Текст книги "Свечи духа и свечи тела, Рассказы о смене тысячелетий"

Автор книги: Игорь Яркевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

Но люди меня, кажется, никогда не поймут. Люди не хотят видеть во мне Микеланджело и Менделеева. Люди обзывают меня падлой, мразью, серийным убийцей, исчадием ада и еще по-всякому хуй знает как. Люди не хотят верить в праздник, который я им несу! Люди не знают, как мне с ними тяжело! Как важно не ошибиться, когда их разрезаешь! Как сложно не отвлекаться на музыку пизды и всего себя посвятить музыке печенки или селезенки! Как трудно не разменять себя на музыку внешнего оргазма, а ждать и надеяться на музыку оргазма внутреннего!

Но я на людей не обижаюсь. На людей обижаться нельзя. На людей обижаться грех. Я от людей скрываюсь, но все равно на людей не обижаюсь.

Бывают, конечно, и удачи. Особенно, когда удается покопаться в беременных. Тогда, разрезав, получаешь сразу целых две печенки и две селезенки! И совсем не слышна музыка пизды! И музыка внутреннего оргазма звучит в два раза дольше! И какая музыка – Чехов, Чайковский, Микеланджело! Но беременные, как правило, осторожны. Беременные к себе близко не подпускают. Из всех людей самые вредные люди – беременные. Они и не хотят ебаться, и не дают слушать музыку.

Как я ожидал, люди меня не поняли. Тем более сейчас, когда люди меня наконец поймали. Люди меня не поняли так сильно, что, кажется, скоро расстреляют. Если люди хотят это сделать, то пусть делают! Я на людей сердиться не могу – все-таки люди мне подарили немало приятных минут Чехова и музыки внутреннего оргазма. У меня последняя просьба к Правительству и Президенту; я о помиловании не прошу. И на людей не обижаюсь – в человеке для меня все по-прежнему прекрасно. Но если меня расстреляют, то пусть тогда сразу расстреляют и детей, которые в меня играют. И не потому, что они играют в меня! А потому, что они играют в меня без меня! Без меня в меня играть нельзя.

Свечи духа и свечи тела

Посетитель, забывший шапку!

Если Вы хотите получить назад шапку,

то обратитесь за шапкой туда,

где в данный момент находится шапка,

в отдел эзотерической литературы.

(Объявление по радио в книжном магазине.)

Сначала я не обратил на него внимания.

Во-первых, я не знал. что это именно он. Во-вторых, было много дел. В-третьих, не в русских традициях обращать внимание на жопу. Мы выше жопы. Мы возвышаемся над жопой, как Останкинская телебашня над Москвой. Мы смотрим на нее, как Останкинская телебашня на Москву, – свысока, нам она откровенно неинтересна, и, естественно, нам совсем не интересно все происходящее в жопе. Мы не хотим ее понимать. Мы ее не любим. Мы стараемся поскорее ее забыть. Плюс, конечно, русские пословицы. В русских пословицах геморрою всегда отводится роль главного врага человека.

Когда же я понял, что это все-таки он, то мы с ним играли. Мы с ним старались не замечать друг друга. Можно не заметить все. Если не все, – то очень многое. Но геморрой не заметить невозможно. Но иногда его все же можно было не заметить. Иногда он вел себя так, как будто его вообще нет, а если и есть, то совсем немного. Так было недели две. Сначала все вроде бы только чесалось. Потом уже болело. Но потом вроде бы не болело, а снова только чесалось. Потом уже не чесалось, а только болело.

Геморрой – сплошная загадка. О геморрое нельзя узнать поподробнее. Он не представлен ни на одном из сайтов в Интернете. Его нет в опере и в балете. О нем молчит пресса. О нем молчит русская литература. В русской литературе насчет геморроя есть только фраза "геморроидальный цвет лица". И все! И делай что хочешь! И никаких рецептов! Все рецепты в русских пословицах, где о геморрое говорится очень плохо, но тоже нет никаких рецептов.

Когда геморрой – все валится из рук. Не зажигается зажигалка. Не спасается Россия. Не читается книжка. Не поется песня. Не поет душа. Выводит из равновесия любая мелочь. В русской жизни и так выводит из равновесия любая мелочь, – тем более, если это и не мелочь, а геморрой.

В русской жизни все всегда, как в первый раз, – особенно при геморрое. Не работает опыт. Не хватает информации. Кроме русской литературы и некоторых робких проявлений молодой русской демократии – никакой внятной почвы под ногами. Надо все начинать сначала. Приходится действовать интуитивно. Но интуиция тоже молчит.

Пришлось принять ответственное решение – показаться врачу. Это решение далось не так просто! Врач церемониться не будет; врач залезет пальцем в жопу! Придется терпеть не столько ради себя, сколько ради жопы. Я уже говорил о пренебрежении жопой в русской жизни. Поэтому все решения, которые в русской жизни принимаются ради жопы, принимаются с трудом.

С геморроем чувствуешь себя клоуном. Постоянно попадаешь в смешные ситуации. Я и так не вылезаю из смешных ситуаций. Я и так чувствую себя клоуном без всякого геморроя. Но я чувствую себя то Бимом, то Бомом, то Олегом Поповым. Сразу и Бимом, и Бомом, и Олегом Поповым я себя не чувствую. А с геморроем я себя чувствую сразу и Бимом, и Бомом, и Олегом Поповым. И еще каким-то новым клоуном, пока не вошедшим в историю цирка.

С геморроем чувствуешь себя клопом. Клопом себя чувствуешь и так – без геморроя. В русской жизни достаточно причин чувствовать себя клопом. Но с геморроем себя чувствуешь клопом с геморроем.

Особенно по дороге в поликлинику.

Прежде всего пейзаж. В этом пейзаже нельзя не почувствовать себя клопом. А кроме пейзажа еще и мороз. Через пейзаж надо было идти в поликлинику. Я не знал, что такой пейзаж может быть совсем близко. Все-таки от Садового кольца всего десять минут пешком. Но это уже незнакомый город. Тем более на таком морозе. Мороз все сравнивает. Мороз отменяет затянувшееся преимущество столицы перед остальной Россией. На таком морозе по внешнему виду это могла быть рабочая окраина любой русской провинции. Это неизвестно чьи склады, дрожжевой завод "Дербеневка", вещевой рынок, помещения Павелецкого вокзала, цеха электромеханического завода Ильича плюс сорокоградусный мороз, и ни одного живого хуя в три часа дня вокруг. Это был уже даже и не пейзаж, а чистой воды Кафка. Я снисходителен к русскому урбанистическому пейзажу. Я готов признать за ним право на существование. Я ему верю. Я вижу в нем потенциал и готов разговаривать с ним на равных. Но с этим пейзажом не смог бы разговаривать на равных никто. Там еще был пункт приема бутылок. Он выглядел едва ли не самым уютным зданием на этом фоне.

Я заблудился. Я потерял ориентировку. Человеку с геморроем нельзя попадать в такой пейзаж на таком морозе! На таком морозе он может просто не выйти из такого пейзажа! Но спросить, кроме пейзажа и мороза, было не у кого. Я заблудился, как провинциал. Я оказался где-то посередине между цехами завода Ильича и дрожжевым заводом "Дербеневка".

Геморрой, конечно, обостряет восприятие. Тем более на сорокаградусном морозе. В Москве все делается не так. Москва сама напоминает пейзаж. В Москве, как и в пейзаже, есть потенциал, но ни в Москве, ни в пейзаже, этот потенциал не реализован. Пора думать о его реализации. Начинать надо с переименования завода Ильича. Это, конечно, знаковое советское место. Там в Ильича стреляла Каплан. Знаковые советские места переименовывать жалко. Их надо консервировать. Но переименовать надо. Переименовали же, в конце концов, в Москве столько всего! Как переименовать, – это их проблемы. Это их дело. Есть много достойных людей. Пусть в завод Шнитке. Да пусть в завод той же Каплан! Или любой другой советской или постсоветской пизды. В кого угодно! Главное, чтобы человек с геморроем, заблудившись недалеко от завода Ильича, быстро нашел дорогу в поликлинику. Чтобы он не чувствовал себя днем в десяти минутах от Садового кольца, как ночью на рабочей окраине русской провинции.

Наконец показались люди. Как я понял – рабочие люди. Как раз закончилась смена, и они шли со смены все совсем пьяные. Закончилась смена на дрожжевом заводе "Дербеневка" или в цехах завода Ильича – я не понял. Как так можно напиться в жопу на рабочем месте – я тоже не знаю. Но это было не важно. Все равно они не могли бы ответить на вопрос, где здесь поликлиника.

Все-таки я спросил. Там был один человек, тоже абсолютно пьяный, но в очках и с портфелем; очки и портфель оставляли надежду. Он напоминал пробивного карьериста из советских производственных фильмов семидесятых годов. Я его спросил не про поликлинику. Про Новоспасский мост – поликлиника была рядом с Новоспасским мостом. Про поликлинику он мог и не знать, но про Новоспассский мост – мог. Но он ответил, что если я к евреям, то он про еврея отвечать не хочет. Он их презирает. Он сам не имеет с ними дело и не даст иметь с ними дела другим. Он принял Новоспасский мост за фамилию еврея. В чем-то он прав. Новоспасский вполне может быть фамилией еврея. Но с антисемитизмом пора кончать. Тем более, если Россия собирается регулярно получать займы от МВФ или даже вступать в НАТО. Из-за таких уродов России могут не дать займы и не принять в НАТО.

Но с работы идут не только мужчины. На каждой работе есть женщины, и они тоже идут с работы. Что бы там ни говорили про русский женский алкоголизм все равно женщины не пьют на рабочем месте как мужчины. Женщины на рабочем месте не пьют совсем или пьют значительно меньше мужчин. Поэтому женщины знают, что находится вокруг рабочих мест. Как только я встретил женщин, то они мне все сразу объяснили, как пройти в поликлинику.

В поликлинике мне сначала отказали. В регистратуре сказали, что у них нет врача-проктолога. Тут был виноват не мороз, не пейзаж, даже не русский идиотизм, а уже только я сам. Я посмотрел в энциклопедии, как называется врач, который занимается геморроем. Называется он проктолог. Но в регистратуре не знали, чем занимается проктолог. Они не только не знали, что геморроем, а чем вообще. Ведь я сказал не что у меня геморрой, а что мне нужен врач-проктолог. Я был виноват сам, но мне было неловко, что у меня геморрой. Но потом я все-таки сказал, что у меня геморрой, и они ответили, что геморроем у них занимается хирург. Они добавили, что не хуя тут выебываться: если у тебя геморрой, так и говори, что у тебя геморрой, а не то, что тебе нужен проктолог.

Обычно все врачи в русских поликлиниках татары или кто-нибудь еще из Средней Азии. Этот был татарин тоже. Но жаловаться грех. Он был вполне цивилизованный интеллигентный татарин. Когда-нибудь такими будут все татары. Мы с ним рассказали другу другу анекдоты не только про геморрой, а и про все остальные стороны жизни. Его очень заинтересовало, что я писатель. Он даже спросил, про что пишу. Я рассказал ему как мог.

Я обычно не говорю, что я писатель. Но ему сказал. Интеллигентному цивилизованному татарину надо говорить правду.

Потом он стал осматривать геморрой. Он просил показать жопу и прогнуть спину как лошадь, – так ему будет удобнее залезть пальцем в жопу, чтобы осмотреть геморрой. Обычно я хорошо прогибаю спину. Я могу прогнуть спину как угодно; хоть как лошадь, хоть как кто. Но в этот раз что-то не вышло. Наверное, от страха, – до этого мне пальцем в жопу не залезали и вообще не залезали. Тогда хирург обиделся. Он залез пальцем в жопу и сказал, что у меня хронический геморрой. Но он не специалист по геморрою. Он хирург, а не проктолог. Хирург лезет пальцем в жопу, но что там, толком не знает. Знает проктолог. Проктолога у них в поликлинике нет. Но он есть в другой поликлинике. Надо сдать анализы и взять направление. К проктологу в другую поликлинику нельзя без анализов и направления. Пока он рекомендовал попробовать свечи.

Теперь я уже и чувствовал себя не только клопом и клоуном, а еще и гомосексуалистом, которого выебали в жопу неизвестно за что. За неведомую ему вину. Выебали навсегда. Впереди ничего. Впереди только маленькие радости гомосексуалиста – мази, кремы и, главное, конечно, свечи. Скромный образ жизни. И свечи, свечи и свечи.

Когда чувствуешь себя гомосексуалистом – это уже не трещина в жопе. Это уже трещина в жизни. В геморрое виновата не жопа, а неправильное устройство жизни. Не жизнь виновата в ее неправильном устройстве, а виноват ты сам, что неправильно ее устроил. Если бы я был казак в Ростовском хоре песни и пляски, то у меня бы не было геморроя. Пел бы и плясал что-нибудь казацкое. Если бы журналист – тоже все было бы нормально: писал бы себе и писал всякую хуйню. Если бы политик – и опять все было бы хорошо: мучил бы людей. Но зато бы сам не мучился от геморроя.

Я стал готовиться сдавать анализы; нужно было время, чтобы решиться еще раз пройти через тот же пейзаж. Но Алла не считала, что надо сдавать анализы и пробовать свечи. Алла говорила, что это не поможет. Татарин в поликлинике нес хуйню. Дело не только в жопе. Мы слишком увлеклись постмодернизмом. Надо вернуться к костру традиционных ценностей русской культуры. К героям последнего взрыва гуманизма в европейском кино, – Феллини, Антониони и всякое такое. К надеждам советских либералов. К идеалам советских диссидентов. Надо находить для себя маленькие радости не в свечах, а хотя бы в том же Диккенсе. Надо уметь не только все отрицать, но и многое принимать. Мы давно не читали вслух стихов. Мы давно не замирали от встречи с искусством.

С Аллой не хотелось спорить. Я уже привык не спорить с Аллой. Алла редко когда ошибалась. Тем более снова идти в поликлинику я еще не был готов. Я попытался вернуться туда, куда сказала Алла, и найти там все то, что она сказала. Я был у Феллини и у советских либералов. У традиционных ценностей русской культуры. Даже у Диккенса! Там совсем не скучно. Там невозможно находиться долго, но долго там находиться я все равно не смог: геморрой не проходил. Я там все нашел, что велела Алла, – и надежды, и идеалы, и маленькие радости. Все это, конечно, замечательно, но геморрой не проходил.

Тогда Алла сказала, что все значительно серьезнее. Надо восстанавливать космическое равновесие. Придется восстановить. В жопе сидит не геморрой. В жопе сидит метафизическое зло. Геморрой – это признак лимба. В лимбе все с геморроем. В регистратуре не знали, кто такой проктолог. Я не знал, что такое "лимб". Я знал, что такое "лимб". Но я быстро забываю такие вещи. Это ад, но не совсем ад. Это чистилище, но не чистилище. Это что-то среднее между адом и чистилищем.

Мирча Элиаде и другие специалисты по эзотерике ничего не писали про геморрой, но это не отменяет эзотерическую природу геморроя. Не отменяет! Ничего не писали Ролан Барт, Мишель Фуко и другие вызывающие доверие люди. Но это тоже не отменяет необходимость восстановления космического равновесия.

В доме появились шарики, колокольчики, дощечки, таблички с иероглифами, палочки, благовония, книга "И-цзин для начинающих" и вся эта китайская мистическая хуйня, от которой меня мутило. Вообще-то я к Китаю отношусь хорошо. Я его почти не путаю с Кореей и Японией. Я обожаю китайскую кухню. Я не расстаюсь с соевым соусом. Китайский чай – лучший чай в мире! У меня хорошая библиотека средневековой китайской прозы. До Аллы у меня был роман с китаисткой. Но, блядь, геморрой давал о себе знать постоянно. Тайком от Аллы я стал готовиться сдавать анализы и купил в аптеке свечи.

Мы собирались ехать в деревню под Москвой. Алла узнала из надежных источников, что для восстановления космического равновесия надо съездить именно в деревню Захарово по Белорусской дороге. Там живет одна совсем уже старая пизда Захаровна, которая очень хорошо чувствует космос. Она, конечно, не Мирча Элиаде и не Мишель Фуко, и не Феллини, и даже не советский либерал, но космос чувствует. В русской деревне есть сила! Никакие реформы не могут отнять эту силу! И старая пизда не только выражает эту силу, но и через эту силу чувствует космос и помогает восстановить космическое равновесие.

Старая пизда живет довольно скромно. Простая изба. В избе глухой племянник, две лавки и четыре портрета: Иисуса Христа, Льва Толстого, академика Сахарова и Горбачева. Горбачева Захаровна почему-то уважает. Но Горбачева ей можно простить за восстановление космического равновесия. Старая пизда не берет денег. Она берет продуктами и товарами. К ней ездят все. Только одни не скрывают, что ездят, а другие скрывают, но все равно ездят. Ездили Гусинский и Березовский. Ездили члены кремлевской мафии. Приезжать надо рано. Она принимает с десяти утра до часу дня, а потом уже не принимает. Потом она восстанавливает космическое равновесие только самой себе.

Как мы нашли деревню Захарово, я до сих пор не знаю. Но мы ее нашли. Типичное подмосковное месиво из говна и грязи. Дом Захаровны местные жители не знали. Вернее, они не знали, какая именно Захаровна нам нужна. У них в деревне две Захаровны, и обе принимают. Как выяснилось, это была местная шутка. В деревне есть только одна Захаровна. Но такой у них в деревне Захарово юмор.

Народу у Захаровны было немного. Мы довольно быстро к ней попали. Алла вошла вместе со мной и сразу отдала Захаровне сумку с продуктами. Захаровна оказалась сухопарой болтливой крестьянкой. Интересовалась ближайшими выборами и собиралась голосовать за Зюганова, хотя симпатизировала Путину. Мне она понравилась; она мне чем-то напомнила Мэрил Стрип в фильме "Охотник на оленей". Захаровна была недовольна; она сказала, что зря мы к ней пришли с такой хуйней. Захаровна может решать проблемы и сильнее геморроя. Потом она посадила меня под портретом Горбачева, поводила вокруг ладонями и произнесла что-то языческо-ритуальное. Потом что-то похожее на православную молитву. Потом она просто пять минут смотрела на меня в упор. Я ждал, что она захочет осмотреть жопу, и готовился прогнуть спину как лошадь. Сейчас у меня должно было получиться; Алле тоже бы не помешало посмотреть, как я ловко прогибаю спину. Но Захаровна не захотела. Глухой племянник грыз шоколад и пил из горла водку. Захаровна зажгла свечки перед Иисусом Христом и Сахаровым. Перед Львом Толстым и Горбачевым она зажигать свечей не стала. Захаровна глубоко вздохнула и произнесла нараспев несколько раз подряд: "Жопа, лечись! Лечись, жопа!" Потом Захаровна шлепнула племянника и послала нас вместе с ним подоить во дворе козу. При геморрое очень помогает козье молоко.

Козу мы подоили. Хотя я раньше козу не доил. Алла тоже. Не доил, как мне показалось, и племянник. Козы не лягаются. Эта лягалась и вообще не хотела, чтобы ее доили. Но мы ее, суку, подоили и выпили свежего козьего молока. Племянник козьего молока пить не стал. Он продолжал пить водку.

Когда мы возвращались домой, Алла сказала, что в ней восстановилось космическое равновесие. У меня тоже часа на два прошел геморрой. Но потом все началось снова.

Геморрой запускать нельзя. И не только потому, что болит. Геморроем болели самые страшные люди России. Болел Ленин. Болел Сталин. Болели и другие страшные люди. Они стали страшными людьми не потому, что болели геморроем. Но во многом они стали страшными людьми и благодаря геморрою. У меня пока нет позывов стать страшным человеком. Но могут быть. Поэтому надо идти к врачу.

Алла устроила истерику. Алла говорила, что надо идти не к врачу, а в церковь. Мы все чистоплюи. Мы забыли, в какое время живем. Как сейчас важно, чтобы в переломный для России момент политикой занимались чистые, честные люди! Сейчас надо лечить не тело, а душу! Поэтому надо идти в церковь, ставить свечку, молиться и просить, чтобы Бог взглянул на Россию. Чтобы Путин принес России больше счастья, чем Ельцин. Чтобы снизили налоги. Чтобы независимая пресса. Чтобы либеральные реформы. Чтобы образование. Чтобы медицина. Чтобы коррупция. Чтобы олигархи. Чтобы демократия. Ну и вообще. А уже только потом к врачу лечить тело.

Мое поколение потеряло все. Душу потеряло точно. Нельзя позволить ему потерять еще и жопу! Мы не можем уберечь жопу от всего. Но от геморроя и Сталина уберечь ее можем. Алла выражает типичное для России откровенное пренебрежение жопой. К жопе надо повернуться лицом. К жопе надо относиться, как к человеку. Но вот к человеку никогда нельзя относиться, как к жопе! Но к жопе пора уже быть человечнее. Мы и так завели в тупик наши отношения с жопой. Мы ее мучаем плохой туалетной бумагой и трещинами на унитазах. Ненависть к гомосексуализму во многом объясняется пренебрежением жопой. Страдает не только гомосексуализм; в результате Россия тоже страдает. Нельзя одновременно спасти и жопу, и Россию. Сначала надо спасти что-нибудь одно. Лучше, конечно, жопу. С чистой жопой уже будет проще спасать Россию.

Но Алла все равно была против, чтобы я шел к проктологу. Алла твердо заявила: или она, или проктолог! Если проктолог, то Алла уйдет к маме или к подруге. Заберет ребенка, книги, китайские эзотерические предметы и уйдет. А я могу отправляться хоть к проктологу, хоть в публичный дом.

И я снова не пошел. Я пытался заглушить геморрой. Заглушить геморрой можно чем-то, что сильнее геморроя. Но сильнее геморроя нет ничего. Не помогут даже музыка и алкоголь! Может помочь только проктолог.

Я сдал анализы и попробовал свечи. Стало заметно лучше. Но Алле, естественно, об этом не сказал.

От жопы до беды – один шаг. Но от беды потом очень непросто снова вернуться к жопе.

Я не сказал Алле, что иду к проктологу. Когда я к нему шел, то клопом и клоуном чувствовал себя по-прежнему. Но уже не чувствовал себя гомосексуалистом. И вообще многое изменилось в природе. Наступил резкий перелом в Чечне. Курс рубля держался стабильно. Солнце светило ярче. Весной еще не пахло, но концом зимы пахло. Проктолога не заинтересовало, что я писатель. Он не стал спрашивать, про что я пишу. Он сразу просил показать жопу. И не просил прогнуть спину. Я все равно ловко прогнул спину. Но его интересовала только жопа. Когда он засунул палец в анус, уже было не так больно, как в первый раз. Я, в общем, уже привык к чужому пальцу в моей жопе. Он с ней разобрался сразу. По его мнению, скромный образ не нужен. Делать можно все. Но не забывать о жопе. И тогда она обязательно ответит добром. Много ей не надо. Она много не просит. Только свечи. И еще мазь – два раза в день. Лучше три. Но два точно. Так где-то неделю. Потом пройдет; если не пройдет, то к нему снова. А писатель я или не писатель, – ему по хую. Ему нужна чистая жопа.

Я немного ему рассказал, что считала Алла. Что в жопе сидит метафизическое зло. Проктолог поморщился. Он ответил, что он – проктолог, а не психиатр. Злом занимаются психиатры.

Что я ходил к проктологу, Алла не знала. Но она заметила, что я употребляю свечи и мази. Она все поняла. Алла плакала. Алла твердила, что я люблю проктолога больше ее. Свечи надо выкинуть и мази тоже. Нужны другие свечи свечи духа. Я успокоил Аллу. Мы быстро помирились. Я ей обещал, что в ближайшие дни, как только пройдет геморрой и уже будут не нужны свечи тела, мы обязательно пойдем в церковь ставить свечи духа.

Счастливая старость

Старости я не боюсь. А чего ее бояться? Старость – не темный угол, ее бояться не надо. Вот темного угла бояться надо. В темном углу ждет неизвестность. В темном углу нет счастья. А в старости есть счастье, настоящее счастье и есть только в старости! Я буду особенным стариком – я дискредитирую поговорку "старость не в радость". У меня будет несчастливая старость. Но всем своим видом я покажу, что даже такая старость – все равно радость! Если, конечно, люди и русская литература дадут мне возможность дожить до старости.

В старости я устану. В старости я уже не сопротивляюсь и не барахтаюсь. Я буду покорно жевать беззубым ртом отварную жижу постного бульона русской жизни и примирюсь с Толстым. С Достоевским. Даже с Чеховым! Сейчас это кажется невероятным, но в счастливой старости я гарантирую примирение даже с ним. Пенсии мне не полагается. Пенсии я не заслужил. Но русское правительство оценит, что я примирился, и даст мне пенсию. А может быть, даже и большую квартиру где-нибудь на Новом Арбате.

Я буду покорным, но мужественным стариком; в старости мне никто не подаст стакана воды и кусок хлеба. Но я буду ебать тот стакан воды и тот кусок хлеба, которые мне никто не подаст.

При упоминании Сталина я уже в старости не вздрагиваю. Сейчас я тоже не вздрагиваю. Но сейчас все-таки иногда я по привычке еще вздрагиваю. А в старости я к нему привыкну окончательно и уже не буду вздрагивать даже по привычке.

В старости я перестану бояться не только Сталина, но и всего, чего так боюсь сейчас. В том числе и темного угла.

Не только я перестану бояться в старости – в старости наконец перестанут бояться и меня. Молодежь сможет смело дергать меня за хуй (вернее, за то, что раньше было хуем), а ровесники – тыкать в лицо и грудь моими книгами. Ровесники уверены, что раньше, до старости, я был онанистом, или педофилом, или гомосексуалистом, или даже хуй его знает кем еще, или всем вместе – то есть онанистом, педофилом, гомосексуалистом плюс даже хуй его знает кем еще одновременно, – и за это я так наказан в старости. Учителя будут приводить ко мне детей и на моем примере объяснять, как нехорошо бунтовать против русской литературы. Еще они объяснят, что русская литература добра, – она может не только наказывать, но и прощать. Если даже покаяться не сразу после бунта, а только в старости, то все равно может простить. Дети меня жалеют и водят вокруг меня хороводы. Мне никто не верит, что у меня счастливая старость. Я сам себе тоже не верю. Счастливая старость не верит, что она досталась именно мне. Ведь вокруг столько достойных кандидатов для счастливой старости! Как известно, счастливая старость полагается только тому, кто всегда был предан русской литературе, но в этот раз счастливая старость досталась тому, кто всегда против русской литературы бунтовал, а стал ей предан только в старости. Счастлив он в старости хотя бы потому, что люди и русская литература дали ему возможность дожить до старости. Люди и русская литература терпели его до старости, чтобы увидеть, как он в старости устал и примирился и его уже можно не бояться. К нему даже можно подпускать детей. Это, конечно, относительное счастье, но могло не быть и такого.

В старости я буду полезен обществу. Общество, глядя на мое счастье, перестанет бояться старости и даже посмотрит на нее с интересом. Общество поймет – в старости открываются какие-то новые перспективы. Юноши будут спрашивать у меня совета в отношении литературы и вообще, а девушки – по поводу юношей и литературы. Я буду часто ходить в церковь. Буду регулярно читать газеты и серьезно относиться к политике. Напишу книгу о звездах спорта. О Павле Буре. Или о Сергее Бубке. И книгу о звездах эстрады, – например, о Филиппе Киркорове. Сейчас они знаки нестабильности. Потом появятся новые знаки новой нестабильности, а эти знаки исчезнут. В моей старости эти знаки никто не помнит. Но к моей старости они для новой социальной ситуации станут уже знаками стабильности. Поэтому мои ровесники их еще помнят и будут мне благодарны за воспоминания о знаках стабильности. За мои книги о звездах эстрады и спорта ровесники простят мне мои предыдущие книги. Ровесники не простят мне мои предыдущие книги. Но они решат, что свои предыдущие книги я написал как черновик к моим последующим в старости книгам о звездах эстрады и спорта. Без тех книг, которые они не простят, не было бы тех книг, за которые они теперь мне благодарны.

В старости я от счастья женюсь на ровеснице и мы с ней ворчим на все, что видим вокруг. Она мне подарит на день рождения аппарат для измерения давления. Я ей подарю на день рождения ящик китайских быстрорастворимых макарон. Мы обсуждаем прибавку к пенсии и эстрадные концерты по телевидению, а в ближайшее воскресенье собираемся ехать гулять в Битцу или в Измайлово, а может, в какой еще другой лесопарк.

Сейчас я не встречаю Новый год. Сейчас я встречаю Новый год, но делаю это слишком поверхностно. Я его почти не замечаю. В старости я его все-таки замечу и встречу его уже серьезно. Я буду заранее готовить елку, слушать каждое слово новогоднего обращения Президента, а потом до самого утра смотреть новогодние шоу по телевизору и сентиментально относиться к новогодним поздравлениям ровесников. Все новогоднее станет мне близким и понятным. Сейчас мне абсолютно по хую все, так или иначе связанное с Новым годом. Сейчас я не понимаю, зачем меня поздравляют с Новым годом. А в старости я обижусь, если меня кто не поздравит с Новым годом. Под Новый год меня покажут по телевизору, и я пожелаю всем счастья от имени счастливой старости.

Счастье сделает свое дело; в старости я уже не буду так привередлив к шампуням и одеколонам. Сейчас я тщательно выбираю шампуни и одеколоны. В старости будет все иначе: есть чем помыть голову – и хорошо! Есть чем сполоснуть поры кожи лица после бритья – и хуй с ним! Счастье сделает меня в старости равнодушным к качеству шампуней и одеколонов.

Там же, в старости, я спокойно прочитаю Канта, Ницше и любых других немецких философов. Сейчас я их тоже читаю. Но у меня вызывают раздражение плохие переводы! А в старости плохие переводы раздражать уже не будут. Счастливая старость снимет раздражение от плохих переводов Канта, Ницше и всех других немецких философов.

В старости я уже не пью, как сейчас. Сейчас я тоже не пью. Но иногда у меня бывают истерики, связаннные с ненавистью к себе, к русской литературе, к России, к Москве и вообще к людям. Это энергетика не находит себе выхода, и тогда я делаю вид,что пью, и объясняюсь в любви к незнакомым прыщавым блядям. Тогда окружающим становится за меня стыдно, а я теряю ориентировку в пространстве. В старости окружающим не будет за меня стыдно, – мне уже не придется делать вид, что я пью, так как пропадет энергетика, которая возбуждает ненависть, которая является почвой для истерик, за которую потом становится стыдно окружающим. Мне будут нравиться русская литература, Россия, Москва и вообще люди. Теперь, в старости, мне с ними хорошо. Иногда я даже буду нравиться сам себе. Сам себе я по-прежнему нравиться не буду, но я стану уважать себя за то, что смог так радикально измениться в старости.

С интеллигенцией в старости я тоже примирюсь. Надо идти до конца; раз примирился с Чеховым, – значит, надо примиряться и с интеллигенцией! Я примирюсь с ней целиком и с каждой ее частью, – с ее иерархией ценностей, с ее говном, с ее мочой и со всеми другими ее милыми мелочами, которые сегодня меня доводят до истерики, во время которой я начинаю пить и приставать к незнакомым прыщавым блядям. Интеллигенция оценит мое примирение с Чеховым и с ней и тоже меня полюбит. В наших отношениях почти идиллия. Я напишу нудный, но трогательный роман про то, как я люблю интеллигенцию и как она, интеллигенция, любит меня. Интеллигенция привыкнет меня видеть по телевизору в субботних программах и станет беспокоиться, если вдруг меня в них не увидит. Теперь у нас с интеллигенцией общий хозяин и одинаковый вкус. С интеллигенцией мы теперь братья и сестры. По вечерам нас вместе выгуливают, и мы с интеллигенцией нюхаем, как собаки, друг у друга гениталии. Мы приветствуем друг друга радостным лаем, но никогда не кусаемся, а только лишь иногда дружелюбно друг на друга ворчим. Мы грызем одну и ту же кость и гоняем по двору одну и ту же облезлую кошку. Мы зализываем друг другу раны, когда кошка случайно нас поцарапает.