Текст книги "Орджоникидзе"

Автор книги: Илья Дубинский-Мухадзе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц)

10

Орджоникидзе покидал Прагу последним. Несколько часов назад уехал Сурен Спандарян – делегат от Баку. Впервые за две с половиной недели Орджоникидзе остался в Праге один. Обязанности, возложенные конференцией на председателя «разъездной комиссии», исчерпаны. Больше ничего не нужно делать, не о ком заботиться, просто дождаться вечера и сесть в парижский экспресс. А пока можно побродить по городу, хотя погода не очень благоприятная. – Со снежных вершин Крконоши дует пронзительный ветер, пражцы спешат укрыться в жарко натопленных квартирах, неплохо и в пивных.

Побродив по Градчанам – Пражскому кремлю, Серго спустился к Карлову мосту, где в почетном карауле недвижно застыли тридцать изумительных статуй. На другом берегу медлительной Влтавы не заметил, как углубился в узкую Гибернскую улицу. Машинально направился к трехэтажному дворцу в стиле раннего барокко. С начала двадцатого столетия дворец, часто менявший владельцев, – собственность чешских социалистов. У него доброе имя – Народный дом.

Привратник распахнул резные двери, вежливо, но не без тревоги осведомился:

– Снова партейтаг, пан?

Серго улыбнулся. Даже лидеры чешских социалистов, охотно предоставившие Народный дом для заседаний конференции, далеко не всегда понимали, из-за чего "русские коллеги так долго делают свой партейтаг", о чем две недели дискутируют за плотно закрытыми дверями.

Дальняя большая комната с простыми столами и стульями, с бюстом Карла Маркса на этажерке встретила Серго непривычной тишиной. Боясь вспугнуть нечто бесконечно дорогое, Серго поторопился сесть, прикрыл глаза. Его не очень заботило, увидит ли он когда-нибудь снова Прагу. На двадцать шестом году жизни такие мысли не обременяют. Прожитое кажется первой ступенью длинной лестницы, неизменным преддверием к тому, что еще должно открыться. Но с этой комнатой было слишком трудно расставаться! Б ее стенах Серго испытал величайшее счастье, удовлетворение, гордость. Здесь возродилась [37]37
  «Комиссия ЦК по подготовке проекта „Краткого курса истории ВКП(б)“, – писала „Правда“ в январе 1962 года, – предлагала формулировку, что „Пражская конференция положила начало самостоятельному существованию большевистской партии“. Однако Сталин вычеркнул слова „самостоятельному существованию“, и получилось, будто Пражская конференция вообще положила начало большевистской партии, что противоречит исторической правде…».
  Попытка начать историю партии с 1912 года, очевидно, связана с другим ошибочным утверждением авторов "Краткого курса" и биографии Сталина о том, что Сталин был избран конференцией в состав ЦК и "по предложению Ленина возглавил русское бюро ЦК". Среди семи членов ЦК, избранных на двадцать первом заседании Пражской конференции, Сталина не ыло. Его позднее кооптировали.


[Закрыть]безгранично дорогая его сердцу Российская социал-демократическая рабочая партия.

Готовясь в недалеком уже будущем взять в свои руки судьбы России, испытанная в боях, революционная партия не только проложила межу между борцами и отступниками. Она высказала свое мнение по многим вопросам, волновавшим в те дни миллионы людей – о борьбе с голодом и о китайской революции, "несущей освобождение Азии и подрывающей господство европейской буржуазии", о социальном страховании и о положении вИране, о русском и английском колониализме и о парламентской тактике социалистов. Дошла до самых глубин жизни.

…Вечером Серго последним из русских большевиков покинул Прагу. Хотелось как можно скорее в Россию, в круг бойцов. Но путь в Петербург по многим причинам снова лежал через Париж.

В этот последний недолгий приезд во Францию Орджоникидзе прочитал черновой набросок статьи Владимира Ильича о Герцене:

"Декабристы разбудили Герцена. Герцен развернул революционную агитацию.

Ее подхватили, расширили, укрепили, закалили революционеры-разночинцы, начиная с Чернышевского и кончая героями "Народной воли". Шире стал круг борцов, ближе их связь с народом. "Молодые штурманы будущей бури" – звал их Герцен. Но это не была еще сама буря.

Буря, это – движение самих масс… Первый натиск бури был в 1905 году. Следующий начинает расти на наших глазах".

Всем существом своим Серго ощущал эту поднимающуюся бурю. 10 февраля он уже писал из Петербурга в Заграничный центр:

«Дела идут недурно. Надеюсь, пойдут совсем хорошо. Разыскал многое… Настроение среди публики отрадное. О ликвидаторах и слышать не хотят. Все, без различия, приветствуют наши начинания. В успехе не сомневаюсь. Почти на каждом заводе имеется сплоченная группа».

Вдогонку второе сообщение. Из Киева – Ленину. «В конференции все видят выход из склоки и все приветствуют… Везде и всюду просят резолюций, только жаль, что их нет в большом количестве, шлите по несколько экземпляров по имеющимся адресам. В Киеве очень крепко. Еженедельно выходят листки и ведется работа».

Покуда Орджоникидзе объезжал города Украины, читал доклады о конференции в Ростове и Баку, Малиновский получил тщательно зашифрованную "Избирательную платформу РСДРП". Надежда Константиновна предупреждала, что до того, как рукопись будет отпечатана большим тиражом, ее необходимо хранить в строжайшем секрете. Никто, кроме Серго и Малиновского, ничего знать не должен.

Малиновский болтать не стал. Он попросту снял с рукописи Ленина копию и передал жандармскому полковнику Заварзину. А тот со специальным курьером переслал директору департамента полиции:

"При сем имею честь представить вашему превосходительству копию добытой агентурным путем избирательной платформы РСДРП, Означенная платформа в рукописи переслана из-за границы и подлежит отпечатанию под непосредственным присмотром члена ЦК – «Серго», упоминаемого в моих предыдущих представлениях и ныне, по сведениям агентов, находящегося в г. Киеве.

К сему ходатайствую перед вашим превосходительством сведения о месте нахождения "Серго" использовать без указания источников на г. Москву. И докладываю, что о поступлении подлинника "платформы" известно лишь двум лицам, почему и дальнейшая разработка по сему делу крайне нежелательна ввиду опасности безусловного провала весьма серьезной и ответственной центральной агентуры".

Ничего плохого Орджоникидзе не подозревал. Малиновского он нисколько не опасался, тем более что после Праги их отношения стали теплее. Серго и сейчас сказал ему чистую правду. Рукопись Ленина он действительно собирался печатать в Киеве. Нашел подходящую типографию, условился с владельцем, только тот в последний момент оробел, отказался от своего слова. Серго ругался, а должен бы благодарить своего невольного спасителя!

Раздосадованный Орджоникидзе, уже не предупреждая Малиновского, внезапно уехал в Тифлис. Еще несколько недель он останется на свободе, среди борцов.

Приезду Серго Стасова душевно обрадовалась. Она с удовольствием отправилась на свидание, назначенное у почтамта на Михайловском проспекте. Веселый, отлично одетый Серго подхватил Елену Дмитриевну под руку. У гостиницы "Северные номера" предложил зайти в духанчик. Подобно большинству популярных тифлисских кабачков, этот также находился в подвале. Стасова заколебалась. Серго настаивал. Чтобы не обидеть его, пришлось согласиться.

Через несколько минут на столе появились кувшин с вином, нацеженным из бочки, тарелки с зеленью, вареным лобио с орехами, сыром. На кухне жарились шашлыки. Серго шутил, рассказывал веселые истории. Елена Дмитриевна пыталась заговорить о делах. Ничего не выходило.

Стасова не заметила, как Серго перемигнулся с вошедшим в духан толстяком. Тот заулыбался, сорвал с блестящей бритой головы черную круглую шапочку, издали протянул руки.

– Теперь все в сборе, можно поговорить, – объявил Орджоникидзе, ставя на стол пустой стакан.

Впоследствии Елене Дмитриевне придется часто обращаться к этому толстяку. По очень веской причине – у него своя, хорошо оборудованная типография. В том же районе – вблизи почтамта и "Северных номеров". Для пущей – важности в конторе типографии Стасова отрекомендовалась как заведующая школой общества учительниц. Школе требовалось то одно, то другое. Из большого уважения к "госпоже директорше" текст у нее всегда принимал сам хозяин. Он же выдавал готовые заказы – небольшие, тщательно упакованные пачки.

А в тот вечер, приятно проведенный в духане, Серго поручил своему приятелю отпечатать солидным тиражом "Избирательную платформу" и воззвание к рабочим.

В Тифлисе у Серго было много и других дел. Он выступал на сходках, на больших собраниях – отчитывался перед партийной организацией, вручившей ему прошлой осенью мандат на Пражскую конференцию. Стасовой и Спандаряну казалось, что Серго слишком рискует. Они торопили его с отъездом.

С большим транспортом литературы Орджоникидзе сел в поезд. Где-то рядом примостился филер. Из Баку в Петербург полетело сообщение:

"На север проследовал бывший член Российской организационной комиссии "Серго". Здесь он оставил следующую литературу…" (Все обстоятельно перечислено.)

В Ростове никаких осложнений. В Харькове тоже. Только на почте ждала открытка из Киева с настораживающе невинным текстом. Дата поставлена внизу, после подписи, два раза подчеркнута. Это предупреждение – написано "химией", надо проявить, затем расшифровать. Киевляне сообщали, что товарищ, который вместе с Орджоникидзе должен объехать южные губернии Украины, ожидает в Одессе.

"Придется Москву опять отложить, – подумал Серго. – Ничего, там Малиновский, если что срочное, сделает сам".

Волновало Серго другое. Ленину казалось, будто Русское бюро ЦК все делает не так быстро, как нужно. Заподозрил Серго в неаккуратности – грехе, по мнению Ильича, величайшем. После недолгого колебания Владимир Ильич послал в Тифлис письмо, поразившее Стасову необычно резким тоном. Лишь в приписке, после слов "передайте это письмо С", было скупо добавлено "привет товарищам".

"Меня страшно, – подчеркнул Ленин, – огорчает и волнует полнаядезорганизация наших и (ваших) сношений и связей. Поистине, есть отчего в отчаяние придти!

…Ни из Тифлиса, ни из Баку (центры страшно важные) ни звука толком, были ли доклады? где резолюции?

…Точного письменного ответа нет и о платформе. Будет ли издана? Когда?.."

Покуда Елена Дмитриевна расшифровала эти строки, снова переписала «химией» и они дошли до Орджоникидзе, прошло не меньше двух недель. Оставалось надеяться, что все уже утряслось. Так Серго и ответил Стасовой,

"Письмо Старика написано, как видно, в начале марта, теперь, должно быть, он до некоторой степени успокоился".-

Еще через несколько дней Надежда Константиновна известила: "Дорогие друзья, получили сразу два ваших письма (о местных делах и о намеченных планах) и 2 листка: "За партию" и платформу. Горячо приветствуем".

Это было последнее, что дошло до Серго.

В первых числах апреля в Москве Орджоникидзе встретился с Малиновским.

"Решено, – с интересом читал донесение полковника Заварзина директор департамента полиции Белецкий, – если обстановка не изменится, сорганизовать летом текущего года ряд заседаний нового Центрального Комитета партии с приглашением для участия в таковых представителей от отдельных подпольных организаций империи. Главными вопросами, кои предложены будут на разрешение, явятся окончательное распределение порядка выступлений в период предвыборной кампании и точное установление кандидатур представителей партии.

В видах ознакомления активной партийной среды с взглядами и намерениями центра партии предложено устройство в возможно большем числе местностей империи ряда нелегальных законспирированных собраний. Из коих первое должно состояться в ближайшем будущем в г. С.-Петербурге под непосредственным руководством "Серго". По имеющимся предположениям, он намерен на днях выехать в г. С.-Петербург для осуществления вышеуказанного собрания".

Господин Белецкий тут же приказал:

– За "Прямым" [38]38
  «Прямой» – так довольно метко окрестила Серго охранка.


[Закрыть]установить круглосуточное строжайшее наблюдение.

Полковник Заварзин не поскупился, выделил трех наиболее смышленых филеров. Посыпались рапорты:

"Прямой" встретился с неизвестным, прибывшим с Казанского вокзала…"

"На Патриарших прудах "Прямой" 40 минут беседовал с "Кобой", центровиком…"

"Перед отходом скорого поезда "Москва-Одесса" "Прямой" появился на вокзале. Что-то сунул в руку кавказцу или еврею, следовавшему в вагоне № 4".

Ночью 9 апреля Заварзин, никому не доверяя, торопливо писал телеграмму.

"Срочно. Петербург.

Лично начальнику охранного отделения.

9 апреля Николаевского вокзала поездом № 8 выехали Москвы Петербург центровики эсдеки Серго и кооптированный Коба. Примите наблюдение филеров Андреева, Атрохова, Пахомова. Последнего верните.

Ликвидация желательна, но допустима исключительно лишь местным связям без указания источников на Москву, Полковник Заварзин. № 289303".

Серго чувствовал себя уверенно. В бумажнике у него лежал паспорт на имя Гасана Новруз-оглы Гусейнова, крестьянина деревни Сарван Борчалинского уезда Тифлисской губернии. Безупречный документ, ни одна буква не исправлена, все в неприкосновенности. От такого «вида на жительство» подлинный Новруз-оглы отказался единственно ввиду смерти. Бедняга умер несколько месяцев назад.

Эта подробность смутила опытную подпольщицу Веру Швейцер. Она порекомендовала паспорт на прописку в полицию не посылать.

– Устроим вас, Серго, на конспиративной квартире.

Орджоникидзе согласился, к удовольствию филеров. В их обязанности как раз входило выведать петербургские связи "Прямого". Потому-то его и не взяли сразу на перроне вокзала, наводненного сыщиками.

Первыми, кто смутил Серго в имперской столице, были… мороз и старый величавый лакей Стасовых. Посидев с полчасика в санях – на очередную явку надо было ехать в конец Обводного канала, – Серго так замерз в своем парижском демисезонном пальто и котелке, что не мог достать из кармана портмоне. Попросил извозчика:

– Ты, голубчик, сам как-нибудь вытащи мой кошелек и отсчитай, сколько тебе следует.

Наутро, прочитав, что накануне было восемнадцать градусов мороза, Серго воскликнул:

– Если бы я знал, что так холодно, обязательно бы умер!

А о страхе, что на него нагнал лакей Стасовых, шутки ради, написал в Тифлис Елене Дмитриевне:

«Ваш дворецкий с бородой графа захотел от меня получить визитную карточку, у меня же, к сожалению, не оказалось и простой картонной бумажки. Долго уламывал. Беседовал с вашими. Сделал все, что нужно… Виделся еще кое с кем; надеюсь, что дела пойдут недурно».

Сердце – вещун, говорят в народе. На этот раз оно что-то спасовало или Серго за делами не услышал. Лишь на четвертый день жизни в Петербурге на Невском он заметил за собой хвост. Кликнул лихача, приказал: «Побыстрее, дам на водку». Чуть погодя оглянулся. Сзади – другие сани, за ними еще одни. Протянул лихачу трешницу: жми изо всех сил.

Раздались свистки. Наперерез бросились городовые, из подворотен выскочили дворнику

Орджоникидзе продолжал верить в силу своего "железного", как говорили подпольщики, паспорта, тем более что при обыске у него ничего компрометирующего не нашли. В карманах были только рецепт на лекарство и письмо – коротенькое, деловое – в контору братьев Лианозовых, бакинских промышленников.

Первый допрос длился минут десять.

Ротмистр из охранного отделения без интереса задал несколько пустяковых вопросов: где взял паспорт, зачем пожаловал в Санкт-Петербург, где и какое родство имеет?

Уходя, ротмистр не забыл предложить папиросу. Вежливо осведомился:

– Имеете какие-нибудь просьбы?

– Отпустите, господин, на волю, мне лечиться надо. Сколько дней лекарство не могу заказать, рецепт забрали.

– Так-так, – бросил на прощание ротмистр. Новый допрос состоялся не скоро. Прежде сам господин Белецкий должен был побывать с докладом у министра внутренних дел.

– В наши сети, наконец, влетела большая птица, – удовлетворенно говорил шеф полиции. – Этот бывший дворянин Орджоникидзе, по нашей картотеке – "Прямой", непримирим и, тем более, неподкупен. Пользуется неограниченным доверием Ленина. Полагаю, должен быть заключен в Шлиссельбургскую крепость.

– Полностью разделяю ваше мнение, – отозвался министр.

11

В среду, десятого октября 1912 года, на Ореховый остров Ладожского озера доставили из Санкт-Петербурга очередную партию каторжан. Все в серых бушлатах, на бритых головах ушанки из шинельной материи, на ногах кандалы.

Теперь всего пути несколько сот шагов. Шлиссельбург – Ключ-город, или, как его в старину называли, крепость Орешек, у самого гранитного берега.

С причала хорошо видна высокая каменная стена, охватившая всю цитадель. В центре низко прорезанные, окованные железом ворота. У ворот полосатая будка часового и такой же полосатый фонарный столб.

Злой волей самодержцев заслуженная русская крепость на Неве превращена в державную каторжную тюрьму. С царя Петра повелось. Он заточил в крепость провинившуюся жену Евдокию. Что великий сделал в буйном гневе, то вырождавшиеся, мелкие, неуверенные в своей судьбе возвели в государственный обычай.

В восемнадцатом веке в Шлиссельбурге томился просветитель Новиков. После него декабристы – братья Бестужевы, Пущин, Кюхельбекер. За ними народники Фигнер, Фроленко, Морозов. Сейчас – преимущественно захваченные на баррикадах участники революции 1905 года и большевики.

Только что сошедшие на остров каторжане еще не привыкли к оковам. Кандалы слишком низко опущены, бьют по ногам. Это раздражает Серго, мешает сосредоточиться. У ворот Шлиссельбурга самое время спросить себя: борец ты или узник с поникшей головой?

Вчера на заседании Петербургского окружного суда прокурор, за ним господин председательствующий долго перечисляли, в чем повинен перед империей Николая Второго член Центрального Комитета партии социал-демократов-ленинцев Григорий Орджоникидзе:

"…В 1905 году перед большим стечением народа открыто провозглашал: «Дзирс Николози!» – «Долой Николая!»

…Бежал с места водворения.

…Противозаконно переходил государственные границы.

…Издавал и распространял нелегальную литературу.

…В целях, направленных на ниспровержение существующего в государстве строя, учредил "Российскую организационную комиссию" по созыву партийной конференции.

…Представлял собой делегата от Тифлисской организации.

…При формировании нового Центрального Комитета вошел в– таковой с обязательством руководить работой в России.

…Посему за совершенные преступления… к трем годам каторжных работ с последующим поселением в Сибирь пожизненно".

– Стой!

Серго вздрогнул, звякнули кандалы.

– В один ряд стройсь!

У стен крепости начальник конвоя пересчитывает каторжан. Сейчас их примет под свою руку начальник тюрьмы остзейский барон Зимберг.

Орджоникидзе сразу оценил: в подражание августейшему монарху этот верноподданный немец носит на мундире значок "Союза русского народа".

Для начала Зимберг приказал:

– Кавказского абрека в четвертый корпус к Сергееву.

Бывший унтер-офицер Семеновского полка Сергеев – особа заслуженная. Под командой полковника Римана он убедительно – расстрелом участников московского восстания – растолковал, что такое "Манифест о свободах".

Перед унтером открывалась большая карьера.

Все испортил хлипкий студент. Не вовремя подвернулся пьяному Сергееву под руку, не захотел встать навытяжку в ресторане. Унтер, конечно, в целях воспитательных как следует избил шпака. Тот, подлый, оказался сыном модного петербургского врача. Папа тиснул статейку в газету. Тогда в подтверждение того, что за царем верная служба никогда не пропадает, Сергеева приказано было назначить надзирателем в Шлиссельбург. Чего уж лучше!

Очень скоро, даже раньше, чем хотел бы Серго, он получил полное представление о своем надзирателе. Каторжан из четвертого корпуса погнали заготовлять лед – в числе других коммерческих операций начальника тюрьмы была и поставка льда в Петербург. Добрались до проруби, принялись за работу. Привычным делом занялся и Сергеев. Ругался, раздавал тумаки, подзатыльники. Не отказал себе и в утонченном удовольствии – подозвал больного, почти совсем потерявшего рассудок узника Алтунова.

– Отвечай, почему до сих пор не покончил самоубийством?

Вопрос этот задавался изо дня в день. Против обычного Алтунов не затрясся, не заплакал. Собрав последние силы, он вцепился надзирателю в горло. Потащил его за собой в прорубь. Сергеев пытался ухватиться за стоявшие рядом салазки. Кто-то любезно подтолкнул его в спину: пропадай, собака, в ледяной купели!

Конвойные, помощники надзирателя, некоторые уголовники не дали свершиться возмездию. Сергеева вытащили. За ним и потерявшего сознание Алтунова. Тюремщики тут же бросили его на лед, били ногами, топтали. Серго попытался вызволить несчастного. Ударами прикладов Орджоникидзе отогнали. Раз, второй. Товарищи схватили за руки.

Опомнитесь, так вы ничего не добьетесь, кроме пули. Пристрелят, потом скажут, напал на конвойных, пытался бежать…

Вечером на "законных основаниях" Орджоникидзе вызвал в камеру начальника тюрьмы. Барон Зимберг уважал порядок, чтил высочайше утвержденные правила. Он явился. Весь – внимание, Серго заявил:

– Вы обязаны уволить надзирателя Сергеева. Он изувер.

– Обстоятельства дела будут проверены. В Шлиссельбурге ничего не остается без наказания. Вы получите случай убедиться, – ровным голосом обещал Зимберг.

Исполнил все в точности. Меньше чем через час Серго сволокли в "заразное" отделение. Когда-то этот совершенно изолированный от всей тюрьмы закуток с семью камерами в случае вспышки тифа или другой эпидемии предназначался для заразных больных. Зимберг приспособил его для "нравственных заразных". По рассуждению остзейского барона, Серго, безусловно, относился к категории таких каторжан. Притом неисправимых!

В "заразном" отделении Серго попал в пятую камеру. Соседями оказались матрос Василий Ларин и польский социалист Иосиф Малиновский. У поляка был свой "пунктик".

– Главная творческая роль в революции, – твердил он, – принадлежит католической религии,

Примера ради Иосиф ссылался на себя:

– Я образованный социалист и убежденный католик.

Через день-другой в камере разгорелся спор. Поляк рьяно доказывал свое, долго не сдавался. Серго и постепенно брал верх.

Для Орджоникидзе это была маленькая проба сил. Он намеревался затеять дискуссию посерьезнее, встряхнуть тех, кто давно смирился, мечтает лишь о том, чтобы выйти на волю.

В крепости томилось много ветеранов и по возрасту и по тюремному стажу. Далеко не все сохранили вольнолюбивый дух, находили в себе силы принимать участие в протестах, отстаивать свое гражданское достоинство.

В "заразном" отделении Шлиссельбургской крепости, в этом застенке внутри каторжной тюрьмы, нельзя было, как когда-то в сибирской ссылке, собирать политических на просторах Ангары, укрываться в тайге. Встречи "заразных" почти исключены. Их лишают общих прогулок, не выпускают на кухню за пищей.

Добрым советчиком неожиданно оказался Иосиф Малиновский, старожил пятой камеры. Он охотно рассказывал о шлиссельбуржцах, с которыми в разное время сидел в одной камере. Чаще других вспоминал Федора Петрова, [39]39
  Герой Социалистического Труда профессор Федор Николаевич Петров – один из старейших участников революционного движения в России. Родился в 1876 году в Москве. По образованию врач.
  В 1896 году вступил в РСДРП. Вел нелегальную работу в войсках, создал ряд большевистских военных организаций. После подавления восстания в Киеве в 1905 году был арестован. Семь лет провел в Шлиссельбурге, а затем был сослан на вечное поселение в Сибирь.
  Участвовал в партизанском движении против Колчака. Был членом Дальневосточного бюро ЦК РКП (б). В 1923–1928 годах руководил Главным управлением науки и музеев Нарком-проса. В более поздние годы – председатель правления Всесоюзного общества культурной связи с заграницей, член Главной редакции Большой Советской Энциклопедии, Автор и редактор многих научных работ.
  Вспоминая о пережитом, рассказывая об интереснейших людях, с которыми довелось встречаться, Федор Николаевич всегда выделяет Орджоникидзе:
  "Он врезался в память мою и всех товарищей, сидевших в те годы в Шлиссельбурге. Независимый, гордый духом, Серго участвовал во всех протестах. Не подчинялся режиму и не раболепствовал перед администрацией, не снимал шапки по команде, не отвечал "здравия желаю" начальнику тюрьмы и его помощникам. Он учил шлиссельбуржцев ненавидеть царское самодержавие, внушал уверенность в неизбежной победе революции. Жадно накапливал знания. Много читал. Изучал философию, экономические науки, историю, технику, военное дело, единственно, что ему никак не давалось, несмотря на все наши старания, он не мог научиться носить кандалы. Забывал подтянуть концы, и кандалы весом в 10–12 фунтов постоянно били его по ногам".


[Закрыть]руководителя восстания саперов в Киеве.

– Приятель Петрова Лихтенштадт [40]40
  Покойный профессор М.Н. Гернет в своей «Истории царской тюрьмы» сообщает, что ветеран Шлиссельбурга, мужественный, высокообразованный Лихтенштадт, осужденный в 1908 году по процессу террористов, стал большевиком под влиянием Орджоникидзе. Сам Лихтенштадт в день отправки Серго из Шлиссельбурга занес в свой дневник:
  "Сегодня уехал Орджоникидзе. Это большая потеря для меня. Какой живой, открытый характер, сколько энергии и от зывчивости на все. И главное – человек все время работает над собой. Только с ним и можно было потолковать серьезно по теоретическим вопросам, побеседовать о прочитанной книге… Это был единственный, у кого можно было поучиться".


[Закрыть]сидел в другой камере, – делился Иосиф. – Так они друг другу постоянно передавали записки, все время почта…

– Погоди, друг, не заговаривайся, – прервал Серго.

– Я дело говорю, – возразил Иосиф. – Иди сюда!

Поляк подвел Орджоникидзе к трубам парового отопления. Потребовал:

– Веди ладошкой между стеной и трубами… Чувствуешь щели? Федор Петров сразу смекнул: трубы тянутся через все отделение, из первой камеры в седьмую. Пользуйся в свое удовольствие. Один сунул записку в щель, другой вытащил или дальше протолкнул – по надобности. Чем не почта?

– А где теперь Петров? – спросил Серго. Иосиф пожал плечами.

– Не знаю. Срок у него большой. Свидитесь. Его часто в карцер определяют. Тебе с твоим характером тоже не миновать. Там, в подземелье, стен нет, одни решетки. Обязательно познакомитесь.

Пока что Серго позаботился как следует загрузить "почту Петрова". Еще в первые дни, до перевода в "заразное" отделение, он узнал, что для пленников Шлиссельбурга время остановилось на 1909 году. Большим событием явилось то, что Владимир Лихтенштадт получил от родственников в переплете одного из благонадежных изданий "Нивы" книгу Ленина "Материализм и эмпириокритицизм". На книгу огромная очередь. Счастливец обязательно должен успеть прочесть между двумя дежурствами на кухне. Дежурный незаметно приносил книгу и клал в узел под кухонные тряпки. Забирал новый дежурный.

Серго принялся рассылать по камерам написанные крохотными, но очень разборчивыми буквами сообщения о воссоздании нелегальной РСДРП и о полном разрыве на Пражской конференции с ликвидаторами и другими отступниками; такие же краткие и живые рефераты о последних работах Ленина. Поведал и о том, что перед самым арестом прочел в левых газетах телеграммы о кровавых событиях на Лене – расстреле мирного шествия, направлявшегося с петицией к товарищу прокурора.

– Я не знаю подлинных масштабов и последствий этой трагедии, – добавлял Орджоникидзе. – Но не может быть, чтобы Россия простила Николаю новое "кровавое воскресенье" – гибель двухсот семидесяти рабочих золотых приисков. Залпы на Лене всколыхнут массы. Наш час близок!

Почта, известно, не всегда приносит радостные сообщения. Случается, круто меняет течение жизни. И как-то Серго вынул из своего "почтового ящика" – из щели за трубами парового отопления – сигнал бедствия: начальник тюрьмы приказал прекратить лечение тяжело больного политкаторжанина Фомичева.

Бывший рабочий из Екатеринослава анархист Фомичев слыл первостатейным бунтарем. Барон Зимберг с удовольствием ухватился за возможность навсегда избавиться от "неисправимого". Тем более что госпиталь в крепости крохотный, а Фомичев почти безнадежен.

Серго взорвался.

"Мы подняли стуком и кандальным лязгом такой тарарам, – вспоминал впоследствии шлиссельбуржец о. Гончаров, – что в каких-нибудь десять минут поставили на ноги всех тюремщиков. Наш коридор наполнился надзирателями с винтовками, командовавший ими помощник начальника тюрьмы грозил стрельбой и расправой. Через час Фомичева снесли на носилках в госпиталь, а через два часа нас всех, во главе с Орджоникидзе, рассадили на целый месяц в подземные башни карцера.

Железные кандалы на голых ногах, спанье на холодном, как лед Ладожского озера, цементном полу, сухой хлеб без соли, несколько глотков воды за весь день – такой режим мог сломить любого богатыря. Было обычным явлением, что после карцера многие отходили в сторону от тюремной борьбы. Сер-го, наоборот, вышел из карцера еще более непримиримым. Его характер уподобился булату, закаленному в огне. В тюремных книгах часты записи: "Орджоникидзе на три недели в карцер за невставание на поверку", "Орджоникидзе на две недели в карцер за неснятие брюк во время обыска", "Орджоникидзе на три недели в карцер за надзирателя"…

Мы добились того, что тюремщики во главе с Зимбергом отступили перед каторжанами и делали вид, что не замечают нарушения тюремных инструкций и распорядков. У нас в "заразном" отделении была республика каторжан. Одним из ее лучших бойцов – Орджоникидзе. Под его влиянием многие отказались от своих ошибочных взглядов и снова вернулись в ряды революционных борцов".

Насчет республики, возможно, оказано слишком крепко, но то, что Серго развеял заблуждения многих каторжан, встряхнул, не дал склонить головы – чистая правда. В дискуссии, или, если совсем точно, в тайные переписки о национальном вопросе и об отношении социал-демократов к русско-германской войне, Орджоникидзе вовлек всех политических. Каждая дискуссия длилась шесть-семь месяцев.