Текст книги "Очень хотелось жить (Повесть)"

Автор книги: Илья Шатуновский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)

Навестили нас лейтенант Ятьков и старшина Зеленый. Старшина привез нам сухой паек на следующую декаду, а лейтенант передал, что командование нашей работой довольно, мы даже раньше зенитчиков обнаруживаем вражеские самолеты и открываем огонь.

– Только вот нас не бомбят, – вздохнул лейтенант.

«Нас или вас? Что вас не бомбят, то вы, наверно, не больно тужите», – подумал я, а вслух сказал:

– Возможно, они уже разобрались, что здесь ложная площадка. А если это так, то мы приносим не пользу, а вред. Работаем вместо заброшенных диверсантов, они летят на наши огоньки, на ракеты, спокойненько сверяются с курсом и выходят на цель. Вот выведем их на настоящий аэродром, будет дело! Может, нам уже пришла пора свертываться?

– Как это свертываться! – испугался Ятьков. – Без приказа командования? Работайте, как работали. Счастливо оставаться!

Оставаться на ложном аэродроме нам было теперь отмерено совсем немного: одну ночь…

Уже пролетели назад фашистские самолеты, отметались по небу огненные пулеметные трассы, погасли над «аэродромом» красные ракеты, освещавшие наши уродливые макеты мертвенным сиянием. Мои помощники затушили плошки и ушли спать. На ночь я, как обычно, занес в землянку пулеметы, а сам поднялся на верхнюю ступеньку, закурил.

Взошел месяц. Верхушки деревьев, облитые серебром, застыли в безветренном спокойствии. И вдруг послышалось, что кто-то сдавленно кашлянул у меня за спиной. Я оглянулся. Куст орешника, росший возле пулеметного окопа, медленно двигался на меня. Да что за чертовщина! Надо же такому померещиться! И вдруг куст отлетел в сторону, я увидел трех солдат, наставивших на меня автоматы. Солдаты были одеты в нашу форму. Свои!

Когда я поднял руки, из-за дерева вышел капитан.

– Есть ли здесь еще люди? – грозно спросил он.

– Есть. – Я крикнул киргизам, чтоб они выходили из землянки.

Капитан стукнул меня по голове рукояткой пистолета.

– Говорить только по-русски!

Появились Тохтасынов и Эргешев. Заспанные, насмерть перепуганные, обсыпанные соломой, в нижнем белье, они напоминали выходцев с того света.

– Кто такие? – закричал капитан, тыча в грудь пистолетом. – Диверсанты, дезертиры, вражеские лазутчики? Обыскать!

Несколько солдат кинулись ко мне.

– Командировочное предписание в верхнем кармане, – предупредил я.

Один из солдат вытащил бумажку, передал капитану. Тот посветил фонариком.

– Ах вот в чем дело! – упавшим голосом протянул он. – Значит, посланы для работы на ложном аэродроме. Так у вас тут ложный аэродром? Опустите руки, сержант.

Капитан еще раз пробежал бумажку, вернул мне.

– Выходит, зря мы тут четыре ночи на брюхе ползаем, вас ищем.

– А чего нас искать? Мы никуда не прячемся. Наоборот, всячески себя выявляем. Для этого тут и сидим. Каждый вечер палим из пулеметов и пускаем ракеты. Ну а днем наши аэродромные сооружения видны за сто верст.

– Ладно, товарищи, пойдем! – обратился капитан к своим солдатам. – Плакали наши медали! Эх, поймали бы шпионов, получили бы по «БЗ»!

Я утешил капитана:

– Сам в таком положении. Если б немцы разбомбили наш аэродром, тоже были бы с такими наградами.

– Знаешь, сержант, никогда не стрелял из немецкого пулемета. Дай напоследок пальнуть.

Я вынес из землянки пулемет, закрепил на деревянной рогатине. Капитан спрыгнул в щель, прижал приклад к плечу. Длинная очередь разорвала ночную тишину, А капитан все стрелял и стрелял, никак не мог оторваться…

В эту рваную ночь я почти не сомкнул глаз. Раскалывалась голова: капитан в предвкушении своей медали очень сильно хватил меня своим пистолетом. На рассвете вдруг застучало в висках, зашумело в ушах. Я вышел из землянки вдохнуть свежего воздуха. Шум не проходил. Наоборот, возникнув, он набирал силу. Казалось, ничего в мире уже не существует, кроме этого страшного всеохватывающего гула. Качнулись верхушки деревьев, вздрогнула земля…

Я не знал тогда, что в этот предутренний час заговорили сотни и сотни батарей. Начиналась великая битва на Курской дуге…

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ, ЗАПИСЬ ОДИННАДЦАТАЯ…

«Зачислен воздушным стрелком самолета Ил-2 2-й авиаэскадрильи

451-го штурмового авиаполка, Февраль 1944 г.»

На дорогах войны меня потеряла мама…

Ее письма, заблудившись в лабиринтах полевой почты, приходили назад в Ашхабад, на тихую улицу Кемине, с пометкой: «Адресат выбыл».

Как выбыл? Куда?

А я просто не знал, как все объяснить маме…

Завьюженным февральским днем я сел в заднюю кабину «ила», из которой только что вытащили раненого Севу Макарова, воздушного стрелка. И я полетел вместо него. С тем же летчиком – лейтенантом Иваном Клевцовым. Шла вторая неделя моего пребывания в штурмовом авиаполку. Инженер эскадрильи принял у меня экзамен по пулемету и прицелу, и теперь я ходил со всеми воздушными стрелками на аэродром, провожал их в полет, встречал, жадно слушал рассказы о том, что было там, в небе. И ждал. Но комэск Александр Кучумов считал, что лететь в бой мне пока рановато.

Теперь же, у летной землянки, где толпились в ожидании вылета летчики и стрелки, комэск подозвал меня и сказал:

– Сейчас полетишь. Конечно, надо бы тебе еще потолкаться на земле, пообвыкнуть, напитаться нашим авиационным духом. Но видишь сам, что случилось с Макаровым.

Лейтенант Клевцов, который стоял рядом с комэском, добавил:

– Ничего, парень, не тушуйся. Авиация непредсказуема, но дважды подряд в одной и той же кабине такое повториться не может.

Он попытался улыбнуться. Улыбка получилась деланной, неживой. Мыслями он был еще там, в небе, от боя не отошел; пальцы его заметно тряслись, ему никак не удавалось уложить карту за целлулоид планшета.

Погода немного улучшилась, теперь дали вылет всем трем эскадрильям. Мы побежали к капониру, впереди Клевцов, за ним я.

…То утро выдалось хуже не придумаешь. За набрякшими тучами долго прятался рассвет, на завтраке в летной столовой все были уверены, что полетов не будет. Но дали получасовую готовность, пришлось отправляться на аэродром. Комэск Александр Кучумов, полетевший на разведку погоды, вернулся с плохими вестями: ближе к передовой туман густел, закрывал землю.

Летчики, собравшиеся на КП, бросились к землянке летного состава, чтобы устроиться на нарах поближе к ярко пылающей печке, поваляться, поспать. А стрелки, места которым, как всегда, не досталось, уселись в проходе играть в «двадцать одно» на щелчки и сигареты. На деньги здесь не играли: общественное мнение землянки считало, что выигрывать деньги у товарища, с которым летишь в бой, предосудительно и аморально.

Порывы ветра доносили до летной землянки гул артиллерийской канонады, в маленьком, подслеповатом оконце звенели плохо закрепленные стекла. Застрявшие в корсунь-шевченковском котле гитлеровцы, собрав ударный кулак, пытались на узком участке вырваться из окружения. А штурмовики, кляня непогодь, сидели на земле…

В полдень, когда тучи чуть приоткрыли затянутый мглою рваный горизонт, полетели четыре штурмовика нашей 2-й эскадрильи. Пошли только двумя парами, чтоб не столкнуться в густом тумане.

Потом привезли обед. Официантки Шура и Катя внесли в землянку коробку с посудой, бачки и термосы. Под низким бревенчатым потолком поплыли густые аппетитные запахи. Дремавшие на нарах быстро спрыгнули на пол, стряхивая с меховых комбинезонов налипшую солому.

– Сегодня у нас пельмени! – торжественно объявила Шура. – Чтобы побаловать наших соколиков, всю ночь лепили…

Сели за длинный дощатый стол, врытый ножками в землю, вооружились ложками, вилками. И тут послышался приближающийся шум моторов. За обледенелым окном землянки кто-то радостно крикнул:

– Идут!

Все выбежали наверх, позабыв о пельменях. После копоти и духоты землянки морозный воздух ударил в лицо, вскружил голову, наполнил легкие свежестью. Из-за низких пепельно-серых облаков стали вываливаться «илы». А вскоре четыре машины, отчаянно тарахтя и взметая снежную пыль, подрулили к капонирам. Три экипажа спрыгнули на землю, стали отстегивать парашюты. Летчик четвертой машины, лейтенант Клевцов, вылез на плоскость, открыл фонарь стрелка и отчаянно замахал руками. Дежурившая на КП санитарная машина примчалась к посадочной полосе. Сева Макаров недвижно висел на ремне, откинувшись головою к бронеплите бензобака. Полковой врач майор Борис Штейн стянул с руки воздушного стрелка перчатку-крагу, нащупал пульс.

– Жив, – сказал он. – Пока жив. Тяжелая контузия. Видно, где-то совсем рядом разорвался снаряд…

Всеволод был совсем плох. Из его носа, рта, ушей стекали алые струйки крови.

Когда я забрался в кабину, то всюду увидел кровь. Бурые пятна расползлись по полу, застыли капельками на холодной стали турели, на створках металлических ворот, отделяющих кабину стрелка от хвостовой части фюзеляжа. Я почему-то подумал, что если меня тоже ранят, то трудно будет разобрать, где чья кровь.

Клевцов опробовал мотор, вырулил на взлетную полосу, прибавил обороты. Штурмовик встрепенулся, как расстреноженный боевой конь, набрал силу и помчался вперед, подскакивая на обледенелых кочках. Еще мгновение, и машина, оторвав от земли свое гладкое тело, взмыла вверх – догонять группу, которую ведущий комэск Кучумов выстраивал пеленгом над аэродромом.

«Только бы не опозориться в первом же вылете, только б не подпустить „мессершмитт“!» – больше ни о чем я и не думал. Левой рукой вцепился в ручку турели, правым плечом прижал к щеке тело крупнокалиберного пулемета. Но почему так режет глаза? Потоки воздуха, завихряясь, врывались под фонарь, поднимали всякий сор с пола кабины, швырялись в лицо, выбивая из глаз слезу. Я не мог различить ни земли, ни неба. А вдруг появятся «мессера»? Как их углядеть, как в них стрелять? А ведь в Фергане в летной школе ничего похожего не было, я летал совершенно спокойно. Да что там, были другие ветры, другие скорости? И вдруг меня осенило: тогда же я летал в очках! Тьфу, черт возьми, так очки у меня на лбу, вот растяпа! Расскажешь ребятам – засмеют…

Впрочем, я догадался опустить очки, когда уже ударили зенитки.

Сначала снаряды рвались левее. Но вот белые клочковатые шапки появились правее, выше, выглянули из-под хвоста самолета. Со всех сторон к нам подступала сплошная стена расколотого и расплавленного металла. Казалось просто чудом, что в небе еще оставалось непораженное пространство, где можно было продолжать полет. А я ничем не мог помочь летчику, мой пулемет молчал, стрелять было не по кому.

Пытаясь сбить с толку зенитчиков, спутать их расчеты, Клевцов то проваливал машину вниз, то ставил на хвост, то сваливал набок. Лейтенант тяжело и прерывисто дышал, я слышал неясные хриплые звуки в наушниках шлемофона. Потом донесся сухой треск, наверное, он сглотнул слюну.

– Заходим на цель! – услышал я голос лейтенанта.

Меня крепко прижало к ремню, руки, ноги, голова налились чугуном. Я подумал, что если сейчас появятся истребители, то невозможно будет повернуть турель.

Истребители не заставили себя долго ждать. Шесть тупорылых незнакомцев мирно прошли стороною, не обращая на нас никакого внимания. «Наверное, „Лавочкины“», – решил я. Истребители скрылись за грозовой тучей, но тут же я увидел их снова. Набрав высоту, они начали стремительно приближаться. В перекрестие оптического прицела я поймал ближний истребитель. Стрелять? А вдруг свой? Что делать? На раздумья – секунды!

В небе раскрылась красная ракета. Ее выпустил стрелок соседнего «ила» Николай Календа, тот самый, который притащил меня в полк. Еще на земле он обещал подать мне сигнал, как только появится враг. Значит, это вовсе не «лавочкины», а «фокке-вульфы». Я выпустил длинную очередь. Фашист не испугался, не отвернул. Я заметил, что на плоскостях «фоккера» замигал красный огонек, и понял, что он стреляет в меня из своих пушек и пулеметов.

…А по полевым почтам меня искала мама. А я молчал. И что скажешь? Поймет она меня или осудит? Да кто я теперь есть на самом деле? Патриот? Доброволец? Или, быть может, дезертир, как меня, наверное, числят в моем БАО?

Все вышло случайно, вроде бы само собой. Под Белой Церковью наш БАО обеспечивал боевую работу штурмового авиаполка из корпуса генерала Н. П. Каманина. У «илов» была горячая пора: они летали по нескольку раз громить фашистскую группировку, окруженную под Корсунь-Шевченковским. На аэродроме я видел летчиков, вернувшихся только что из боя. Я искренне завидовал им: они делали настоящее дело. А у меня тянулись унылые тыловые будни: сидение за зенитным пулеметом у кромки летного поля, строевые занятия с нестроевым охранным взводом, от которых меня так и не освободили, хождение в караул…

Как-то под вечер в караульном помещении появился наш начальник штаба лейтенант Сомов, с ним два незнакомых человека, потом оказалось, что один из них адъютант командира штурмового авиаполка, а другой – воздушный стрелок по фамилии Календа.

– Примите арестованного, товарищ караульный начальник, – сказал мне Сомов. – За драку в столовой сержант Календа от самого командира полка получил пять суток строгой гауптвахты. А поскольку в полку таковой не имеется, его прислали к нам.

У нас тоже не было никакой гауптвахты, я не смог припомнить случая, чтобы в БАО кого-нибудь сажали под арест.

– Где же держать арестованного? – спросил я.

Адъютант невесело вздохнул:

– Командиру полка и горя мало. Сказал – посадить, и все. А тут выкручивайся как знаешь! Не отменять же приказ майора, не вести же сержанта назад!

– Он может сидеть прямо тут, в караульном помещении, – сообразил лейтенант Сомов. – Куда, в самом деле, его девать?

– А это выход! – обрадовался адъютант. – Отберите у него пояс, товарищ начальник караула. И пусть сидит здесь, под вашим наблюдением.

Сержант Календа, слушавший весь этот разговор с чувством брезгливой скуки, будто речь шла вовсе не о нем, подал наконец голос:

– Я-то здесь при чем? Приказ командира – закон для подчиненного. Аксенов говорит: «Календа, тащи сюда этого жулика начпрода». Я притащил. Потом мой летчик говорит: «Хватит, отпусти!» Я отпустил.

– А пихать начпрода коленкой под задницу тебе тоже Аксенов приказал? – спросил адъютант с ехидцей. – А писать ему на лысине всякие гадости химическим карандашом тебя тоже летчик надоумил?

Вот оно в чем дело! От кого-то я уже слышал, что летчики побили нашего начпрода, толстяка Беклемашева. Унижение заносчивого интенданта, мнившего себя самой значительной фигурой во всем БАО, вызвало во мне чувство злорадства. Редко евший в ту пору досыта, я ненавидел всех, вкушавших от чужих порций и норм: продавцов военторга, кладовщиков, заведующих столовыми, прочих продовольственных начальников. Я посмотрел на Календу с уважением. Адъютант перехватил мой взгляд, насторожился.

– Чтоб никаких поблажек! – предупредил он. – Никакого панибратства! На прогулку – под ружьем! За нуждой – тоже под ружьем. А появятся тут всякие дружки-приятели – гнать взашей!

Адъютант, сопровождаемый Сомовым, удалился, весьма довольный, что, сплавив проказника Календу на мое попечение, выполнил приказ командира полка.

– Отворите мне темницу, дайте мне сиянье дня! – крикнул вслед офицерам Календа и разочарованно махнул рукой. – Ведь и вы не отворите, гражданин караульный начальник; полагаю, что на весь срок своего затворничества называть вас товарищем не имею права.

Голос Календы, звонкий, высокий, почти женский, никак не вязался со всем его обликом. А был он могуч, кряжист, широк в плечах, еще шире в бедрах, огромная голова сидела на очень короткой шее, нос картошкой, толстые губы, узкие глаза с хитрецой.

Щуплый Чекурский, мой постоянный разводящий, из дальнего угла наблюдавший за явлением сердитых гостей в караульное помещение, теперь осмелел. Он осторожно подошел к верзиле Календе и, глядя на него снизу вверх, спросил с напускной важностью:

– Не могли бы вы, сержант, проинформировать, что, собственно, произошло в столовой? Сейчас вы находитесь под нашим наблюдением, и караул должен быть в курсе дела. Между тем болтают разное.

– Болтают, – подтвердил воздушный стрелок, грузно опускаясь на табурет. Даже теперь, сидящий, он был на голову выше Чекурского. – Сам адъютант командира полка при вас заявил, что я хотел на лысине вашего толстяка срамное слово написать. А откуда он знает, что я хотел написать, если я ничего не написал? Что он, мои мысли читать научился? Не отрицаю, дал я начпроду пять пинков под задницу. За то, что он прятал от летчиков колбасу и сухофрукты. Причем, заметьте, имел на то прямое указание своего командира лейтенанта Аксенова. Но сердце, друзья, не камень, и мое в том числе. Когда начпрод стал пищать и извиняться, жалко мне его стало, черта старого. Вот я и решил нарисовать на его макушке волосы, поскольку он оказался совсем лысым.

Календа засмеялся, пододвинулся к печке, распахнул куртку. Мы увидели на гимнастерке три ордена и медаль «За отвагу».

– О, какой вы заслуженный! – воскликнул Чекурский. – Расскажите что-нибудь о боевых полетах, поделитесь впечатлениями.

– Поделиться можно, отчего ж не поделиться? – молвил Календа со значительностью. – Есть вот такая авиационная присказка. Встречает на войне «як» «ила» и спрашивает: «Скажи, „ил“, почему ты такой горбатый?» (А вы, наверно, заметили, что кабины летчика и стрелка нашего штурмовика возвышаются над фюзеляжем, действительно напоминают горб.) «Оттого, дорогой товарищ, – отвечает „ил“ „яку“, – горб у меня вырос, что мне всех тяжелее в бою приходится». В общем, друзья мои, – продолжал Календа, – на «иле» летать, что со львом играть: и весело, и страшно. Так обстоят дела, если рассматривать вопрос в общем виде. Ну, а подробности для вас, аэродромно-наземной службы, будут неинтересны и, боюсь, малопонятны.

– Почему вы так думаете? – обиделся Чекурский. – Я часто хожу стартером, разрешаю вам взлет и посадку. А наш караульный начальник сам летчик, училище кончал…

Чекурский, сам того не ведая, высыпал горсть соли на мою незаживающую рану. Я все время искал случая поговорить со знающим человеком, как вернуться в боевую авиацию. А тут такая возможность!

Календа с пониманием выслушал мою историю.

– Вот пишу-пишу, а документов никаких. Подал штук тридцать рапортов, а толку?

– Толку и не будет, пока не бросишь эту писанину, – заключил Календа. – Какие сейчас документы! Война! Надо прийти в штаб нашего полка и попроситься.

– Так просто? – усомнился я. – А возьмут?

– Почему не возьмут? В бой хочешь лететь, не в начпроды просишься. Вот в начпроды устроить не могу: знакомств маловато, да и отношения испорчены. В летчики – тоже, потому как сам стрелок.

Я промолчал.

– Как это не возьмут? – повторил он. – Стрелков всегда не хватает. Стрелков гибнет в два раза больше, чем летчиков.

Календа сложил руки замком на затылке, потянулся до хруста в суставах и так широко зевнул, что казалось, у него заклинит скулы. Он перекрестил рот и продолжал:

– Спросишь, почему больше? Истребители всегда атакуют с хвоста, стало быть, весь огонь принимает на себя стрелок. Зенитки, правда, могут попасть в кого угодно. Но если убивают стрелка, то летчик долетает до аэродрома. Ну а если в воздухе убьют летчика, то что делать стрелку? А делать ему нечего, кроме как погибать за компанию со своим командиром.

Календа начал вспоминать всякие страшные истории и все поглядывал на меня с усмешкой, не испугаюсь ли я идти в стрелки. Но я уже принял решение…

Где-то я читал, что народник Сергей Нечаев, распропагандировав своего часового, убежал вместе с ним из крепости. Кто кого в данном случае распропагандировал, я – Календу или он – меня, сказать трудно. На четвертый день знакомства караульный начальник и арестант бежали с гауптвахты. Впрочем, это сказано слишком громко. Я вполне официально сдал вахту менявшему меня старшине Зеленому, а вот Календу своей властью отпустил на день раньше. Сделать это было не очень сложно: в документах он не значился, а когда ему выходить, Зеленый не знал.

Деревня, где расквартировался полк, находилась километрах в шести от аэродрома. Казалось, она мало пострадала от оккупации. Над белыми домиками поднимался белый дымок, у рубленого колодца толпились женщины с ведрами, мальчишки лепили снежную бабу, по улице на санях проезжал однорукий возница. У приземистой церквушки Календа остановился.

– Видишь большой дом с голубыми наличниками? Это правление колхоза. Сейчас там штаб. Иди и доложись начальству. Командир полка у нас майор. К вечеру, после полетов, он всегда в штабе. Не ошибешься.

Я обомлел.

– Разве ты не со мной?

Как-то само собою предполагалось, что он приведет меня в штаб, представит. Иначе я б никогда не решился.

– Мне никак нельзя, – сказал Календа. – Я ведь не досидел на гауптвахте. Нарвусь на майора, а он у нас свиреп. И тебе хуже будет.

Я стоял в нерешительности: как поступить? Может, лучше вернуться, пока не поздно? Видя мои терзания, Календа подтолкнул меня плечом.

– В авиации нет обратного хода, это тебе не гужевой транспорт. Какой же ив тебя стрелок, из боязливого? Ступай, ступай, все будет как надо. Знаю, что говорю. А потом зайди к нам, в общежитие стрелков. Четвертый дом от штаба, рядом с керосиновой лавкой.

В здании штаба жарко топились печи. В конце коридора я без труда отыскал обитую войлоком дверь, на которой все еще висела табличка с фамилией председателя колхоза. Прошел пустую прихожую, заглянул в кабинет. На бывшем председательском месте, за большим письменным столом, сидел одетый с иголочки майор, в синем парадном кителе с золотыми погонами; на новенькой фуражке сиял авиационный «краб». У приставного столика разместились, покуривая, капитан и старший лейтенант. Рядом с блистательным майором они явно проигрывали, погоны у них были защитного цвета, гимнастерки хлопчатобумажные, на головах обычные пилотки с красноармейскими звездочками.

В углу у развернутого полкового Знамени стоял часовой в ватных штанах, заправленных в унты. Сначала мне показалось, что это девушка, из мотористок или оружейниц, но, приглядевшись, убедился, что это все-таки парень, с тонкими, почти девичьими чертами лица, румяными щеками и копной льняных волос, выбивающейся из– под шапки-ушанки. Рядом со Знаменем стояли два стеклянных шкафа, набитых сельскохозяйственными брошюрами.

Я стоял на пороге. Занятые оживленной беседой, летчики не обратили на меня никакого внимания. Впрочем, говорил один майор, два других офицера согласно кивали. Очевидно, шел разбор полетов.

– Видели ли вы с земли, как летает Волкогонов? – кипятился майор, отчаянно жестикулируя. – Вся группа здесь. – Он поднял руки над головою и плавно двинул ладони вперед, желая изобразить, как слетанно идет вся группа. – А где Волкогонов? Вон он где! – Майор отвел правую руку до предела назад, за стул, на котором сидел. – И тащится, и тащится… А тут «фоккера» выскакивают со стороны солнца. – Руки майора снова взметнулись вверх. С проворством мима он изображал воздушный бой. Вокруг зазевавшегося Волкогонова «фоккеры» выделывали всякие фортели – виражи, иммельманы, бочки, боевые развороты, – уж очень забавно все это у майора получалось. Мне даже показалось, что майор в своей солидной должности командира полка выглядел несколько игривым и восторженным.

Так, наверное, казалось и всем присутствующим в штабе. Капитан, прикрыв ладонью рот, прятал улыбку, а старший лейтенант, отворотясь от майора, перемигивался с часовым, стоявшим у Знамени. Но занятый своим делом майор ничего этого не видал.

Воздушный бой, как и следовало ожидать, закончился тем, что Волкогонова сбили, майор угомонился и смолк. Воспользовавшись паузой, я щелкнул каблуками, приложил руку к виску.

– Товарищ майор, разрешите к вам обратиться!

Майор поднял бровь.

– Ко мне? Разрешаю.

– Прибыл в ваше распоряжение для прохождения дальнейшей службы!

– В мое распоряжение, для прохождения службы? – удивился майор. – А кто вы, собственно, будете? Санинструктор, фельдшер, медбрат?

– Почему вы думаете, что я медбрат?

Майор развел руками. С минуту мы растерянно глядели друг на друга. На выручку пришел капитан.

– Объясните толком майору, откуда вы взялись, кто вас прислал.

– Меня прислал воздушный стрелок сержант Календа. Он рекомендовал…

Взрыв хохота потряс кабинет.

– Рекомендация такого человека очень много значит, – отхохотавшись, сказал капитан.

– Это очень солидная фигура, – подтвердил старший лейтенант. – Так зачем же Календа направил вас к товарищу майору?

В двух словах я объяснил, кто такой, и сказал, что хотел бы летать воздушным стрелком. Майор, почему-то смутившийся при моем обращении, быстро пришел в себя, к нему вернулась прежняя лихость.

– А с воздушной стрельбой знакомы? – спросил он. – Ах да, ведь вы работали на счетверенных «кольтах». Так вот ответьте, какое надо брать упреждение, если «Фокке-Вульф-190» заходит на вас под ракурсом две четверти?

Никак не ожидал, что мне сразу будут устраивать экзамен. Да кто? Сам командир полка! Но что делать?

– Если бы я стрелял с земли, то брал бы упреждение в два корпуса истребителя. Но при воздушной стрельбе необходимо еще учитывать скорость собственного самолета. Мне трудно сейчас сказать, но я обещаю быстро выучить таблицы. Стреляю я хорошо.

Майор одобрительно кивнул.

– Позвольте еще вопросик. Какая разница между «Хейнкелем-111Н» и «харрикейном»?

Проверяет на сообразительность или хочет сбить с толку?

– Разница большая, – ответил я, ожидая подвоха. – «Хейнкель-111Н» немецкий бомбардировщик с экипажем в четыре человека. А «харрикейн» – одноместный английский истребитель. Слышал, что «харрикейны» воюют где-то на севере. На нашем фронте их не встречал.

Майор откинулся на спинку стула, сказал капитану:

– А что, Кучумов, смотрите, конечно, но парень мне определенно нравится. Окончил летную школу. Фронтовик. Зенитчик с большим опытом. В вашей эскадрилье ведь не хватает стрелков. Возьмете?

– Пожалуй, возьму, – согласился командир эскадрильи. – Только вам, сержант, сначала нужно зайти в строевой отдел к лейтенанту Фролову. Завтра с утра. Сегодня уже поздно.

– А со здоровьем как? Надеюсь, у вас все в порядке? – спросил майор и тут же меня немало озадачил: – Прямо из строевого отдела загляните ко мне. Я вас лично осмотрю. Вопросы есть?

– Зайти к вам? – Я замялся. – А как быть с моим БАО?

– Понятно, – улыбнулся капитан Кучумов. – Командировочного предписания у вас, как я понимаю, нет. Ну, ничего, завтра на аэродроме я поговорю с командиром вашего БАО. Не думаю, чтоб у него были возражения.

В общежитии стрелков меня заждался Календа.

– Ну как? – нетерпеливо спросил он. – Берут?

– Вроде бы да. Но знаешь…

Больше я не успел ничего сказать. Пришел тот самый парень, который стоял в штабе у Знамени. Календа решил представить нас друг другу.

– Вот Костя Вдовушкин – наш флагманский стрелок, летает с комэском. А это…

– Уже знаком, – усмехнулся Костя. – Присутствовал, так сказать, при явлении Христа всему штабному народу. Обхохотался до колик в животе. Терпежу нет, надо выскакивать на улицу, да как оставишь пост у Знамени! Да и потом разыгрывается такая забавная комедия, пропустить жалко.

– Что-нибудь делал не так? – насторожился я, чувствуя, что и у меня самого осталось какое-то странное впечатление от разговора в штабе.

На Вдовушкина опять напал приступ смеха. Он лег на стол, схватившись за края.

– Да ответь ты, Костя, человеческим языком! – крикнул Календа. – Что он там отмочил? Я ведь привел его в полк и за него отвечаю.

– Представляешь, Николай, – начал Вдовушкин, все еще давясь от смеха, – влетает он в штаб, там сидят два комэска – наш Кучумов и Зарубин. А с ними доктор Штейн, объясняющий им всякие сложности воздушного боя. В своих майорских погонах. Так вот он и начинает проситься, чтобы доктор принял его воздушным стрелком. Ну а Штейну что делать? Не признаваться же неизвестному сержанту, что он вовсе не командир полка, а полковой доктор. Вот Штейн и стал чудить. На полном серьезе подбрасывает вопросики о воздушной стрельбе, а тот отвечает. Просто умрешь от смеха…

– Так это был доктор! – дошло до меня наконец. – Чего же ваш доктор носит летную форму?

– Вот носит, – сказал Календа, приходя в веселое расположение духа. – Как-то перелетал с аэродрома на аэродром в самолете, за ними погнался «мессершмитт». Правда, больше летать он не просится, но асом себя возомнил. Получает определенное удовольствие, когда такие простаки, как ты, принимают его за летчика…

Костя и Николай стали наперебой рассказывать мне были и небыли про бравого полкового врача. Но мне было не до анекдотов.

– Что загорюнился? – спросил Календа.

– Как не загорюнишься! Опростоволосился, осрамился. Теперь не возьмут…

– Да что ты! – воскликнул Вдовушкин. – Акции твои растут и дадут немалый дивиденд. Шутку у нас в полку любят. Удачный розыгрыш почитается за высшую доблесть. Вот увидишь, вся эта перепутаница только пойдет тебе на пользу.

И действительно, наутро безо всяких проволочек я был зачислен воздушным стрелком во 2-ю эскадрилью. Более того, еще не сделав ни одного вылета, я стал весьма популярной личностью в полку. Даже много месяцев спустя, когда в какой-либо связи называлась моя фамилия, кто-нибудь обязательно добавлял: «А, это тот самый, у которого доктор Штейн принимал экзамены по воздушной стрельбе!»

Ну а сам доктор ходил чуть ли не в героях! Еще бы! Такой классический розыгрыш! Правда, передо мною он испытывал некоторую неловкость. Поэтому и осматривал меня всего три минуты. Я очень боялся, что он заметит на моей ноге незакрывающуюся рану, я не мог стоять на носках, приседать. Но Штейн велел раздеться лишь по пояс, послушал сердце, пощупал пульс. Попросил высунуть язык и сказать «а». Все это я исполнил с огромным усердием, Штейн остался доволен. Напомнив, что он ходатайствовал за меня перед комэском Кучумовым, майор медицинской службы хлопнул по спине своей пухлой ладошкой и сказал:

– Хочешь летать, иди и летай!

И я начал летать.

На первых порах приходилось трудно, в отличие от всех своих новых товарищей в школе воздушных стрелков я не обучался, а летать в задней кабине штурмовика – это ведь тоже целая наука. Учился в бою, присматривался к другим. Особенно помогал мне Коля Календа, он считал меня своим крестником. После того первого вылета подошел ко мне.

– Поглядывал я на тебя в воздухе. Вертишь ты головой, как кукольный Петрушка на ярмарочном представлении. Неужели голова не заболела? Не надо бояться, что фашист сразу к тебе подлетит. Ведь истребитель не муха, которая может внезапно сесть тебе на нос. Не торопясь посмотри в одну сторону, в другую, пошарь глазом вверху, внизу. А будешь вертеться – в глазах одно мельтешенье, ничего не увидишь, не разберешь.

Или вот встретил меня на самолетной стоянке, спросил: