Текст книги "Свечи духа и свечи тела, Рассказы о смене тысячелетий"
Автор книги: Игорь Яркевич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)
Тут же девочка и заболела. Тяжело и надолго. Перегуляла с собакой, которой нет! И все повторяла: "Папа, слон". Насколько я понимаю язык детей, она имела в виду не то, что папа – слон, а то, что она хочет от папы слона.
"Давай лучше приведем ребенку блядь", – предложил я жене такой вариант. Блядь тоже может быть добрая и воспитанная, и тоже может выделывать разные штуки – не хуже ученого слона. У бляди нет такого хобота и не такого она роста, но с ней зато можно поиграть в прятки и, взявшись за руки, водить хороводы. А дети, особенно когда они болеют, очень любят играть в прятки и водить хороводы!
Но жена не согласилась заменить слона блядью. И зря! В конце концов, ребенку можно привести и блядь мужского пола. Блядей мужского пола сейчас много, и умеют они делать разные штуки ничуть не хуже, чем слоны или женские бляди.
Я все преувеличиваю, и все представляюсь сам себе маленьким кроликом, вышедшим в ночное мерзлое поле, страшное для маленького кролика на каждом шагу, на поиски своей любимой капусты. А все не так и плохо, и пошла она на хуй, эта капуста! Вокруг целый мир, он и открыт и доступен. Он ждет!
Мне кажется, что нет никаких связей. А они есть, и самые разнообразные, одна другой сильнее, и они радостно протягивают к тебе руки и просятся в твои. Вот бывший одноклассник, говно из говна, мудак в последней инстанции, стал работать в ФСБ, а другой, тоже бывший, но только однокурсник, тоже страшный человек, теперь уверенно делает карьеру в аппарате Президента. Оба были мне рады. Так рады! Оба признались, что лучше и красивее нашей дружбы у них в жизни никогда не было. А если и было, то в итоге оказалось сплошной профанацией и одними комплексами. Поэтому если теперь у кого и будут проблемы со слоном – то не у меня. Я могу забыть о варианте с блядью и выбирать породу. Какой должен быть слон, спросили они, африканский или азиатский?
Разве могли думать мы, ошпаренные из чайника революции Лениным, мы, мучившиеся в застенках ЧК под пятой Троцкого, мы, загнанные в угол при Сталине, мы, окруженные под Харьковом Гитлером, мы, наглотавшиеся при Эйзенхауэре, – теперь уже случайной рифмы не будет, хватит, снаряд два раза одну воронку не ебет – пизды, мы, намочившиеся при Хрущеве, мы, зациклившиеся на Брежневе, мы, ошарашенные Пиночетом, мы, натерпевшиеся от Андропова, мы, воспрявшие с Горбачевым, что когда-нибудь в таких страшных непроходимых местах, как ФСБ и аппарат Президента, будут работать наши люди, с такими же, как у нас, глазами и печенью? Могли бы мы даже близко мечтать тогда, от Ленина до Горбачева, о таком великом счастье, в котором уже не будет проклятых адептов коммунистического хуя? Могли ли мы представить, что вместо них будут люди, смотрящие на мир сквозь наши очки и помогающие привести в наш дом слонов, так необходимых в момент тяжелых болезней наших детей? Не могли. Очень хотели, но не могли. Потому что козлы! Поэтому и нет нам прощения – козлам прощения не бывает.
Но я решил все сделать сам и пришел в зоопарк честно – с улицы. Слона еще можно было найти в цирке, но слон из зоопарка мне казался почему-то более воспитанным, ученым и полезным для ребенка, чем слон из цирка. Да и зоопарк все-таки не настолько безнадежно мафиозная структура, как цирк.
И был прав, что решил все сделать сам и честно! В дирекции мне тут же пообещали отдать всех зверей, которые еще остались. Дети теперь ходят в компьютерные центры, а зоопарк не любят. К тому же скоро вся живность будет замурована в Храм Христа Спасителя, который вдруг стали восстанавливать русские люди. Поверье есть такое! Если в стены храма замуровать живое тело, то хуй такой храм когда рухнет! Но если даже рухнет, то очень быстро восстановится сам – и без любых затрат из городского и федерального бюджетов. Людей русским людям замуровывать пока жалко, и они остановили свой выбор на обитателях зоопарка.
Страшно было забирать слона! Я боялся, что рядом со слоном я буду похож на городского сумасшедшего. Нет, на городского сумасшедшего был похож слон – а я, как всегда, напоминал страдающего и перевозбужденного себя.
Я боялся слона и по другим причинам. Слон может съесть библиотеку, слон может засрать фонотеку, слон может сделать что угодно с видеотекой и кухонной посудой, слон может все! На то его и создала мать-природа.
К этому времени и я опасно заболел – и мне нужен был слон, я тоже был в нем заинтересован; только слон может помочь, когда такая болезнь. Блядь, когда такая болезнь, бессильна. Болезнь была вот какая: я почему-то вообразил, что я – известный писатель и теперь, значит, меня должны узнавать на улицах и я имею законное право хватать за соски грудей малознакомых женщин в присутствии их мужей. Очень серьезная болезнь! Поздно я спохватился! Раньше, бывало, скажет писатель что-нибудь простое совсем как "Не могу молчать!" или "Вишневый сад" и этого достаточно! Все тут же узнают на улицах, и имеешь право хватать женщин за соски в присутствии мужей; это не разврат, это – последствия вовремя сказанного слова! Более того, мужья сами подводили малознакомых писателю женщин к писателю, а те заранее готовили соски, чтобы писателю было удобнее схватить. Было время! Вот где писатель народ держал! Потому что если Сам не может молчать, то все остальные молчать обязаны! Не хуя выебываться, если Сам заговорил! А теперь – распустили... На улицах узнают, но только собаки, мусорные кучи и опавшие листья, а малознакомые женщины совершенно не собираются демонстрировать соски. И никакой "Вишневый сад" или даже, прошу прощения опять за случайную рифму, но когда-нибудь дьявол жестоко накажет все эти случайные рифмы, чтобы они раз и навсегда прекратили мозолить глаза русскому лексическому запасу, – вишневый зад тут ничего не изменит. Одно утешение для писателя – что сосок у малознакомой женщины уже не тот пошел.
Господи, как хорошо, что я не писатель! Как замечательно, что мне это только кажется и я не требую от женщины того, что она сегодня дать не в состоянии – сосков.
На весь пустой и сонный зоопарк слон был один-единственный; так что выбирать было не из чего.
По дороге на нас никто особенно не обращал внимания. Не особенно – тоже. Можно подумать, что русские люди, блядь, каждый день наблюдают, как слона ведут из зоопарка в дом! Слон все-таки есть слон, а не какой-нибудь кошачий ублюдок.
Все врут рождественские истории: слон не умел ничего! И вообще он был изможденный и тощий; его пришлось, прежде чем он смог начать делать разные штуки, подкормить.
Слон, приведенный в незнакомый дом, осваивался. Как я и предполагал, осваивался он достаточно традиционно для слона – жрал все подряд, много срал и давил все вокруг. Жена не права; блядь вела бы себя значительно скромнее и тише. И я не прав: надо было брать слона из цирка. К девочке же нашего слона подпускать пока было рано – он вполне мог и ее сожрать, засрать или раздавить. Да он и сам не хотел к девочке.
А девочка страдала! Она слышала, что слон уже находится где-то рядом, совсем близко, в квартире, и не понимала, почему к ней не хочет подойти давно желанный слон.
Довольно быстро у слона проявились антисемитские замашки – он сожрал Библию, ту ее часть, где Ветхий Завет. У нас дома с антисемитами строго. И с антибуддизмом, кстати, тоже. Ты или всю Библию жри, или ничего не трогай! Ветхий Завет пусть и вкуснее и больше, чем Новый, но один только Ветхий Завет есть не надо. И "Бхагавад гиту" не надо. И Коран тоже; мы с основными мировыми религиями ссориться не хотим.
Поев, слон засрал видеокассету Гринувея и две аудиокассеты Стравинского. За Гринувея я его выебал (вербально), а хотелось и не вербально. Гринувея жалко, он – хороший, последний оплот интеллектуального кино в Европе, на нем сейчас многое сосредоточено, а вот за Стравинского даже не ругал. Бесполезно.
Ты засрал Стравинского – ладно, ты съешь Феллини, если хочешь, ты разбей любую чашку – твое дело, но не трогай Гринувея! Гринувея пока еще трогать нельзя.
Отдохнув, слон снова неуклюже повернулся и раздавил компьютер с радиотелефоном. Это он сделал верно – проще нужно быть в жизни! Не хуя выебываться! Сложнее в жизни нужно быть только тогда, когда уже нельзя быть проще! А проще можно быть всегда. Пусть на компьютерах пишут воспоминания бывшие советские чиновники, а по радиотелефонам пусть они же уточняют друг у друга детали! А мы обойдемся испытанным другом – обыкновенным телефоном и заурядной пишущей машинкой, старой верной подругой. Хотя компьютер и радиотелефон было по-человечески жалко.
Иногда слон срал так много и часто, что хотелось заткнуть ему анус – пусть срет не наружу, а вовнутрь. Но писал наш зайчик мало, хотя и пил много. Практически не писал совсем – тем более по сравнению с тем, сколько срал. Ведь может же, когда хочет!
Постепенно слон умнел, по крайней мере, начинал понимать, где он находится. Если в первые два-три дня он срал где попало и как Бог на душу положит, то в следующие дни он уже срал поближе к туалету – чтобы убирать было легче. А в конце недели он срал как джентльмен курит – на лестничной клетке у мусоропровода, чтобы в квартире не пахло и убирать было совсем легко.
Порой, под утро, слон вытягивал хобот, поднимал хвост, тужился, напрягался, потел и пытался что-то спеть. Разумеется, у него ничего не получалось. Да и что у него могло получиться – у слона-то? Но чем-то в эти минуты он мучительно напоминал всю историю русской литературы.
И тогда он снова все только портил, абсолютно не собираясь выполнять обязанности доброго ученого слона.
От него был и толк. Он сделал то, что я всегда хотел, но не решался – он сожрал Толстого! Всего! Не вонючее "Избранное" или плешивый десятитомник, а все девяносто томов Юбилейного издания, с комментариями, подстрочным переводом иностранных слов и справочно-библиографическим аппаратом, и как сожрал – без паники, ловко, с минимумом риска, как настоящий профессионал. Спасибо! Если бы все проблемы в России можно было решить именно так! Что Толстой понимал в будущем? В Шекспире, кстати, тоже.
Девочка, когда поправится, а она обязательно поправится, какого хуя тогда слон пришел, – вернется в школу. Там ее будут учить химии. Химия – это очень хорошо. Это очень хорошо, когда химия! Только не Толстой! Девочка еще маленькая, она не поймет, глупенькая, маленькая еще девочка, классов пять шесть до первой менструации, сколько страшного, резкого, непоправимого в этом простом на первый взгляд русском писателе. Его Ясная Поляна давно должна стать музеем русской советской беды.
В этой жизни совсем необязательно читать Толстого. В этой жизни вообще необязательно читать. В этой жизни не только все прочитано, но и также все давно перечитано и обозначено. В этой жизни надо другое; в этой жизни, самое главное, надо успеть сделать три дела: восстановить Храм Христа Спасителя на Волхонке, завести слона и выебать старую деву, чтобы она наконец почувствовала, как внутри взад-вперед ходит, разворачивается, дергает и плещется, словно большая рыба, живой хуй.
Кажется, на Толстом слон мог успокоиться и заняться девочкой. Но слон не хотел успокаиваться и заниматься девочкой, а вместо этого раздавил виниловый диск старинной лютневой музыки с любимой, вечно юной и неувядаемой мелодией "Зеленые рукава". Это уже было слишком.
Я обиделся на слона. Ни хуя он не дитя добра и света! Ни хуя! Он – что-то темное и ужасное, он – большой бес, обыкновенный первобытный монстр и пизда подсознания; никаких особенных ума и ласки за ним нет. Слон должен быть наказан. Приличный слон никогда не раздавит мелодию "Зеленые рукава", что всех нас так волновала, за ней чувствовалась тонкая и вечная правда – по крайней мере, раздавит не так откровенно.
Я ударил слона. Чисто символически – но ударил! Это ему за все! Это ему за медленный ход экономических реформ! Это ему за нуворишей военно-промышленного комплекса, сделавших миллиарды на поставках бракованного оружия! Это ему за отсутствие в Москве уютных маленьких кафе и среднего класса. И еще за спивающегося простого русского парня. И, конечно, за мелодию "Зеленые рукава", так нас всех волновавшую в годы правления адептов коммунистического хуя.
Я раньше никогда никого не бил. Я даже себя не бил! Только однажды облил жену бензином. Бензин в доме есть, попал Бог его знает как, много – канистра, а машины – нет, и неизвестно когда будет, и вообще ничего нет, и тоже неизвестно когда будет. Настолько ничего нет, что даже ебаться уже хочется через раз, а пить – через два! Или совсем не хочется. А жена заявила, что Чехов – большой писатель! Солнышко, нет такого писателя, как Чехов! Может, и был когда-то, давно, правда, до Дзержинского, но с тех пор весь вышел. Да и не было до Дзержинского больших писателей – до Дзержинского ничего интересного быть не могло. "Пусть Чехов и не большой писатель, но ведь талантливый! А лучше "Дяди Вани" пьесы нет!" – упорно настаивала она.
В первый и последний раз я облил жену бензином. Потом два месяца пришлось заниматься онанизмом; удовольствие ниже среднего, но жена не подпускала, и бензин выветривался. Это был единственный всплеск бензина, но последний Чехова и онанизма. Больше их в доме не было.
После символического удара слон вспомнил наконец о своих обязанностях и цели привода. Он подошел и ласково склонился над девочкой. Та неуверенно подергала его за хобот, а потом – за член, за этот неуклюжий, не очень большой, довольно грязный, но такой притягательный для ребенка слоновий член.
Девочка улыбнулась. Слон тоже был доволен.
С тех пор она дергала слона за член по несколько раз в день. И чем больше дергала, тем лучше себя чувствовала. Выздоравливала!
Наступили дни тихого семейного счастья. Жена была права: не надо блядь. Ну ее в пизду с ее прятками и хороводами! Слон – лучше!
Мир теперь казался мне простым, ясным, добрым и понятным, а не как прежде – мерзлым полем. Даже с рекламой, с этой пресловутой рекламой на продажном русском телевидении слон смог меня примирить. "МММ", "Альфа"-банк и "Стиморол" – хуйня" – был уверен я до слона. Но слон смотрел на рекламу так доверчиво, так пронзительно, так жалобно, так не отрываясь, что и я поверил – "МММ", "Альфа"-банк и "Стиморол" совсем не хуйня, а нужные и необходимые людям и слонам вещи; у людей и слонов эти вещи отнимать нельзя.
Вечерами я читал или делал вид, что читал. Выздоравливающая девочка, слон и жена резвились у меня в ногах.
Слон! Милый слон! Он заменил нам собаку – лизался и немного нюхал. Девочка повязывала ему бантик и учила гавкать.
Удавались слону и некоторые ученые штуки. С похмелья он теперь подавал мне рюмку водки. Потом, когда жена мыла девочку, он вытирал чистое тело полотенцем и вешал выстиранное белье.
Узнав, что слон сожрал всего Толстого, в гости пришел русский писатель настоящий и известный. Конечно, так настоящий известный русский писатель хуй когда в гости без повода придет!
Прямо с порога русский писатель отвратительно напился и стал кричать, что до того, как слон сожрал всего Толстого, русский писатель считал, что слон по сравнению с русским писателем полное ничтожество и поэтому должен стоять перед русским писателем по стойке "смирно", не мигать и смотреть в рот. Но теперь русский писатель понял, что он сам по сравнению со слоном полное ничтожество, и это он должен стоять перед слоном по стойке "смирно", не мигая и смотря в рот. Ведь это слон сделал то, что обязан был сделать русский писатель, сожрал всего Толстого (Толстого! Всего!). Это не вкусно, но это необходимо. Вдруг, неожиданно, хуй знает с чего русский писатель опустился перед слоном на колени, поцеловал ему ступни и вытер ему анус. И не так, как обычно вытирает себе русский писатель анус – пальцем, а салфеткой! Русский писатель даже пытался в знак особой признательности поцеловать слону хуй, но был уже настолько чудовищно пьяный, что даже чисто теоретически не был способен поцеловать слону хуй. Не нашел. Русский писатель и на менее сложные операции не способен, а такая ему и вовсе не под силу.
Тем не менее русский писатель, страшно ругаясь матом, пытался приставать к слону, называя его лапочкой, слоняшкой и хоботочкой. Слон в испуге прятал хобот и стремился забиться в угол, насколько это было возможно для слона и для угла.
Утром русский писатель встал и, дыша перегаром, долго извинялся перед слоном. Девочка с тех пор только при одном упоминании имени русского писателя плакала и снова едва-едва тяжело не заболела. А жена ее успокаивала, уверяя, что русский писатель в дом больше никогда не придет. Да ему это и не надо. Толстого слон съел, и теперь русский писатель может жить спокойно.
Как только девочка окончательно выздоровела, как только она снова смогла, как раньше, прыгать, квакать и кудахтать, как только мне перестало казаться, что малознакомые женщины должны мне протягивать свои соски из-за того, что я известный (будто бы) писатель, то слон стал чувствовать себя все хуже и хуже. Он уже не радовался, когда смотрел в окно, не радовался и когда не смотрел в окно. Когда смотрел рекламу, тоже не радовался. И совершенно не радовался, когда девочка от полноты детского счастья и удовольствия жизнью дергала его за хуй, а только морщился. А ведь раньше радовался. И как радовался! И ел он теперь плохо, и срал, соответственно, тоже – один сплошной понос.
Девочка стала ухаживать за слоном. Она дарила ему игрушки и рассказывала сказки. А потом дергала за хуй. Словом, ухаживала! Пусть, ладно, дергает, главное, чтобы в рот не брала, детям нельзя брать в рот всякую гадость! Если дети будут в рот всякую гадость брать, тот же хуй, например, они подрастут и станут заниматься минетом. А разве можно в нынешней сложной ситуации заниматься минетом? Нельзя рассчитывать только на минет! Профиль слишком узкий!
Слон неподвижно лежал в углу. За последнее время он здорово похудел и вполне помещался в угол, заполняя его, правда, целиком – от потолка до пола.
Девочка дернула его за хуй сильнее, чем обычно. Слон открыл глаза, поднял хобот, протрубил. Снизу застучала соседка. Тогда слон весело, бесстрастно и колоритно посрал. Но это был уже не унылый беззвучный понос, а настоящий крепкий стул. Такой стул несет и воспитательный момент: хороший стул всегда можно поставить в пример ребенку.
Слон срал. Зайчик мой, ну если тебе так хочется, то что же я могу поделать? В конце концов, срать – не давить пластинку лютневой музыки с вечно живой мелодией "Зеленые рукава".
Но слон находился в состоянии ремиссии недолго. В нем проснулись априорное чувство вины и гражданский пафос. А настоящий гражданин не похож на пьяную блядь – настоящий гражданин всегда напряжен. Ведь ему все скверно, все паршиво, все не так в небезразличной для него России. Настоящему гражданину все скверно, его все волнует и все будоражит. Слон! Милый слон! Теперь ему тоже все небезразлично; и превышение суммы долларов над рублевой массой, и хуевые взаимотношения Ельцина и Лужкова, и тяжелое состояние современной русской науки. И рекламу слон смотрел уже не просто без радости, а с ненавистью, так и норовя, так и желая смять телевизор. Кажется, слон не верил в достаточно близкое возрождение России. Оттого и чувствовал себя как гражданин: все хуже и хуже. Как настоящий гражданин, слон был обречен.
В гости опять пришел знаменитый русский писатель; узнал, что слон серьезно болен, и решил его навестить. Прямо с порога он снова безобразно напился и стал кричать, что если раньше его не печатали потому, что он был главным врагом режима адептов коммунистического хуя, то теперь его не печатают потому, что он не укладывается в парадигму культурного сознания среднего класса. Русский писатель в социологии не силен, про парадигмы читал немного, с культурным сознанием не знаком, но одно он знает твердо – это он, русский писатель, и есть истинный, подлинный, а не фальшивый, средний класс! Потом русский писатель захотел напоить слона водкой и поссать на него – ведь у русского писателя все целебное, а моча у него просто золотая! Кроме целебных свойств мочи русского писателя, слон получит и превосходный гидромассаж. А водка сделает слона более восприимчивым к лечению золотой мочой русского писателя. Русский писатель обещал поставить слона на ноги и вернуть его к жизни за один сеанс. А не поправится слон за один сеанс, так русский писатель обещает, что он всю ванную наполнит своей мочой, чтобы слон мог в ней плескаться, как в бассейне, до тех пор, пока не поправится. Русский писатель слону за то, что тот Толстого съел, и так все на свете должен, а водки с мочой русский писатель для слона тем более не пожалеет. Да он готов слону хоть всю сперму отдать по капле! А разные скоты не понимают, что, если разделить русского писателя и средний класс, тогда Россия обязательно покатится туда, куда она уже прикатилась, – в пропасть! Наконец русский писатель, слава Богу, заснул.
Слону после визита знаменитого русского писателя стало совсем плохо.
Я позвонил в зоопарк, пусть возьмут слона обратно – может, хотя бы в родной для себя среде он оживет. Но зоопарк свое существование закончил. Всех этих ебаных гадюк, фазанов и пингвинов раскупили банки и супермаркеты. В банках и супермаркетах теперь стало престижно иметь живые уголки.
И сразу едва не отравился ртутью! Какой-то мудак разлил у нас в подъезде ртуть. Ты хочешь разлить ртуть – разливай! Но только у себя в жопе, а в подъезде не надо! К нам в гости ходит настоящий знаменитый русский писатель, у него и так голова слабая, ему ни в коем случае нельзя дышать парами ртути. Ведь они же ядовитые! Русский писатель и так уже почти ничего не может, а если ему парами ртути подышать, тогда он просто охуеет! К тому же у нас слон. А слон съел всего Толстого и ослаб – Толстой в Юбилейном издании слишком тяжелое испытание даже для слона. Конечно, русский писатель, поскольку у него голова слабая, с Толстым справиться не может, вот за русского писателя с Толстым и должен был разбираться слон! А слон по поводу непонятной затянувшейся социально-политической ситуации в России сам плохо себя чувствует.
Слона, можно сказать, уже не было; он не ел, не срал и ничем не интересовался. От слона остались только одни гражданские чувства. Жена и девочка пытались как-то растормошить слона, даже хотели привести ему блядь, но все было напрасно. Слон реагировал только на политику. А она могла его только погубить.
Слон не перенес ввода русских танков в Чечню и удавился хоботом. Не выдержало его большое доброе сердце! Жалко! Нам его будет не хватать. Так он и не спел свою песню, так он и не досмотрел свою рекламу, так он и не дозасрал еще парочку-другую аудио– и видеокассет.
Жена и девочка по слону плакали. Я не плакал, но грустил довольно сильно.
Зато теперь у нас в доме есть хорошие запасы слонины. Русские танки ездят по Грозному, бои продолжаются, в Москве у лифта застрелили выдающегося тележурналиста Владислава Листьева, и Бог его знает, что нас всех ждет завтра – поэтому солидный запас свежего мяса в доме не помешает.
Остатки слона, не подходящие для маринования и салатов, разные там копыта и внутренности, да и практически всю голову, пришлось вынести на улицу. Вокруг мелькали тяжелые угрюмые лица русских женщин. Все-таки миф о красоте лиц русских женщин сильно преувеличен – ничего в них красивого нет!
Чикатилыч
Ну, не хочешь ебаться, – ну, так и не ебись! Но и музыку внутренних органов слушать тоже не мешай.
Но они и ебаться не хотят, и не дают слушать музыку внутренних органов.
В меня уже играют дети.
Есть два оргазма. Есть внешний оргазм и есть внутренний оргазм. Внешний оргазм проще, доступнее и не так интересен, как внутренний оргазм. Внешний оргазм – это еще не настоящий оргазм! Это еще только пока всего лишь предчувствие оргазма. Вот внутренний оргазм – это уже действительно серьезно! Это уже настоящий оргазм! Истинный оргазм! Оргазм в полном смысле слова. Хотя эти два разных оргазма немного, конечно, похожи. Но их разделяет музыка. Когда происходит внешний оргазм – никакой музыки не слышно. А вот когда происходит внутренний оргазм – тогда музыка звучит. Музыка – главный признак внутреннего оргазма! Есть, конечно, и другие признаки, но главный – именно музыка.
Я – веселый мужик. Со мной не соскучишься. Я вечно что-то затеваю. Я всегда стараюсь устроить людям праздник. Фейерверк. Иллюминацию. Брызги добра и счастья. Человеку так не хватает праздника! Тем более, если устроить праздник из самого же человека; мне далеко за материалами ходить не надо. У меня все материалы под рукой в самом же человеке. Есть селезенка, печенка, гениталии и некоторые еще части, вроде поджелудочной железы, названия которых я не знаю.
Как все началось – я не помню. Кажется, с музыки. А вот с музыки селезенки или печенки, – я не помню. Наступил самый первый внутренний оргазм, и запомнить что-либо было невозможно. Я и в следующих внутренних оргазмах мало что запоминал, а самый первый запомнить тем более было сложно! Но помню, что сняли Хрущева, а Эдита Пьеха пела красивую песню про небо.
Первую селезенку я тоже не помню. А первую печенку помню. Первую пизду тоже помню. Но смутно, и чем первая отличалась от второй – не скажу. Да и вообще только музыка пизды меня привлекает мало. Пизде очень далеко до печенки или селезенки! С одной только пизды не захватывает дух и не поет душа. На одной только пизде далеко не уедешь! Если хочешь добиться настоящего оргазма, – тут одной только пизды будет недостаточно. Тут, конечно, надо комбинировать. Тут уже надо себя не жалеть. Тут нужна еще музыка. Тут надо совмещать музыку пизды с музыкой все той же селезенки или печенки. Или на худой конец хотя бы поджелудочной железы.
Мне надо было стать артистом. Или писателем. Или конферансье. Или, что ли, музыкантом. Хотя внутренний оргазм сыграть или описать все равно невозможно. Его можно только почувствовать.
Все началось не с музыки. Началось все с Кати. Музыка пришла позже. Катя была во дворе самой некрасивой. С ней не хотели играть мальчики и с ней не водились девочки. На ней была печать обреченности. Она бы никогда не вышла замуж! Пусть хоть раз получит праздник! И получила! Катя получила праздник, а я – нет. Внутреннего, истинного, настоящего оргазма тогда не было. А до музыки еще было тем более далеко. Ну и ничего! И ладно. Главное, что получила праздник Катя. Для хорошего человека ничего не жалко! Даже внутреннего оргазма с музыкой! А внутренний, истинный, настоящий оргазм был уже потом. Но музыки тогда все равно еще не было. Музыка пришла позже.
Люблю Чехова. Очень люблю! Хороший писатель. В человеке все должно быть прекрасно. Значит, внутренние органы печенка и селезенка тоже. Если разрезать поглубже – в этом можно убедиться.
Чехова надо слушать. Чехову надо верить. В человеке все действительно прекрасно! А самое прекрасное в человеке – внутренний орган печенка или селезенка. Он прекраснее, чем пизда – орган внешний. Внешний орган пизда дает только внешний невыразительный оргазм, а глубокий внутренний оргазм может дать только внутренний орган печенка или селезенка; надо слушать Чехова.
Сердце, поджелудочную железу и желудок я не трогаю. Я к ним равнодушен. И не потому, что невкусно. Вкусно! Я пробовал. Но эти внутренние органы все-таки на любителя.
Музыку тоже люблю, – даже больше, чем Чехова. Бах – это печенка. Моцарт селезенка. Шуман – пизда. Брамс – поджелудочная железа. А когда приходит настоящий оргазм – тогда, конечно, сразу звучит Чайковский; первый концерт для фортепьяно с оркестром.
Дети в меня играют зря. Без меня в меня играть не надо! Играть в меня надо только вместе со мной. Со мной интереснее и веселее. Даже, если я что-нибудь разрежу. Бояться не надо, – а вдруг не разрежу?! Вдруг обойдется?!
Просто мне хочется дойти во всем до самой сути. Как Пастернаку. Мне все мало! Мне все чего-то не хватает! Мне нужно за горизонт! Поэтому я хочу знать не только печенку и селезенку, – но и что там еще дальше, за печенкой и за селезенкой. И вообще люблю поэзию и даже ездил в Переделкино. А прозу я презираю. Проза – это внешний, не настоящий оргазм.
Люди меня в основном не понимают. Люди боятся, молят о пощаде, кричат "не надо", предлагают деньги, просят передать последние слова близким и родным, теряют сознание, убегают, а самые смелые посылают на хуй. А ведь я несу людям праздник! Праздник со стихами, музыкой и фейерверком. Хуй люди где в другом месте получат такой праздник! Я же все делаю не только для оргазма, но и для людей. Но люди боятся праздника. И не любят Чехова; люди не верят, что внутри они так же прекрасны, как и снаружи.
Чехов и поэзия всегда со мной, но учителя у меня другие. Мои учителя Микеланджело и Менделеев. Они все умели. Они умели делать, что любят и что не любят. Они никогда не успокаивались; им все было мало. Я, как и они, делаю не только, что люблю, но и многое другое тоже. Поэтому я стараюсь разрезать все. С самых разных сторон. Музыку печенки и селезенки я люблю, но разрезаю не только там, где звучит музыка печенки и селезенки, но и там. где можно услышать нелюбимую музыку пизды и поджелудочной железы. И никогда не успокаиваюсь. Сколько бы я не разрезал, – мне все мало! Я вечно в поиске, – я постоянно ищу человека, чтобы разрезать еще и еще.
А еще я хотел бы путешествовать по разным странам – новые города, новые впечатления... Встречи с интересными людьми... Но мне далеко уезжать от дома нельзя; надо соблюдать осторожность. Пока я могу путешествовать только внутри человека, – новые печенки, новые селезенки... Новая музыка... Новый Чехов. Новый внутренний оргазм.
Человек – это книга. В книге сразу видна только обложка. В человеке тоже сразу видна только пизда. Но самое интересное в книге внутри. И в человеке самое интересное внутри. В книге горят слова. И мысли. В человеке горят фонари. Красный фонарь горит, где селезенка, а зеленый – там, где печенка. Там, где поджелудочная железа, – света почти нет. Туда приходится идти наощупь. Хорошую книгу хочется читать еще и еще. Внутрь человека тоже хочется постоянно. С хорошей книгой не расстаешься. Некоторые части человека, разрезав человека и достав части, я потом ношу с собой.
Журналисты, психологи и милиция все преувеличили, – у меня нет никакой тайны. Нет плохих генов. Меня никто не бил в детстве. Просто надо любить человека! Любить его не только снаружи, но и внутри! Любить человека не только за пизду, но и за печенку и селезенку тоже. Любить не только за то, что от человека можно получить внешний оргазм, но и за те редкие моменты музыки, когда приходит внутренний оргазм. И все человеку прощать. Прощать в первую очередь отсутствие внутреннего оргазма! Предположим, разрезал человека, а музыка не звучит. Достал печенку и селезенку, – а музыки все равно почему-то нет. И нет настоящего, истинного, внутреннего оргазма. Есть только слабенький внешний оргазм. Но не надо тогда сердиться на человека! Человеку надо все простить и любить человека, как раньше. И верить в человека. Внутренний оргазм обязательно еще будет! И обязательно прозвучит Чайковский! Но уже, правда, изнутри другого человека.
