипломатических представителей и превратилась в штаб заговоров против молодой Советской Республики. Глава дипломатического корпуса посол США Фрэнсис ещё второго мая восемнадцатого года, настаивая на вооруженном вторжении в Советскую Россию, писал своему правительству, что «наступило время для интервенции союзников».

Работая изо всех сил на ускорение интервенции, послы постепенно и перекочевали из столицы, где были слишком на виду, поближе к окраинам, куда направлялись их военные силы. Сперва дипломатический корпус переехал в Вологду. Отсюда он принялся руководить организацией восстаний против советской власти в Ярославле, Муроме, Рыбинске и других городах. Затем, когда восстания эти одно за другим стали проваливаться, изобличая их организаторов, дипломаты-заговорщики перебрались ещё дальше на север. В Архангельске они появились незваными гостями за несколько дней до прихода туда интервентов и вместе высадившимися с военных кораблей генералами стали командовать краем.

Те и другие и соперничали и дополняли друг друга. Генералы часто подправляли политиков, находя их недостаточно решительными; политики подправляли генералов, находя их недостаточно гибкими. В истории с похищением правительства Чайковского бравый генерал Пуль и его агент Чаплин явно перегнули палку, не учтя всей сложности обстановки, и пришлось вмешаться дипломатам. Дело в том, что кулацко-эсеровское правительство имело своих приверженцев, и в городе поднялся шумок. Иностранные послы, обеспокоенные многочисленными петициями мелких буржуа, чиновников и опекаемых эсерами земств, собрались на совещание, на котором и решили, что время для открытой военной диктатуры ещё не приспело, что демократический маскарад является учреждением не только полезным, но и необходимым, и вернули Чайковского из Соловков. Вместе с Чайковским вернулись и другие министры. Чайковскому приказали сформировать новое, более правое, кадетское правительство, в котором социалистов уже не было.

Донося об этом своему заокеанскому начальству, посол США Фрэнсис прибавлял в конце послания: «Я думаю, что Чайковский больше не будет назначать министров, которых мы не желаем».

Сентябрьская авантюра Чаплина кончилась для него в общем вполне благополучно. Если во всей этой истории и были пострадавшие, то это были те, кто не имел к ней никакого отношения. Вернув из Соловков белогвардейское правительство, интервенты забыли вернуть из тюрем тех, кого бросил туда ретивый Чаплин, организовавший за время своего короткого владычества массовые облавы и аресты.

Между тем количество заключенных увеличивалось, да и самая тюрьма становилась с каждым днем иной. Режим стал жестче прежнего. Начался открытый террор.

Третьего ноября тысяча девятьсот восемнадцатого года, с утра, заключенные архангельской губернской тюрьмы были предупреждены, что днем будет дан свисток и по этому сигналу все должны повернуться спинами к окнам и не оборачиваться до второго свистка. В то же время наружным часовым был отдан приказ стрелять в каждого, кто покажется у окна.

Тюрьма притихла. Ждали свистка. К трем часам, истомившись ожиданием, решили, что его вовсе не будет. Тогда он вдруг прокатился по тюрьме – долгий, заливистый, тревожный. Все вздрогнули и безотчетным движением повернулись к окнам. В камере, где сидел теперь Никишин, окна были довольно низки, и, став поодаль от одного из них, Никишин благодаря высокому своему росту видел всё, что делалось внизу.

Во дворе тюрьмы стояли молчаливыми группами солдаты. Их было немного – человек тридцать. С первого взгляда поражали разнообразие и пестрота обмундирования. Зеленые френчи англичан перемешивались с синими куртками французов. Среди них были американцы и несколько добровольцев из организованного англичанами так называемого Славяно-британского легиона. Было непонятно, зачем, для какого дела собрали этих разноплеменников.

Ждать разгадки пришлось недолго. Из тюремного корпуса вышли Шестерка, конвойные и среди них шестеро красноармейцев. Одного из них вели под руки двое товарищей. Слева поддерживал его светловолосый молодой командир. Он был без шапки.

У тюремной стены стояли «стерлюги», высокие козлы для пилки досок вручную – сооружение патриархальное, мирное. К этим стерлюгам и подвели красноармейцев. Они стали спиной к набитым на козлы доскам и взглянули на шеренгу выстроенных перед ними солдат.

Строй был необычайно пестр. Слева стоял англичанин, рядом с ним американец, дальше француз, потом русский белогвардеец, опять англичанин и так до конца шеренги. Каждая из основных сил северной интервенции имела здесь своего представителя. Это была круговая порука.

Красноармейцам протянули повязки. Командир тряхнул головой и оттолкнул руку офицера:

– Если вам стыдно, завяжите глаза себе!

Он попросил закурить. Офицер дал ему сигарету. Легкий дымок медленно поднялся к небу. Командир огляделся: товарищи стояли плечом к плечу и ждали. Чтобы не томить их ожиданием, он бросил сигарету не докурив. Раздался залп. Они упали.

Командир стоял. На груди его проступили багровые пятна. Командир шатался.

– Добивайте, – хрипло выговорил он, сплевывая кровью.

Офицер, давший сигарету, вырвал из кобуры револьвер и дважды выстрелил в упор. Командир упал… Солдаты оставляли двор. Шесть трупов лежали у мирных стерлюг.

Заключенные толпились у окна, и никакой запрет, никакие угрозы не могли их остановить.

– Ларионов, – сказал кто-то возле Никишина, – я его знаю. Это Ларионов…

– Какой Ларионов?

– Ларионов Степан, с Печоры!… Он отрядом командовал. Что же они, сволочи, у нас на глазах!…

Камера затихла.

Стоявший ближе к окну арестант в черной косоворотке поднял голову и запел. Это был Шахов, пильщик из пригородной Маймаксы. Песню подхватила вся камера:

Вы жертвою пали в борьбе роковой,

Любви беззаветной к народу.

Вы отдали всё, что могли за него -

За жизнь его, честь и свободу…

Песня прошла сквозь стены. Её услышали в соседних камерах и там подхватили. Она перекинулась в другие этажи, вырвалась из тюрьмы через старые замшелые стены на улицу, где толпились привлеченные выстрелами горожане. Услышав песню, толпа затихла. Руки потянулись к шапкам.