Текст книги "Очень хотелось жить (Повесть)"

Автор книги: Илья Шатуновский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)

Перепелиный бой Виктора не волновал, он остановился возле сбитой из досок палаточки, на которой по-русски было написано: «Вино». У бочки средних размеров сидел скучающий продавец в чалме и ватном халате.

– Два стакана! – распорядился Виктор и подмигнул мне: – Это отличное крепленое, типа портвейна. Ты любишь?

Я неопределенно крякнул. За всю жизнь я выпил стакан пива на выпускном вечере да полкружки водки у столяра Игната. Теперь мне предстояло познакомиться с третьим хмельным напитком – вином. Я хлебнул из стакана. Вино показалось мне противным, приторным до дурноты. А Виктор кейфовал. Бережно подняв стакан, он разглядывал вино на свет, пробовал на язык, чмокал и лишь потом начал пить мелкими глоточками.

– Крепленое, – повторил он с нескрываемой радостью.

К своему стыду, я не знал, что такое «крепленое», но, чтобы не пасть в глазах товарища, не спросил.

– А ты что не пьешь? – подтолкнул меня локтем Виктор.

Пить мне не хотелось.

– Набегался на футболе, устал, – соврал я.

– С устатка даже лучше пьется, – заметил Виктор. – Освежает.

Он выпил еще три стакана. Виктор был двумя годами старше меня, в армию попал после второго курса института физкультуры, я подумал, что ему наверняка приходилось участвовать в студенческих пирушках.

– Еще стаканчик, – заказал он.

– Не много ли будет? – попытался я его удержать.

– Ничего, купим жареных семечек, запах отобьет.

Витька поднялся из-за стола, заметно пошатываясь. Я долго прогуливал его по боковым улицам в надежде, что он отрезвеет, и у проходной Виктор был вроде бы в полном порядке. Но тут рядом о дневальным, открывавшим калитку, возник сержант Ахонин. Он держал на ладони карманные часы. Было 21.45 – мы пришли за пятнадцать минут до срока. Сержант спрятал часы, принюхался, сжал ноздри.

– Выпивали, товарищ курсант, а семечками закусывали? – нарочито ласковым голоском спросил он Виктора.

– Да. Позволил себе кружку пива. Только одну.

– Один наряд вне очереди, – тем же елейным голосом пропел Ахонин. – Повторите.

– Духан уже закрыли, – объяснил Виктор. – А то бы повторил.

– Не повторяйте! Повторите, что я сказал!

– Так повторять или не повторять? – спросил Виктор.

Сержант взбеленился.

– Ах, вы огрызаетесь, остроумничаете! – крикнул он, задыхаясь от гнева. – Не рассуждать!

– Буду рассуждать! – взорвался Виктор. – Всю жизнь меня учили рассуждать. Не рассуждают только ишаки, которые, ничего не думая, вышагивают «ать-два, левой»! А я стану летчиком! Вот тогда-то я припомню вам эту кружку пива! Будете топать у меня строевой под мою команду!

Сержант Ахонин остолбенел, он не ожидал такого отпора. Судя по всему, он был ошарашен той мрачной перспективой, которую нарисовал Виктор. Наверное, ему представилась такая картина: он марширует строевым шагом мимо этого курсанта, а тот распоряжается: «Выше ножку! Оттягивай носок! Распрями плечи!» Ахонин не нашелся что сказать, в сердцах сплюнул и пошел прочь. Но ничего не забыл. Витька мыл полы на следующую ночь…

Впрочем, самовластье сержанта Ахонина уже кончалось. В школу начали прибывать самолеты У-2, на которых должен был состояться наш путь в небо. Самолеты были старенькие, они повидали виды в осоавиахимовских аэроклубах, но нам казались неописуемыми красавцами, сильными, неудержимо рвущимися в воздух. Тут же появились инструкторы, ребята старше нас года на три, только что выпущенные из летных училищ сержантами– пилотами. Все они были немало огорчены и обескуражены: рвались на фронт – и вдруг на тебе! Угодили в тыл, вместо боевого истребителя – учебный тихоход, изволь вывозить курсантов!

Инструктор нашего экипажа сержант-пилот Василий Ростовщиков прибыл в школу отдельно, видимо из летной части, было ему под тридцать; почему он задержался в сержантском звании, мы, конечно, не знали. Был он высок, могуч, в нем угадывалась огромная сила, сила добрая, не отпугивающая, а, наоборот, привлекающая неизменные симпатии и внушающая окружающим спокойствие и бодрость. И действительно, был Ростовщиков всегда уравновешен, спокоен, справедлив, чем выгодно отличался от своих молодых коллег, которые недостаток своего педагогического опыта пытались компенсировать излишней суетливостью, горячностью, иногда криком.

В ту пору обучение проходило так. Инструктор садился в переднюю кабину, курсант – в заднюю. Управление самолетом было спаренным, вести машину можно было как из передней, так и из задней кабины. И там и тут были ручки, педали, рычаги, они двигались синхронно. Связь между обучающим и обучающимся была примитивной. К правому уху курсанта прикладывалась металлическая пластинка с трубкой (она так и называлась – «ухо»), выходившей через дырку в шлемофоне. На трубку надевался мягкий резиновый шланг, переброшенный в переднюю кабину. Другой конец шланга был прикреплен к жестяной воронке. Прикладывая воронку ко рту, инструктор давал курсанту указания: «Крен, крен, неужели ты не видишь? Давай ручку влево!» Спросить что-либо у инструктора курсант не мог, обратной связи не было.

Ну, а пока полеты еще не начинались, мы продолжали теоретические занятия. Прибавилось изучение КУЛПа – курса учебно-летной подготовки. КУЛП – это очень умный учебник, в нем было по полочкам разложено, что надо делать курсанту от взлета и до посадки. КУЛП мы изучали на бездействующем пока аэродроме, садились в кружок, инструктор Ростовщиков читал параграф за параграфом, давал пояснения, потом обращался с вопросом:

– Вот вы, курсант Ревич, расскажите, как будете выполнять полет по коробочке? Что об этом говорится в КУЛПе?

– Выруливаю на взлетную площадку. Получив разрешение стартового наряда, которое подается отмашкой белого флажка, большим пальцем левой руки включаю опережение, газ, а когда мотор наберет полные обороты, двигаю ручку от себя. Самолет начинает разбег. Когда колеса оторвутся от земли, то плавным движением выбираю ручку на себя. Слежу за набором высоты. Но вот стрелка альтиметра показывает сто метров. Делаю первый разворот. Для этого отжимаю левую педаль вперед и одновременно поворачиваю ручку влево…

– Все правильно, – останавливает его инструктор. – Курсант Фроловский, продолжайте…

– Развернувшись под углом в 90 градусов, – рассказывает Анатолий, – выравниваю машину. Плоскости занимают одинаковое положение по отношению к земле, лечу параллельно шляпке посадочного «Т». Удерживаю капот на линии горизонта. Лечу дальше…

Фроловский запнулся.

– Значит, лечу, – мямлит он.

– И долго летите? – любопытствует Ростовщиков.

– Лечу… – идет ко дну Толька.

Мы прячем улыбки.

– Так до какого пункта летите? До Индии или в другую сторону, на Северный полюс? Курсант Пестов, подскажите.

Эдуард отвечает без запинки.

– Молодец, Пестов, – доволен инструктор. – Поймите, друзья, КУЛП нужно знать назубок. Это основа основ, ничего придумывать вам больше не надо, все предусмотрено, все есть. В нем – опыт многих поколений русских летчиков. И в значительной мере печальный опыт: небо не прощает отсебятины, приблизительности, недисциплинированности. Поэтому, если в КУЛПе говорится, что скольжение нужно делать так, поступать нужно точно таким же образом. Любое отклонение ведет к катастрофе. Можно без преувеличения сказать, что каждая строчка КУЛПа написана не чернилами, а кровью самонадеянных авиаторов.

Мы сидим на пожухлой под жарким августовским солнцем травке у «тринадцатой-белой». Эту машину закрепили за нашим экипажем, на ней мы будем летать. Правда, она вовсе не белая, а обычная, серо-зеленая, только возле самого «костыля», заменявшего на учебных машинах заднее колесо, нанесена неширокая, опоясывающая фюзеляж белая полоса.

Впервые увидев цифру «13» на хвосте нашей машины, Витька Шаповалов присвистнул:

– Вот это вытянули номерок! Кому-то из нас будет крышка, если не всем сразу! – Он в притворном отчаянии обхватил свою голову.

– Сия примета верна лишь для морского флота, в авиации же она теряет силу, – в том же шутливом тоне ответил сержант-пилот Ростовщиков. – Документально установлено, что наибольшее число орденоносцев вышло из тех курсантов, которые обучались на машинах под тринадцатым номером. А если полеты к тому же начнутся в понедельник, быть вам всем Героями Советского Союза, не иначе…

Полеты начались в понедельник, 22 августа. В ожидании волнующего праздника осуществления дерзновенной мечты о небе многие ребята не сомкнули глаз до трех часов ночи, когда был объявлен подъем. В четыре часа, после завтрака, мы строем двинулись на аэродром.

За окончательно опустевшими казармами кавалеристов начинались сады, окружавшие город плотным кольцом. Из низин там и тут выползали клочья предутренней дымки. Легкий, дрожащий пар цеплялся за ветки яблонь, но под лучами встающего солнца тут же растворялся в зеленой листве. Влажная от вечернего полива дорога хватала за сапоги. Потом воздух разорвал рокот, на аэродроме мотористы принялись опробовать моторы. Настроение у всех было превосходное: еще бы, идем на полеты! Яшка Ревич, в такт шагу раскачивая головой, мурлыкал себе под нос песенку на мотив утесовской «Гоп со смыком», пришедшую в Фергану из других летных школ: «Никогда я не был комсомольцем, но в армию пришел я добровольцем. И служил я для народа в ВВС четыре года, в результате младший командир… А когда полеты наступили, да-да! Эх, новой жизнью мы тогда зажили, да-да! Новой жизнью мы зажили, семь „эр-пятых“ разложили, эх, была бы цела голова!..»

У «тринадцатой-белой» хлопотал моторист Николай Потапов. Через всю щеку младшего сержанта проходил багровый рубец: как-то при запуске мотора он не успел отскочить от винта. Чтобы лучше работалось, он закатал по локоть рукава промасленного насквозь комбинезона; на нем была жеваная-пережеваная пилотка и латаные-перелатаные сапоги. «Вечно грязный, вечно сонный моторист авиационный», да, нелегка его доля. Есть ли полеты или нет, в зной и в стужу, он встает еще до зари, копается в моторе, контрит гайки, заклеивает эмалитом продравшуюся перкаль, бегает по стоянке в поисках шведского ключа, заливает в бак горючее, меняет масло, проверяет тяги рулей глубины и поворота, делает десятки всяких других необходимых и срочных дел, и только тогда появляется летчик. После полетов летчик дает свои замечания о работе мотора и самолета и уезжает в городок, обедает, отдыхает, вечером идет в клуб. А моторист все ползает под брюхом машины до позднего вечера и при свете фонаря «летучая мышь» орудует ключиками, отвертками, прогревает, продувает…

Но зато… летчик улетает и не всегда возвращается, а моторист, погоревав о безвременно погибшем командире, получает новую машину и провожает нового летчика, быть может тоже в последний полет…

Младший сержант Потапов успел опробовать мотор, убрать колодки из-под колес, освободить элероны от струбцинок и теперь выбежал навстречу идущему к стоянке Ростовщикову:

– Товарищ сержант-пилот, машина к полету готова!

Мы уже выстроились у «тринадцатой-белой». Инструктор прошелся вдоль нашего строя. На нем был новый комбинезон, новые хромовые сапоги, безукоризненно уложенные волосы, до синевы выбритые щеки источали густые парикмахерские запахи.

– Итак, друзья, сегодня начинаем, – торжественно сказал Ростовщиков. – Поверьте мне, этот день навсегда останется в вашей жизни. Станете прославленными летчиками, будете командовать звеньями, эскадрильями, полками, начнете учить других, но этот радостный, волнующий день вы будете вспоминать очень часто. Поздравляю вас от души!

Еще не жаркое, по-утреннему ласковое солнце выкатилось из-за дальних гор и повисло над аэродромом.

– Будет ознакомительный полет по коробочке, – продолжал Ростовщиков. – Ноги курсанта спокойно лежат на педалях, правая рука свободно держит ручку, никаких усилий, машину веду я. Не пробуйте управлять. Все это потом. Постарайтесь уловить мои движения. Первым со мной полетит курсант Мирзоянц.

Ростовщиков поднялся в переднюю кабину, моторист Потапов начал медленно проворачивать лопасти винта.

– Контакт! – крикнул летчик, крутя ручку пускового магнето.

– Есть контакт!

– От винта!

– Есть от винта! – ответил моторист, отскакивая от пришедших в движение лопастей.

Мотор затарахтел. Инструктор надвинул на глаза очки-бабочки и поманил рукой Мирзоянца. Сияя от радости, Абрам забрался на плоскость, схватился за Н-образную стойку, обернулся к нам и показал язык: дескать, глядите, я вас обскакал, лечу первым!

«Тринадцатая-белая», распарывая костылем слегшийся песок, медленно поползла к старту. А мы вместе с мотористом Потаповым, оставшимся за старшего, побежали в «круг» – место на нейтральной полосе, где должны находиться курсанты всех экипажей, свободные от полетов. Тут можно сидеть, лежать, развалившись на травке, травить байки, но обязательно следить, где находится твоя машина в данный момент.

– Вон, смотрите, наша ушла со старта, Абрам полетел! – крикнул Яшка Ревич.

Еще какое-то время мы видели головы Ростовщикова и Мирзоянца, торчащие из кабин, и вот уже наша «тринадцатая-белая», быстро набирая высоту, становилась все меньше и меньше. На старт вырулила следующая машина. Инструктор, выбросив руку из кабины, просил у стартового наряда разрешения на взлет. Теперь уже летало двенадцать учебных машин – весь первый отряд. Самолеты поднимались, садились, брали курсантов и снова уходили в небо. Щурясь на солнце, мы наблюдали за пашей «тринадцатой-белой», ставшей совсем крохотной.

– Встать, смирно! – подал команду наш моторист.

Мы вскочили на ноги. Задрав голову вверх, мы и не заметили, что к нам подошел командир отряда старший лейтенант Иванов, невысокий, с саблеобразными, кавалерийскими ногами, подвижный, подтянутый, большеглазый.

– Товарищ старший лейтенант! Третий экипаж второго звена проводит полеты, – доложил Потапов. – В воздухе инструктор сержант Ростовщиков с курсантом Мирзоянцем.

– Вольно, садитесь. И я с вами немножко посижу, – сказал Иванов, опускаясь на траву. – Ну, что, ребята, и дождались мы о вами наконец полетов. Сердечко небось прыгает в груди?

– Конечно! – воскликнул Яков Ревич. – Ведь первый раз полетим.

Иванов улыбнулся. Улыбка была доброй, ободряющей.

– А в десятый раз волноваться не будете? А в сотый? Уверяю вас, будете, друзья. Хорошее волнение перед вылетом никогда не пройдет. Я вот пятнадцать лет летаю. Конечно, перед тем как заложить боевой разворот или выполнить бочку, я уже не думаю, как учлет, какую нажать педаль или куда потянуть ручку. Выработался автоматизм движений. Но всегда, появляясь на аэродроме, испытываю волнующее чувство от близкого свидания с небом. Вы еще познаете это чудесное состояние, когда как бы сливаешься с машиной воедино. Она становится кроткой и послушной, выполняет все ваши едва уловимые, бессловесные команды, как объезженный конь под лихим всадником. Но не возомните, что у вас с какого-то вылета все пойдет само собою. Нет и не может быть двух одинаковых полетов. Каждый раз в каждый полет нужно вложить всего себя. В общем, летайте, дерзайте! И ничего не бойтесь. Николай Николаевич Поликарпов, наш советский авиаконструктор, подарил нам чудесную машину. У-2, как живое существо, ласков, терпелив, предан пилоту и, главное, верен в дружбе – вас никогда не подведет. Ну, желаю успехов!

Командир отряда поднялся и поспешил к другому экипажу.

Тем временем «тринадцатая-белая» произвела посадку, вырулила на нейтральную полосу. Из задней кабины выпрыгнул Мирзоянц.

– Пестов, в машину! – крикнул он, передавая шлемофон Эдуарду.

Мы все окружили Мирзоянца.

– Ну как там было? Скорее рассказывай!

– Сейчас вы все сами узнаете. – В глазах Абрама застыл восторг. – Дайте закурить.

Он взял протянутую Шаповаловым папиросу, руки его дрожали.

Один за другим улетали мои товарищи, возвращались в «круг» возбужденные, просветленные, познавшие то, что еще предстояло познать мне. А я все еще томился в ожидании. Так же как и везде, я страдал из-за алфавита: создатели нашей азбуки Кирилл и Мефодий поставили мою букву почти на самый конец. И всегда моя очередь подходила чуть ли не самой последней. Но вот Виктор Шаповалов, обошедший меня по третьей букве своей фамилии, передал мне шлемофон. В два прыжка я оказался на плоскости и плюхнулся в кабину. Едва соединил «ухо» со шлангом, как услышал голос Ростовщикова:

– Положи ноги на педали, возьмись за ручку. Только напоминаю: не пробуй управлять, машину веду я. Старайся понять, что я делаю. Сопоставляй с требованиями КУЛПа. Сейчас взлетаем!

Ростовщиков прибавил обороты, мотор заревел, машина рывками пошла вперед, пока не замерла на взлетной полосе. Я увидел, что рядом со стартером стоит командир отряда Иванов, машет белым флажком: дескать, не задерживайте, взлетайте скорее! Инструктор дал полный газ, мотор взревел, машина, подпрыгивая на бугорках, набирала скорость, поднялась на оба колеса. Но вот тряска прекратилась; оглянувшись назад, я понял, что мы оторвались от земли. За хвостом в песчаной дымке таял склад ГСМ, автоприцеп с питьевой водой стал совсем игрушечным, «круг» с ожидавшими полета курсантами напоминал муравейник. Проплыли под крылом кавалерийские казармы, дорога на аэродром казалась уже не шире парашютной стропы.

– Не верти головой, сосредоточься, – донесся до меня голос Ростовщикова, он видел меня в зеркальце из своей кабины. – Посмотришь на землю, когда наберем высоту. Следи за альтиметром, скоро будем делать первый разворот.

Стрелка прибора закачалась на отметке сто метров. Почему же сержант не делает разворота?

– Ну вот теперь взгляни на землю, – позволил инструктор. – Сориентировался? Аэродром видишь?

Я опять оглянулся. Но что такое? Я не увидел ни «круга» с курсантами, ни взлетной полосы. Аэродром исчез. На том самом месте, откуда мы только что поднялись, разливалось зеленое море городской окраины, в котором островками желтели плоские крыши домов.

– Не там ищешь, – усмехнулся сержант. – Посмотри налево.

Слева почему-то оказался аэродром. Я тут же отыскал стартовое «Т», к которому, словно мухи, ползли самолетики. Значит, мы уже сделали разворот, догадался я. Почему же я не ощутил никаких движений ручки и педалей? Может быть, оттого, что я совсем неспособный парень? Теперь я летел как в тумане. Будто оцепенел. За ушами медленно разливался холод, во рту стало сухо. Сердце, которое еще минуту назад колотилось так сильно, что готово было выскочить из груди, стучало теперь где– то далеко, совсем тихо и так медленно, что вот-вот остановится совсем.

Я поднимался в небо орлом, мечтал, чтобы в кабине самолета меня хоть одним глазком увидела Зоя, мои друзья Колька Алферов, Рубен Каспаров, мальчишки из нашего двора, мама… А теперь я чувствовал себя маленьким, общипанным воробушком, всем своим существом зависящим от воли инструктора Ростовщикова, казавшегося мне сейчас волшебником, сверхчеловеком, эдаким апостолом Петром, открывающим небесные ворота лишь для достойнейших…

Ощутив секундное головокружение, я закрыл глаза и вдруг отчетливо представил себе край свинцового военного неба, падающий клубок бьющихся истребителей, огненные пулеметные трассы, белые шапки разорвавшихся зенитных снарядов… А что я? Пойму ли когда-нибудь, как надо вести самолет? Получится ли из меня летчик? Смогу ли я победить врага?..

Далекое видение исчезло. Высокий голубой купол прозрачного небосвода по-прежнему накрывал аэродром. Внизу, как на учебном макете рельефа местности, лежала ухоженная земля, белели хлопковые поля, разрезанные на квадратики черной паутинкой арыков; солнечные лучи купались в золотистом зеркале большого водохранилища, лежавшего у гор; за зеленым разливом садов крохотный паровозик тащил вагончики величиною со спичечный коробок. Но вот земля исчезла, на меня стал наплывать кусок неба; теперь я понял, что летчик заложил крен, выполняя второй разворот. Третий разворот я тоже уловил. После четвертого увидел бегущий на нас аэродром.

– Заходим на посадку, – услышал я в «ухе». – Правда, промазали мы с тобой малость, придется подскользнуть.

Из КУЛПа я знал, что такое скольжение. Ручку подать влево, правую педаль вперед и убрать газ, – тогда самолет начинает быстро терять высоту. Так оно и было на самом деле. «Тринадцатая-белая» шла к земле юзом. Из кабины потянуло. Сильный поток уносил с собою мельчайшие соринки, набившиеся на дне. Стало тяжело дышать, воздух проносился мимо, не попадая в легкие. В висках застучала пульсирующая кровь.

Летчик вдруг дал газ, машина выровнялась и тут же взмыла вверх.

– Хуже нет летать в безветренную погоду, – вздохнул Ростовщиков. – Полный штиль. Уходим на второй круг.

Над самой землей висело сплошное серое облако пыли, поднятое колесами десятков машин. Я заметил, что два белых полотнища посадочного знака «Т» сложены запрещающим крестом. Мы пошли на второй круг, потом на третий; пыль, казалось совсем потеряв вес, застыла в неподвижности. Когда мы наконец сели, полеты близились к концу.

– Тебе повезло, – улыбнулся инструктор. – Все сделали по одной коробочке, а мы с тобой три. – Я был, наверное, очень бледен, потому что он тут же спросил – Ну, как самочувствие? Не укачало?

– Самочувствие нормальное, – ответил я, хотя мое состояние было ох как далеко от нормы. Я был переполнен впечатлениями, мне казалось, что видел сон наяву, просто не верилось, что я только сейчас был в небе. Нет, мною владела отнюдь не безраздельная радость. Наоборот, в душе росла тревога. Раньше работа пилота представлялась мне доступной уму: повернул ручку вправо – самолет пошел вправо, потянул ручку на себя – самолет стал набирать высоту, отдал ручку до предела – вошел в пике… Теперь же я подумал, что рука летчика подобна руке скрипача, скользящей по грифу инструмента и находящей непостижимо как единственную точку на струне, рождающую нужный звук.

Я шел рядом с сержантом понурив голову. Он угадал мои мысли, потрепал по плечу.

– А ты не тушуйся, не боги горшки обжигают, и не боги летают на У-2. Есть вещи и посложнее. Все достигается упорством, тренировкой. Не умеющий плавать вроде бы машет руками, как пловец, но его неудержимо тянет ко дну. А потом вдруг начинает получаться, машет, как и прежде, а глядишь, поплыл, вода держать стала.

– А бывает, что курсант так и не сможет вылететь самостоятельно? – спросил я упавшим голосом, как бы зачисляя себя наперед в этот самый низший разряд безнадежных и бестолковых.

– Бывает, – огорчил меня Ростовщиков. – У одних начисто отсутствует координация движений, другие во время посадки не чувствуют расстояния до земли, третьи просто не могут никак сосредоточиться, собраться. Но такие – исключение.

Эти слова слышали уже все наши ребята, выбежавшие навстречу нам.

– Так что не сомневайтесь, друзья, все летать будете. Научиться водить самолет – дело, в общем, нехитрое. Вот и гонять мяч по полю могут все. Но таких мастеров, как центральный хавбек Андрей Старостин из московское го «Спартака», единицы. Сколько пилотяг утюжат небо, и не сочтешь, а Валерий Чкалов был неповторим. Хорошим летчиком действительно стать трудно. Но ведь все зависит только от нас.

Окончательно внес успокоение в мою душу Виктор Шаповалов. Он шепнул мне в ухо:

– В футбол-то мы играть умеем, а вот летать… Ничего сегодня не понял, как он управлял самолетом: взлетал, делал развороты, садился…

Ну, слава аллаху, не только я один такой.

За инструкторами пришел ЗИС-5, Ростовщиков заторопился, нам же предстояло идти в казарму пешком.

– Сегодня же заведите летные книжки, – сказал нам на прощание сержант. – Зайдите в палатку военторга, купите блокноты и на первой страничке сделайте такую запись: «22 августа 1941 года. Полет по коробочке, время: пять минут»…