Текст книги "Очень хотелось жить (Повесть)"

Автор книги: Илья Шатуновский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)

ГЛАВА СЕДЬМАЯ, ЗАПИСЬ СЕДЬМАЯ…

«В бою за Советскую Родину

20 июля 1942 года был тяжело ранен».

К нашему эшелону бежала мама…

А я стоял в строю у самого железнодорожного полотна спиною к красному вагону, на котором белела меловая надпись: «Сорок человек или восемь лошадей». На облезлых боках вагона зияли пробоины разной величины: старенький вагончик уже не раз таскался к фронту. Хорошо, если при артобстреле в нем находилось восемь лошадей. Куда хуже, если сорок человек…

Нас тоже было сорок. Перед посадкой помкомвзвода Чепурнов делал перекличку. Отставших, больных не было.

Стали затаскивать в вагон минометы. Осторожно укладывали их в углу на солому, покрытую брезентом. И тут, подойдя к распахнутым вагонным дверям, я увидел, как в густом орешнике мелькает так хорошо мне знакомый, беленький в крапинку, мамин платок. У меня екнуло сердце. Мама!

Беленький платок пропал в зелени кустарника, и тут же худенькая женская фигурка появилась у пешего перехода и замерла в двух шагах от меня.

Увы, это была не мама, мама не носила лаптей…

Пожилая крестьянка не ожидала встретить на этой пустынной станции эшелон с солдатами. Она оглядела нас удивленными, круглыми глазами и воскликнула с душевной болью:

– Какие молоденькие! И таких уже гонят! Господи, да что же это делается!

– Не каркай на дорогу! – рявкнул помкомвзвода Чепурнов, грозя своим латунным кулаком. – Пошла отсюда к… Неча глазеть!

Плечи у крестьянки задрожали, по щекам потекли слезы. И от обиды, нанесенной злым человеком, и от жалости к нам. Она закрыла лицо руками, повернулась и ушла в лес.

– Зачем же он так с нею? – охнул Иван Чамкин, сжимая мне локоть. – Она ведь женщина!

Нет, хорошо, что это была не мама. Как тяжело было бы ей увидеть меня здесь, исхудавшего, бледного, не по-мальчишески серьезного и растерянного от близости неотвратимых перемен. Ведь впереди уже не было ни учебных походов, ни тактических занятий, ни тренировочных стрельб по фанерным мишеням. Впереди была новая, неведомая жизнь: окопы, фронт..

Нас разбудили по тревоге в два тридцать утра. Дневальные, эти сущие враги спящего человечества, завопили у землянок на разные голоса:

– Подъем! Выходи строиться! Все брать с собой!

Отовсюду стали появляться заспанные люди. Лесной городок наполнился шумом, суетой, неразберихой, обрывистыми командами помкомвзводов и старшин.

В момент мы разобрали ружейные козлы, вытащили из землянок свои минометы. Наш третий батальон рота за ротой двинулся на станцию Рада по знакомой, сто раз хоженной дороге. Короткая летняя ночь уползала в лесную чащу, с луж, разлившихся после вчерашнего дождя, клубясь, поднимался пар, изумрудно блестела трава, кричали в лесу птицы, испуганные человеческим присутствием. С каждым шагом мы удалялись от лесного городка, к которому уже не было возврата, и все больше сверлила голову мысль: куда же нас повезут, на каком участке советско-германского фронта должен грянуть гром?

На первом же привале Яша Ревич, бегавший в стрелковую роту навестить Александровского, вернулся с новостями.

– Сержант шепнул мне по секрету, что едем под Воронеж, – выпалил Яков.

– Под Воронеж? – не поверил Чамкин. – Так Воронеж от фронта ой-ой-ой…

Борис Семеркин повел плечами.

– Откуда же он может взяться под Воронежем?

– А черт его знает, откуда он может взяться! А откуда он взялся под Харьковом, под Ростовом? – бросил Виктор Шаповалов и повернулся к Якову: – Ты не напутал? Точно помнишь, что Александровский называл Воронеж?

Ревич попятился, будто хотел поскорее выйти из разговора, который затеял сам.

– Да что вы ко мне пристали? За что купил, за то и продаю.

Впрочем, уже на станции Рада солдаты из других рот почти открыто говорили, что нас срочно перебрасывают под Воронеж.

Отправлять, однако, не торопились. Маленький паровозик, как бы пробуя, в силах ли он увезти такую уймищу вагонов, надрывно пыхтел, свистел, выбрасывал облака пара, но с места не двигался. Говорили, что не все еще успели погрузить, что начальство ждет каких-то важных распоряжений, что заняты пути. Кто знает, как оно там было на самом деле!

Мы потащились с черепашьей скоростью. Вагоны, как слепцы у плохого поводыря, оступаясь на стыках рельсов, стонали и жаловались. В открытые люки вползал удушливый каменноугольный запах паровозного дыма.

Установили пост воздушного наблюдения. Вахтенные сидели на крыше с ручным пулеметом. Сбить самолет из ручного пулемета, да еще по ходу поезда, было, конечно, очень трудно. Задача вахты была иная: первой обнаруживать вражеские бомбардировщики и поднимать тревогу.

Остальные, пользуясь возможностью, валялись на соломе и отлеживали бока. Командир взвода Волков, собрав вокруг себя компанию, что-то рассказывал и сам же принимался хохотать, скалясь и запрокидывая голову. Я прислушался. Лейтенант нашел самое время просвещать желторотых юнцов, что между конфигурацией женщины и ее темпераментом существует прямая взаимосвязь. Он обогащал свою, лекцию пошлейшими подробностями и срамными словами.

Слушателей у Волкова становилось все меньше, пока вообще не остался один Ревич. Видно, он считал, что ему, как ротному весельчаку и острослову, полагается правильно воспринимать все смешное или даже то, что другим кажется смешным. Яшка глупо улыбался, шмыгал носом и изображал на лице живейший интерес. Наконец не выдержал и Яков. Когда лейтенант отвернулся, он дал стрекача. Ревич спрятался за меня в соломе к сказал:

– Если бы он так знал угломер-квадрант, как все эти ляжки да титьки, цены б ему не было. Хочет нажить дешевый авторитет своего парня.

– Может, просто хочет развлечь.

– Нашел чем развлекать, – скривился Яков и, заметив в моих руках огрызок карандаша, спросил: – Строчишь в газету вторую серию про наш любимый батальонный миномет?

– Да нет. Что-то такое пишу под настроение.

– Дай почитать.

Я не любил показывать неоконченные стихи, сказал, что пока ничего не готово. За окнами уже ползли замысловатые переплетения путей, мелькали низкие коробки пакгаузов, вверху, над крышей вагона, прошумел пешеходный мост, и навстречу эшелону выплыло здание вокзала.

В Тамбове стояли долго. Успели дойти до последнего вагона, в котором, в отличие от всех остальных, ехало не сорок человек, а восемь лошадей. Там нас встретил сияющий Небензя, хлопотавший возле старенькой низкорослой клячи рыжей масти.

– Как назвали лошадушку? – опросил Миша Шаблин.

– Варваркой. Варварка в деревне у моего деда кобылка была. В ее честь.

– Не очень-то походит на Буцефала, – усмехнулся Эдик Пестов.

– Ничего, отойдет наша Варварка, – сказал Небензя, ласково хлопая лошадь по впалому боку. – Ей не меньше чем человеку уход нужен. А уход я обеспечу. Уж будьте уверены. Минометы – это по вашей части, а кобылка – по моей.

Лошадей привезли откуда-то всего за два дня до отправки. На всю роту досталась вот эта одна рыжая кобылка. Старший лейтенант Хаттагов требовал, чтоб нам дали хотя бы еще пару, но разве у интендантов чего выпросишь! Сказали: радуйтесь и этой, больше неоткуда взять.

– Хоть одна, а все божий подарок, – утешал нас Небензя. – Лошадь сейчас тысяч пятьдесят стоит. Попробуй купи!

На первой же остановке после Тамбова к нам поднялся политрук Парфенов. Вида он был явно не военного – щуплый, неказистый, гимнастерка мешком, галифе гармошкой, пояс под весом пистолета наискосок, чуть ли не как портупея, а сам пистолет надо искать где-то возле коленок. Но это был политрук! Живой, остроглазый, требовательный, справедливый, говорил убежденно, мог увлечь.

Увидев политрука, мы повскакали со своих соломенных лежбищ, стали отряхиваться.

– Садитесь в кружок, товарищи, – сказал Парфенов. – Поговорим.

Судя по его суровому лицу и нервно поджатым губам, новости были неважные.

– Так вот, друзья, в Тамбове нас, политруков и политотдельцев, собирал комиссар полка. На Верхнем Дону сложилась очень серьезная обстановка. Положение, можно сказать, критическое. Похоже, что немцам удалось переправиться через Дон и выйти непосредственно к Воронежу…

Парфенов вынул платок из кармана, вытер потный лоб.

– Прорыв фашистов к Воронежу, очевидно, был внезапным, там не оказалось сколько-нибудь значительных наших сил. Сейчас держат оборону несколько батальонов НКВД, курсанты командирских курсов, нестроевики из хозподразделений и армейских складов, легкораненые из госпиталей, милиция, ополченцы. Силы, как видите, ничтожные. Вчера в воздушных налетах на город участвовало тысяча сто самолетов. Воронеж горит.

Иван Чамкин, сидевший ближе всех к политруку, вздохнул:

– Воронеж совсем близко от моей Рязани. А там у меня больная бабушка. Совсем одна…

– Воронеж и от Москвы близко, – сказал Лев Скоморохов.

Политрук положил руку на плечо Чамкина, посмотрел на Скоморохова.

– А Воронеж, друзья, еще ближе от моего дома. Я ведь коренной воронежец, родился, учился, двадцать лет отработал на заводе «Электросигнал». На Придаче живут мои родители, на улице 9 Января остались сейчас жена и двое мальчишек. Если фашисты форсировали Дон у Семилук, то семилукская дорога приведет их прямо на улицу 9 Января. Кто-нибудь из вас знает Воронеж, бывал там?

Никто не отозвался. Виктор Шаповалов сказал:

– Мы в основном Средняя Азия: Алма-Ата, Фрунзе, Самарканд, Ашхабад, Чимкент.

– Землячество довольно далекое, – сказал Парфенов. – Но сейчас, ребята, ваш дом тоже там, в Воронеже. Отдавать Воронеж врагу никак нельзя. На нашу дивизию командование возлагает особые надежды. Задача у нас такая: если успеем, будем оборонять Воронеж; если опоздаем, будем брать его назад.

Политрук Парфенов перебрался к соседям во второй взвод, а мы с Виктором Шаповаловым полезли на крышу: подоспела наша очередь заступать на вахту. Я взял на коленки ручной пулемет, Виктор прилег, рядом, попытался прикурить, отворотясь от ветра.

– Значит, Воронеж, уличные бои, – промолвил Виктор.

– Вчера это мог быть Харьков, Курск, Донбасс. Какая разница?

Виктор посмотрел на меня широкими глазами.

– Неужели ты не понимаешь разницы? Дивизию готовили в лесах и топях – впору нам воевать где-то в Карелии. А нас бы учить прыгать через огонь, лазать по отвесным каменным стенам, ходить по карнизам, забираться в окна верхних этажей.

– Да если надо, и мы с тобой по отвесной стене заберемся. Или ты, вратарь алма-атинского «Динамо», по карнизу не пройдешь?

Виктор махнул рукой.

– Да я не о себе вовсе. Я о нашей дивизии, которая на учениях не очень-то показалась Ворошилову. А завтра в бой…

А пока мы ехали по земле, еще не тронутой войной. С крыши старенького вагона нам открывались картины тихой сельщины. Вокруг разливалось кукурузное море, островками возникали деревни, к самому полотну выбегали беленькие крестьянские домики с резными наличниками на окнах. Было просто невозможно представить, что где-то совсем неподалеку тысяча сто самолетов бомбят беззащитный город, закипают донские переправы и черные танки врываются с Семилукской дороги на улицу 9 Января, где задыхается в огне семья политрука Парфенова…

Но война стремительно мчалась нам навстречу. Едва сгустились сумерки, как заступившие на вахту Эдик Пестов и Толя Фроловский перегнулись к открытому люку и закричали в два голоса:

– Воздух!

Кто-то из них выпустил очередь из ручного пулемета.

Эшелон судорожно дернулся, задние вагоны с лязгом накатились на передние. Не дожидаясь полной остановки, солдаты начали выпрыгивать на насыпь и разбегаться по полю. В багровом небе отчетливо слышался рокот многих моторов. Глухие взрывы оглушили степь. Впереди поднималось слепящее зарево. Вой самолетов утих, но вот он возник снова. Бомбардировщики подходили волна за волной, и в огромном, все разгорающемся костре до полуночи рвались бомбы.

– Что бомбят? – не понимали ребята.

Бомбили Кочетовку, крупный железнодорожный узел под Мичуринском, который связывал Москву с Пензой, Саратовом, Тамбовом, Липецком, Сталинградом… В те июльские дни Кочетовку бомбили каждый день. Но не успевали на развалинах Кочетовки растаять черные тени воздушных могильщиков, как на станцию приходили саперы, железнодорожные бригады, рабочие Мичуринска, спасательные команды. Они откапывали раненых, хоронили убитых, расчищали завалы, засыпали воронки, заново настилали пути, чтобы до следующей бомбежки можно было пропустить несколько составов.

Вот в такое короткое окно наш эшелон, простоявший в стели около суток, проследовал через Кочетовку. Станции, как таковой, давно уже не существовало. На чадящих развалинах чернели остовы сгоревших вагонов, искореженные орудия, сорванные с платформ, опаленные снарядные ящики, вздувшиеся трупы лошадей. Слоем песка были присыпаны большие площадки, сквозь песок проступали бурые пятна крови.

Вечером мы разгружались на станции, которую бомбили с таким же остервенением, как и Кочетовку. Все пристанционные здания были превращены в руины, и только кирпичная водонапорная башня лежала совершенно целой, будто чьи-то сильные руки осторожно подняли ее и опустили на землю. Над станцией сегодня уже появлялись «юнкерсы», считали, что они еще должны вернуться, поэтому нам было приказано не терять времени и уходить в лес.

В лесу было тихо и прохладно, легкий ветерок шелестел в молоденьких березках, неподалеку протекал ручеек, можно было умыться, снять ботинки, поваляться на траве.

Подошел политрук, задержавшийся по каким-то делам на станции. Сказал, что во вчерашней вечерней сводке Совинформбюро впервые упоминается Воронеж. Сообщение очень скупое: идут бои западнее города. Вот и все. Ясно, что положение на Верхнем Дону остается очень тяжелым. Представляете, с каким нетерпением и надеждой сейчас нас ждут защитники Воронежа!

Тут же Парфенов объявил, что своим первым заместителем он назначает Чамкина, а вторым – меня. Политрук отвел нас в сторонку, мы сели в траву, опершись спинами о стволы деревьев.

– Теперь вы мои самые верные помощники, – сказал политрук, – и ваша главная задача – поддерживать в роте боевой дух: переход будет очень трудным. Привлекайте вашего друга Ревича, всегда веселого, неунывающего парня. А где шутка, смех, там и хорошее настроение. Обращайте внимание на пожилых бойцов. По себе не равняйте, вы, молодые, горы можете свернуть, а им трудно. Когда подкатывает к сорока, начинаются разные болезни: сердце, печень, желудок, суставы… Вот и мне непросто. Если б не война, то надо бы мне в отпуск ехать на курорт, пить кислую воду, принимать ванны…

Между тем на лесной полянке старшина роты Челимкин расстелил плащ-палатку и стал делить продукты.

– Горячего не будет, – объявил старшина. – Сами видели, кухни только еще выгружают.

Опять были сухари, по 175 граммов, вместо дневной пайки печеного хлеба. Старшина, священнодействуя, разделил все сухари на три кучки – по числу взводов. Потом помкомвзводы делили эти кучки еще на четыре части. Наконец, за дело взялись отделенные командиры. В конечном счете каждому досталось по сухарику с добавкой. Принесли еще американскую свиную тушенку, банку на десять человек. Прямо на сухарики намазывали по ложке растаявшего жира. Ожидание было долгим и мучительным, ужин занял полторы минуты.

– Ничего себе, королевский пир, – вздохнул Борис Семеркин, щелкая зубами, как февральский волк.

После «королевского пира» стали укладываться спать. Спали мы обычно парами, так теплее, мягче. Одну шинель стелили на землю, другою укрывались, вещмешки – вместо подушек. «Как в лучших домах», – смеялся Яков.

Выставили боевое охранение. Нашему отделению выпала очередь заступать перед рассветом. Мы лежали на краю леса, не выпуская винтовок из рук. Было зябко и немного жутковато. Ветер шевелил кусты, нам мерещилось, что мы видим чьи-то головы, руки.

– А вдруг немцы совсем близко? – испуганно шепнул Яков. – Кинутся на нас со всех сторон, даже выстрелить не успеем.

Я ответил, что немцам взяться неоткуда.

– Ночью они в атаку не ходят. Спят.

Послышался прерывистый гул моторов. Небо над станцией прочертила красная ракета. Какая-то сволочь наводила бомбардировщики на цель. Но самолеты прошли стороною. Видно, они летели дальше – бомбить Кочетовку, Грязи, Тамбов… К слову, когда мы уже были на марше, то чьи-то злые глаза все время следили за нашей колонной. Ночью то слева, то справа взлетали ракеты. Иногда мы даже слышали выстрел ракетницы, но как поймаешь лазутчика! В чистом поле, в темноте…

Мы выступали с первыми зорями. На построении старший лейтенант Хаттагов сказал, что придется нелегко, пойдем форсированным маршем, спать придется три часа, не больше. Каждая минута промедления стоит жизни многим защитникам Воронежа.

– Пугать вас, джигиты, не собираюсь, но не исключаю, что мы прямо с марша вступим в бой. Впрочем, принять бой мы можем и раньше. Фашистские десанты забрасываются далеко в тыл, или прорвутся танки.

Подъехал на подводе Небензя, впервые представ перед нами в своей роли ездового. Он лихо натягивал вожжи, размахивал кнутом, кричал на Варварку и вообще хотел показать себя с самой лучшей стороны.

– Вот если кого-то старший лейтенант Хаттагов с полным правом и может назвать джигитом, то это только нашего Небензю, – заметил Яков.

Мы уложили минометы на телегу: слава аллаху, их не тащить! Но и без минометов груза было предостаточно; на плече винтовка, за спиной вещмешок, шинель в скатке, на поясе подсумок с обоймами, стеклянная фляжка, малая саперная лопата и, будь он неладен, противогаз. А вот касок не дали, на передовую мы так и пришли в пилотках. Касок едва хватило стрелковым ротам. («Минометчики пока обойдутся, – сказал какой-то чин. – Будут сидеть в укрытии, в атаку им не идти. – И обнадежил: – А после первого боя разживетесь касками. Каски освободятся у стрелков».)

– Шагом м-арш! – скомандовал старший лейтенант Хаттагов, и мы пошли в Воронеж.

Держались ближе к перелескам, чтобы не так быть приметным с воздуха и лучше укрываться во время налетов. «Мессершмитты» высмотрели нас на второй день. Желтокрылый истребитель прошел над растянувшейся колонной, накрыв нас своей холодной тенью, развернулся и зашел в пике. Мы разбежались по ближнему лесу, упали в траву. Сквозь зеленую крону я увидел «мессершмитт», зависший над нами. Дрожа всем своим длинным, худым телом, он вел огонь из пушек и пулеметов. «Мессершмитт» напоминал ощетинившегося, остервенелого пса, который выследил крупную добычу.

Потом из придорожных канав, из-за пней, из кустов стали появляться ребята, стыдливо отводя глаза: уж больно резво, обгоняя друг друга, улепетывали они от «мессершмитта».

– А здорово он нас, – хихикнул Борис Семеркин, вновь обретая смелость. – Мы что, уже воюем?

– Пока еще только идем воевать, джигиты, – сказал Хаттагов, – Командирам взводов проверить своих людей.

Все минометчики были на месте, никто не пострадал.

И мы пошли дальше. А идти становилось все труднее. Полуденное солнце напекало голову через пилотки, раскаленная земля жарила подошвы ног даже сквозь подметки ботинок. Пыль, взметенная впереди идущими стрелковыми ротами, душным серым облаком висела в воздухе, оседала в волосах, скрипела на зубах, лезла в нос, смешиваясь с потом, липкой грязью пачкала лица. Заныли спина, плечи. Я ощущал теперь не только тяжесть винтовки, появился вес у подсумка, фляжки; саперная лопата, раскачиваясь в такт шагу, уже набила синяки на бедре. Стал отставать боец из моего отделения Булгаков. Я возвращался назад, брал его винтовку, но он по-прежнему плелся еле-еле, жаловался на сердце, стонал. Скверно чувствовали себя наши «старички» – сержанты Булавин, Чебаков, Верзунов.

Первыми, однако, выбились из сил не люди, а лошади. Варварка дрожала мелкой дрожью, с губ капала кровяная пена, она никак не могла взять очередной подъем.

– Но, но, голубушка, – трепал ее за холку спешившийся ездовой Небензя. – Ну, пойдем! – Он пытался тянуть ее под уздцы.

В глазах кобылки застыл почти человеческий укор. «Ну пожалейте меня, – говорил ее просящий немой взгляд. – Вы собрались на войну, это ваше дело. А я-то здесь при чем? Я – лошадь».

Мы взялись толкать телегу сзади. Варварка сделала два шага, покачнулась, ноги ее заплелись. Пришлось снять несколько минометов, положив на телегу скатки, вещмешки, противогазы. А мы потащили минометы на вьюках: кто опорную плиту, кто двуногу-лафет, кто ствол. Почувствовав легкость, кобылка забралась на косогор.

– Эх, если бы сейчас насыпать ей мерку овса! – мечтательно присвистнул Небензя, шагая рядом с лошадью, – Ожила бы совсем Варварка, повеселела б моя красавица!

Эх, если бы Варварке мерку овса! Если бы нам хотя бы по тарелке супа! Как-то нам дали опять по полтора сухаря, уже без ложки тушенки. Объяснили, что кухни отстали, но вот-вот должны подойти.

Мучила жажда. К пересохшим деревенским колодцам со всех сторон сбегались солдаты. Толкали друг друга, хватались за ведра, расплескивали воду. Вид опустевших деревень был печален, в деревнях оставались одни старики.

– Далеко ли до Воронежа? – спрашивали мы.

Ответы озадачивали. Утром говорили, что до Воронежа сто километров, а к вечеру выходило, что уже сто двадцать.

– Так куда же мы идем: вперед или назад?

Жители пожимали плечами. Видимо, в каждой деревне испокон веков был свой счет расстояниям.

Борька-вегетарианец, обладавший самым могучим аппетитом в роте, оставшимися километрами интересовался не очень. Вот он подбегает к старушке, виновато улыбается и говорит:

– А поесть у вас, бабуся, ничего не найдется?

– Рада бы, сыночек, угостить, да нечем. Хоть шаром покати.

Одна старушка сказала Борису:

– Вон в огороде растет лук. Бери, если хочешь. Грядка за домом. Рви хоть все.

Борька метнулся в огород, за ним устремились несколько ребят. Сели у грядки на корточки, стали жадно запихивать в рот луковые перья. Запершило горечью.

– Невкусно, – фыркнул инициатор мероприятия, сплевывая густую зеленую слюну. – Трава, она и есть трава.

Все были заняты делом и не сразу заметили, что у грядки появился политрук Парфенов.

– Ну что, козлы, попаслись в огороде? – весело спросил он.

– Нам бабушка разрешила, – поспешил оправдаться Борис Семеркин.

– Знаю, что разрешила. Неужели без разрешения! Политрук извлек из кармана тридцатирублевую бумажку, протянул старушке: – Возьмите!

– Что ты, бог с тобой! – испугалась старушка. – За что?

– Как за что? Ребята вам всю грядку испортили. Берите, берите. На фронте нам деньги не нужны, а вы тут что-нибудь купите.

На привале политрук подозвал Ивана Чамкина и меня.

– Наших «огородников» понять можно, – сказал он. – Правильно говорят: голод не тетка. У самого в животе кишка на кишку в атаку идет. Но позволять себе распускаться нельзя. Вы, агитаторы, должны подбодрить ребят. Думаю, хорошо бы провести беседы о походе Суворова через Альпы. Ведь еще труднее приходилось. Помните?

– В школе проходили. Чудо-богатыри. Сен-Готардский перевал. Разгром французского генерала Массены, – сказал я.

– Вот-вот, – обрадовался политрук.

Мне показалось, что такие беседы принесут не очень много пользы.

– Ребята о Суворове знают не хуже нас. Тоже учили. Скажут, что в Альпийских горах кухни было тащить куда труднее, чем по равнинной Воронежской области. К тому же настроение у чудо-богатырей было совсем другое: Суворов громил врага далеко от российских границ – в Австрии, Италии, Швейцарии… Теперь же враги ворвались в самый центр России…

– Будут и у нас победы, – сказал политрук. – И еще какие победы!

Первый заместитель политрука Чамкин тоже, видимо, сомневался, что сейчас самый удобный момент рассказывать таким же десятиклассникам, как и мы, о Сен-Готарде, опросил:

– А если подойдут кухни, то бесед можно не проводить?

– Тогда подумаем, – ответил политрук.

Кухни не подходили, а для бесед мы никак не могли выбрать время. Мы шли днем и ночью. Есть нам очень хотелось. Но еще больше хотелось спать. Некоторые ребята приноровились даже спать на ходу. Один обхватывал приклад винтовки и закрывал глаза. Другой брался за ствол и тащил товарища, словно на буксире. Потом они менялись местами. Случалось, что ведомый засыпал. Его тут же забрасывало в сторону, он натыкался на идущих рядом, но приклада не выпускал. Когда на походную колонну нападали «мессершмитты», солдаты лениво разбегались по обе стороны дороги, падали на землю и мгновенно засыпали, не слыша уже ни надрывного воя моторов, ни пулеметной стрельбы, ни отчаянных криков сержантов, пытавшихся разбудить свои отделения.

А нам все чаще и чаще приходилось тащить минометы на себе. И не только потому, что наша Варварка начала буксовать на ровном месте. Упал и не смог подняться Булгаков. Едва мы только положили его на телегу, как налетел помкомвзвода Чепурнов, затопал ногами, закричал:

– Отставить, сержант! Вы что у него, нянька? Не видите, придуривается человек! Воспитывать надо подчиненных, сержант, а не баловать. Верните ему его винтовку, сержант, да еще отдайте свою. Пусть топает своими ножками и крепнет.

– Прекратите балаганить, Чепурнов, – осадил его политрук. – Как все это противно! Оставьте бойца в покое.

Чепурнова аж передернуло. Он злобно сверкнул глазами и ушел вперед.

Впрочем, я тоже подозревал, что Булгаков симулирует. Чуть позже он довольно легко слез с телеги, побежал в кусты. А вернувшись, улегся на солому, скрестил руки на груди, стал кашлять, хрипеть, подвывать – умирает человек, да и только.

За Усманью стали встречаться люди, еще более измотанные и уставшие, чем мы. Шли старики, женщины, дети. Помогали передвигаться больным, совсем дряхлым. Несли корзины, баулы, узлы. Рассказывали, что из Воронежа уходили по Чарнавскому мосту. Вогресовская дамба была уже взорвана. Когда на мосту было полным-полно народу, немцы стали стрелять из пушек. Мост вместе с людьми рухнул в реку. Кто не успел перебраться на левый берег, тот остался у врага; пути из города теперь нет. На улицах идут бои. Фашисты привязывают к танкам раненых красноармейцев, чтоб наша артиллерия не стреляла по своим. На переправах впереди себя гонят мирных жителей. В городе целых зданий не осталось. Все горит.

– Когда же немцы вошли в Воронеж? – спросил политрук.

Опять заговорили все разом. Замелькали названия улиц, площадей, пригородных поселков.

– Так нас товарищи военные не поймут, – сказал худенький человек в пенсне. Он толкал перед собою детскую коляску, в которой вместо младенца лежали перевязанные пачки книг. Старичок оказался профессором Воронежского университета. – Я расскажу, как было.

Сначала немцы форсировали Дон южнее города, у села Малышева, овладели Шиловским лесом, перерезали Острогожское шоссе. 6 июля танки ворвались на Чижовку, вышли на улицы 20-летия Октября, Степана Разина. В тот же день фашисты нанесли удар и с запада. Переправились у Семилук, смяли наши заслоны у Песчаного лога…

– Когда мы уходили, фашистские танки были уже на улице 9 Января, – закончил свой трагический рассказ старичок-профессор…

Я взглянул на Парфенова. «Ведь на этой улице у него дом, жена, дети», – вспомнил я. Политрук сделался белым как полотно, он подошел к Семеркину, попросил закурить, хотя был некурящим…

На седьмые сутки нашего пути впервые услышали канонаду. Фронт был уже где-то рядом. В небе висели фашистские самолеты. И только однажды мы увидели наши «ястребки». Два «мига» напали на эскадрилью «юнкерсов», которые шли в сопровождении восьми «мессершмиттов».

– Молодцы! Ничего не боятся, – обрадовался Яшка Ревич. – Атакуют малым числом!

Но, скорее всего, это был подвиг обреченных. Силы были слишком неравны. Оба наших истребителя задымили, упали далеко в степи и взорвались.

– Двое против семнадцати, – вздохнул Ваня Чамкин. – А где же другие наши летчики?

– Другие, вместо того чтобы летать, волокут минометы по земле, – откликнулся Виктор Шаповалов. – Оглянись на себя.

Тащить минометы нам оставалось теперь уже не долго. Но каждый километр давался все тяжелее. На большом привале у меня даже не было сил освободиться от груза, ослабить пояс, расшнуровать ботинки, дать покой натертым до волдырей ногам. Не снимая вещмешка, я опрокидывался спиною к дереву и, сидя на корточках, забывался на три часа.

Доходили разговоры, что маршал Ворошилов провожает дивизию на фронт. Будто его видели в задних колоннах, он ободрял отстающих, а узнав, что горячей пищи мы не получаем, отдал под суд продовольственных начальников… Как бы хотелось во все это верить!

В густом лесу, куда втянулся наш батальон, все отчетливее слышалась канонада. В чаще белели палатки медсанбата, чуть дальше угадывались позиции зенитной батареи, ближе к проселочной дороге, сбившись в кучу, сидели какие-то люди в ненашей форме. Возле них прохаживались четыре красноармейца с винтовками в руках.

– Братцы! Да ведь это пленные! – догадался Борис Семеркин. – Айда посмотрим!

При виде бегущих к ним солдат лица немцев исказил ужас. Они, наверное, решили, что сейчас их отобьют от конвоиров и растерзают на месте. А нам было очень любопытно посмотреть на фашистов, которых мы видели только в кино. Они являли жалкое зрелище: оборванные, грязные, заросшие. У многих были забинтованы головы, руки; повязки почернели, на них проступала запекшаяся кровь. Несколько солдат были босы, один вообще без брюк. И это были солдаты пока еще непобедимой армии, завоевавшие всю Европу, отхватившие у нас Украину, Белоруссию, Прибалтику, дошедшие до самых глубин России, до Воронежа…

Яшка Ревич нагнулся к пленному, который был без штанов, и закричал ему в самое ухо.

Немец втянул голову в плечи, качнулся назад, словно уворачиваясь от удара, закрыл лицо забинтованной по локоть рукой. А Ревич втолковывал ему что-то такое о международной пролетарской солидарности, об обманутом немецком рабочем классе, о набирающей силу антигитлеровской коалиции…

– Гитлер зер шлехт! – закончил Яшка свое выступление, перейдя на немецкий.

– Гитлер зер шлехт! – к величайшей радости Ревича, повторил немец.

– Видите, как я его быстро распропагандировал! – обернулся к нам Яков.

– Этих немцев распропагандировали другие, – заметил политрук. – А те, кого мы должны заставить сказать? «Гитлер зер шлехт!» – еще опасны, как взбесившиеся шакалы. Завтра мы увидим совсем других немцев. В штанах и при пулеметах…

И тем не менее встреча с пленными ободрила ребят, прибавила силы. Значит, можно и на них нагнать страху, заставить бросить свои автоматы, побежать назад, поднять руки…

Стали попадаться наши раненые. Тяжелых везли на повозках; кто мог, шел своими ногами. Раненых было много.

– Откуда идете? – спрашивали мы.

Раненые отвечали охотно:

– Оттуда, где вы скоро будете. Подгорное. Задонское шоссе.

– А как он там?

– А что ему делается? Шнапс свой пьет. В губные гармошки играет. Постреливает. Вас дожидается…

Лес кончался, переходя в отдельные рощицы, стоявшие островками среди поля. Вечерело. Дали привал. Спали долго, потому что, когда роту подняли, была ночь. Прошли совсем немного, и за редкими деревьями открылась широкая дорога. Лунный свет неярко серебрил булыжный настил, по которому, приглушив моторы, проползала колонна тридцатьчетверок. Потом пришлось пережидать артиллеристов – взмыленные кони в упряжках тащили семидесятишестимиллиметровые пушки.