Текст книги "Свечи духа и свечи тела, Рассказы о смене тысячелетий"

Автор книги: Игорь Яркевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

Когда я не там и не туда посикал, решил вовсю описать портрет в нашей школьной библиотеке, ведь Платон во всем виноват, с него все пошло! Долго готовился, хотел зайти в библиотеку, когда там нет никого, и отомстить! Как индейцы, мы с хорошими детьми в них играли в котловане, они так неожиданно и смело мстили белым гадам за насилия и поругания своей индейской чести... Но боялся, что не попаду, – портрет маленький и висит высоко, а я тоже пока маленький, могу не достать. Решил написать в банку, словно бы для анализа, потом прийти и вылить на портрет. Здесь главное – не испугаться, когда в библиотеку с банкой войду, а во второй раз описаюсь, может войти в нехорошую привычку, кто меня вылечит потом?

Я рассказал папе и Неоплатону, каким образом собираюсь отомстить Платону за котлован и за то, что описался. Папа закричал, чтобы я не смел говорить об этом даже в шутку, Неоплатон тоже заметил, что это не шутки, к этому надо подходить серьезно.

Еще раз, серьезно и основательно, продумал план мести. Вот библиотекарша, что нам книжки выдает с учебниками, одна осталась, я за дверью стою, караулю, она вышла минут на пять, на десять по делам – позвонить кому или в буфете чего перекусить, я вбегаю, вынимаю банку, отворачиваю крышку, выливаю на портрет, убегаю... А вдруг кто войдет или библиотекарша раньше вернется? А куда потом девать банку и крышку? Ничего, индейцы – смелые люди, их любит удача, все будет нормально! Благослови, Неоплатон! Не буду, говорит Неоплатон, этим делу не поможешь, нужно идти другим путем. Да я и сам больше не хочу, все верно не поможешь, Неоплатон прав, как всегда.

Я не хочу быть Робеспьером, не гожусь в Декарты, не люблю всяких Наполеонов, в пожарники и космонавты тоже не тянет. Когда я вырасту – хочу быть Неоплатоном!

П а п а (с томом философии в руках): А что, неужели никто не понимает, что вся эта философия вызвана не идеями, а всего лишь неконтролируемым круговоротом сексуальных позывов и алкоголя? Неужели все плохо навсегда и ничего нельзя сделать?

Н е о п л а т о н: Конечно, все плохо, котлован навеки, а это и хорошо, чем хуже, тем лучше, живи, значит, спокойно, болезнь была долгая, выздоравливать начинаем только сейчас, и то не совсем, пей поменьше, беги, а то на автобус опоздаешь, мы тут с мальчиком пока поиграем.

И я с Неоплатоном, о, счастливые часы, долго-долго играю. Я изображаю кроссворд, а он меня разгадывает; потом наоборот – он изображает математическую задачу, а я ее решаю.

А писать не в туалете больше не будешь, уверяет меня Неоплатон, и всегда только в нем, а если его нет рядом, тогда "втягиваешь воздух, живот тоже втягиваешь, десять раз повторяешь мое имя и терпишь сколько надо" (Неоплатон).

С утра я и папа занимались неоплатонизмом, сначала получалось плохо, но потом дело пошло. Мы все обсудили – как не замечать котлован, если победить его нельзя, и как вести себя в автобусе, если его долго ждешь, а его все нет и нет, и что делать потом, если тебя прижали в автобусе, а хочется почесаться, а нельзя – потому что зажали. Также обсудили особенности способов приготовления картофельных котлет.

А вдруг когда-нибудь из котлована вылезет что-нибудь страшное, не такое доброе, как Неоплатон? Как тогда себя вести? Что тогда делать? Тоже обсудили.

Приезжал папин знакомый, книжки привез почитать, пластинки послушать, еды разной, я, папа и Неоплатон поели, знакомый не хотел, дома поел, уверял, что в философии есть славные имена – Кант там, Гегель или, например, Хайдеггер! Папа плевался – что я от них хорошего видел? Кто сыну новые брюки купил? Гегель? Весь класс уже в новых ходит, один мой в старых, дома денег на картофельную котлету нет, Неоплатон выручил! Кто сына писать отучил не там, где надо? Хайдеггер? От него дождешься, опять же Неоплатон помог, поэтому не надо нам никого кроме него, он – единственная печка среди холода бытия! Вся эта философия, все эти истины, добро, разум – кому все это нужно, когда на работу ехать в автобусе до метро двадцать минут, а потом в метро еще сорок минут! Какой от них всех толк? Ах, как это хорошо, как это верно, как это правильно ты все говоришь, не нарадуется на папу Неоплатон.

Когда папин знакомый уехал, мы все доели, убрали в квартире, посуду помыли, пол подмели, после чего папа и Нео решили, что философии никогда не было, нет и не будет, а если даже и была, есть и будет, то все-таки лучше, чтобы ее никогда не было, нет и не будет. Вот они какие крутые ребята, мой папа и Нео! Только благодаря этой навозной куче, в обиходе называемой философией, появился котлован, несчастные люди в нем, в автобусе, в Союзе писателей и вообще несчастные, а кому же еще благодаря как не ей? И описался я тоже из-за нее... Ну погоди, мы еще поступим с тобой плохо, мы уничтожим тебя как репку или Кащея! Мы еще съедим тебя, как волк прекрасную нимфетку или как волк семерых малолеток!

У нас в этой жизни одна отдушина – Неоплатон, все остальное – спрячь и никому не показывай! Когда-нибудь будущий историк прочтет мой дневник, и тогда я, папа и Неоплатон предстанут перед ним как живые, и он узнает наше время, как мы жили, боролись и не сдавались, и как был у нас Неоплатон на фоне котлована и всякой другой гадости...

Папа нашел следы текстов Неоплатона в двадцатом веке! Оказывается, в начале двадцатых годов тексты появились в СССР, у одного ученого, он держал их у себя, никому не показывал. За текстами охотился весь НКВД, еще бы – они представляли прямую угрозу сталинскому режиму! Ученый неосторожно проговорился о текстах Неоплатона своему другу, тоже ученому, друг оказался стукачом, сразу же донес, ученого вместе с другом-мерзавцем посадили, оба сгинули в лагерях, а тексты сожгли и пепел развеяли как раз в том самом месте, где сейчас котлован и где папа встретился с Нео...

Я что недавно понял – у каждого должен быть свой Неоплатон!!! В этом выход!

А метро у нас будет, в мире вещей или в мире идей, но обязательно будет...

А живем мы с папой неплохо, всякому бы так...

Берия, или Боярыня Морозова

Дыша духами и туманами,

Она садится у окна.

А.Блок. Незнакомка

Какая же тварь догадалась устроить в Москве метро?! Зачем? Ну какая? Плохо нам было разве без него?

Каждому из нас хотя бы раз не грех повстречать свою незнакомку, не беспокоясь о результатах!

Бывают же такие удивительные сладостные минуты, когда входишь в вагон, как белый человек, и думаешь – вот оно – прогресс! цивилизация! – едешь под землей, и лампочки горят, диктор объявляет, что "Измайловской" больше нет, а ведь еще совсем не так далеко начало века, всеобщее господство сифилиса, когда вряд ли кого в Мытищах можно было удивить отсутствием носа.

Я увидел ее, и любовь задела меня плечом, как пьяный полковник, и я пожалел в сто двадцать девятый раз, что я не Берия. До этого я жалел об этом сто двадцать восемь раз между прочим, но теперь все, я пожалел себя уже конкретно и четко, что нет у меня машины со шторками и я не могу утащить ее туда внутрь!

Меня всегда удивляло, как это русские люди могут так не любить Берию. Что он им сделал? Скажем, Сталин, фигура значительно более отталкивающая, вызывала и вызывает всеобщие уважение и почет. На каждом шагу только и слышишь рефрен: Сталин – ля, Сталин – бля – бля, Сталин – му, Сталин – муму, а вот Берия давно и безнадежно пал в глазах русских людей. И никто не спрашивает, где же его могила, и никто не заплачет о нем, все равно – кто, все равно – где, можно даже в задней комнате, украдкой, вытирая глаза краешком платочка, но нет, его продолжали проклинать за самые невинные вещи, в частности, за гусарство и молодечество, когда Берия то один, то с помощью своих дятлов увозил на машине вдаль привлекательных незнакомых женщин. Одно время мне даже казалось, что причиной такого всеобщего осуждения является обыкновенная зависть к его быстроногому и легкому неуемному члену.

Все Берию ругали, а мне с каждой минутой становился ближе и родней этот скромный и веселый человек, большой оригинал и меломан. Я мог часами стоять под окнами его великолепного дома на углу Садового кольца и улицы Качалова, где теперь африканское посольство, и мечтать о встрече с незнакомкой.

Тем более что много лет назад однажды попал в его знаменитую машину мой папа. Дело в том, что папа в молодости был необыкновенно хорош собой, изящен-изящен, и как-то раз Берия его подкараулил... Дело было вечером, человек за день устал, вполне можно было и перепутать, перед папой извинились и выпустили, но поразительно другое – десять лет спустя, день в день, час в час, приблизительно на том же самом месте – я родился!

Я посмотрел на нее, мы встретились глазами, она не отвернулась, как она была хороша, однако! Как козочка, или казачка, или, как и положено романтической героине, казашка или хохлушка, нет, скорее всего, она была мордвин!

А может, секретный агент...

Я отвернулся, потому что накануне у меня были жуткие неприятности с властями. Шел я домой, пьяный, но довольный, вокруг Лубянка шумит, незнакомка в сердце поет, Берию стало жалко до слез, как никогда, я и поссал возле камня жертвам репрессий, очень хотелось, сил моих больше никаких не было, а в другом месте разве нельзя? – кричали мне вслед сотрудники КГБ и стреляли в воздух, это же святое, стой! А ссать, отстреливался я, это не святое? Это что, все просто так, невзрачные пустяки, болотные шорохи в заброшенном лесу под Рязанью?

И тут она подняла два пальца вверх! Как та, как боярыня! Блядь, нежели?

Раз в жизни, ведь только раз встречаешь незнакомку, а она оказывается боярыней Морозовой. Почему же все так всегда сложно в московском метро? Специально его, что ли, придумали, чтобы нас разочаровывать?

Точно, вот и голос рядом, не диктора, английский, где же тут Третьяковская галерея? Какой же русский не объяснит заезжему англичанину, где Третьяковка, в каком месте пересадку надо делать и выходить куда, раз уж он в метро попал? Но что плохого я сделал вашей королеве? Может быть, я попытался отнять у ваших бифитеров национальный костюм? Чем же я заслужил такие вопросы? Я вздрогнул, потом задрожал, но было уже поздно, беда никогда не приходит одна, а раз пришла, давай открывай ворота, я и открыл, и вот уже бабушка, или няня, или бабушка и няня вместе, впрочем это вряд ли, откуда такая роскошь, впервые приводит меня туда, где всегда два пальца вверх и куда так рвется англичанин.

Честно говоря, мне там не понравилось. Сюжеты большинства картин печальные и мрачные, а кое-какие и просто пугали, колорит почему-то везде тусклый, народу много, утомленный всем этим купеческим мещанством, ходил я из зала в зал, как вдруг наткнулся на злобную пожилую тетку кисти какого-то разночинца. Не то она уезжала сама, не то увозили ее куда-то – понять было сложно, но она на прощание машет всем двумя пальцами.

Я сразу понял, что все это не так-то просто, но в чем именно здесь дело догадаться, разумеется, не смог.

Я стал дергать за рукав бабушку, или няню, чтобы она мне все поскорее объяснила, зачем два пальца вверх и почему именно два, а не один или три, как у людей, но моя спутница только заметила, что я еще маленький и мне еще рано, а вот когда подрасту, тогда все и сам пойму: и про пальцы, и про их количество и вообще... Но такое меланхолическое обещание меня мало удовлетворило, ждать я не хотел и, как только заметил экскурсовода, которая торопилась в окружении почти что лубочных мужиков от передвижников к декадансу, сразу же подбежал к ней.

– Тетенька экскурсовод, – доверчиво произнес я, – а куда это тетя боярыня хочет засунуть два пальца?

К этой минуте, как мне потом неоднократно объясняли, мужики уже полностью и окончательно охуели от галереи, а экскурсовод – от жизни, поэтому ответила она мне просто и ясно:

– В жопу!

Я думаю, что этот ответ был именно тем камнем, который, по Ломброзо, попадает в голову всем нам, после чего мы становимся гениями. Но я уцелел. Воспитание мое проходило в практически замкнутой среде, о многих вещах я еще не был осведомлен и только так же доверчиво переспросил:

– Куда? В розетку?

Мужики замерли, спутница моя увела меня скорее прочь, от греха подальше, но детство мое с тех пор разделилось пополам. С одной стороны, я мечтал стать боярином Морозовым, чтобы нас вместе везли в Сибирь! В ссылку! В лагеря на широких санях! С другой стороны – я боялся близко подходить к Третьяковской галерее, потому что вдруг экскурсовод сказала правду?!

Я забыл сверстников и родных, стал замкнутым и молчаливым. История семнадцатого века превратилась в мой второй дом, а однажды ночью, клянусь машиной, где папа уцелел, мне приснился коньяк "Раскольник" какой-то малоизвестной английской или финской фирмы. А может быть, так называлось пиво или одеколон... Я никогда не умел запоминать сны...

Вся переписка злосчастной боярыни с протопопом Аввакумом была выучена мной практически наизусть, я мог цитировать ее кусками в любое время суток. Но все равно – конфессиональные разногласия между партией двоеперстия и оппозицией троеперстия меня ни в чем не убедили, направление двух пальцев по-прежнему оставалось для меня загадкой. И тут, когда меня уже практически осенило, выяснилось, что подобная катавасия не прошла для меня даром и я здорово переутомился – в мои сны стали прилетать русские люди и жаловаться, жаловаться... Это продолжалось без конца, все они были с давно не стриженными бородами и ногтями. Впрочем, прилетали и другие люди, но я запомнил почему-то именно русских; вероятно, им было хуже всех и поэтому они больше жаловались.

Того нет, сетовали они, другого нет, славы, например, да и вообще ничего нет, сколько же так можно, чтобы в России всегда все было плохо? Да ладно, обещал я им также невразумительно-меланхолически, как мне когда-то в галерее бабушка или няня, подождите, через лет сто или двести подрастете – и все будет, что вам и не снилось, надо только потерпеть, по крайней мере – Берия и боярыня всегда будут с нами!

Русские люди слушали, горестно качали головами и шевелили ушами, не спеша расходились...

И я оставался наедине с советским обществом, которое в ту пору относилось к моей опальной боярыне крайне подозрительно и настороженно. Ее продолжали считать абсолютно садисткой и фанатичкой, также истеричкой, что было абсолютно несправедливо, потому что в семнадцатом веке садизм, истерия и фанатизм были делом самым обыкновенным, и наша боярыня ничем не отличалась на общем фоне. Поэтому общество с интересом следило за моим развитием – все только и ждали, что я отправлюсь вслед за двумя пальцами к анальному или оральному сексу.

Я обманул их всех!

К анальному сексу я относился всегда более чем равнодушно, а вот секс оральный просто стал моим заклятым врагом, меня даже в газетах ругали за мои принципы, но я ни шагу назад, как это можно в конце двадцатого века брать в рот чужой член, свой – еще ладно, но чужой! Никогда! Ни за что... Исключение я делал только для бериевского члена, но перед ним, впрочем, вряд ли кто смог устоять, сопротивление в данном случае было бесполезно.

И религиозный пафос боярыни меня также совершенно не занимал, как это православные могут что-то делить, Бог-то один! И мимо места расстрела Берии, что на набережной, я тоже проходил совершенно равнодушно в часы моих одиноких прогулок, мечтая о незнакомке, которая будет чем-то напоминать боярыню, не в лоб, конечно, а неуловимо, и мы вместе уедем на секретной машине в Сибирь. А никаких пафосов и расстрелов я не потерплю, у меня с этим строго, времена, слава Богу, не те!

Но потом я никаких пересечений между боярыней и незнакомкой уже не хотел. Незнакомка – это ведь любовь, а у любви свои законы, а боярыня – это боярыня, и на хрен нам такое боярское счастье, когда любовь заденет плечом? Нет, моя незнакомочка будет естественной и чистой, двумя пальцами грозить не должна, сколько можно, объяснил я англичанину, хватит, и вот тебе на!

Англичанин поблагодарил меня за то, что я ему дорогу к галерее показал, и мы разговорились. В московское метро его привела нелегкая дорога международного бизнеса, разные там поставки компьютеров в дома престарелых и диетические столовые, но русское искусство, особенно литературу, он всегда тоже очень любил.

Я осторожно показал незнакомке два пальца, но не заметил, чтобы она как-то этому обрадовалась.

– О, Достоевский! – воскликнул англичанин так горячо и проникновенно, как будто его любимый писатель только что родился или был арестован.

И тут незнакомка показала мне три пальца вверх! А ведь боярыня никогда себе такого не позволяла!

– Ничего, ничего, – я пытался как мог успокоить бизнесмена, – мы тоже здесь все подряд любим Чарльза Диккенса, Жорж Санд и братьев Гримм.

Но это абсолютно не помогло. Он все больше и больше волновался. Вероятно, англичанин был из тех людей, которым можно засунуть два пальца в жопу или даже три, перед расстрелом, но они все равно будут кричать: "Да здравствует русская литература!", уверенные, что она того стоит.

Я снова покосился на незнакомку, но два пальца ей больше показывать не стал.

Мы уже вовсю переглядывались, она почти что подмигнула мне и смотрела достаточно ласково, колени ее, немного напоминавшие свежую утреннюю траву с капельками росы за час до разрыва гранаты, были как в лихорадке, грудь трепетала, а глаза – глаза если не кричали, то звали, как я ее любил!

Настала пора знакомиться, я решил схватить ее, тем более что она практически показала куда и как, надо делать как народ, надо учиться говорить "мы", но я так и не решился, ведь я же не Берия какой, нет у меня той отваги и той охраны, и машины опять же нет, куда утащить можно, к тому же держали меня за талию ледяные морозовские пальцы.

Неожиданно в вагоне погас свет. Но почему же, интересно, русская история это всегда какой-то полный пиздец!

Входили и заходили разные люди, и мне опять захотелось, чтобы у нас была одна песня, чтобы нам плясать один танец и смотреть один фильм, вместе грубо незнакомку ловить... Наверное, все это можно было бы как-нибудь да уладить, но между нами сидела боярыня в санях с двумя пальцами неизвестно куда. И даже Берия не может ей помешать!

Незнакомка вышла, оглядываясь. Все было кончено.

Ушла незнакомка, и хер с ней! Хер с ними со всеми, ведь боярыню мою уже извели в лагерях, и Берию мне никто не вернет, и вместе им тоже никогда не быть. А жаль – они же словно созданы друг для друга! Берия никогда бы не дал увезти боярыню по приказу в Сибирь или увез бы ее сам, а она вполне могла успокоить его двумя пальцами и стать его последней любовницей. И их бы рисовал вдвоем, обнявшихся и воркующих, блестящими мазками модный художник-портретист.

Я вышел на следующей. Англичанин, несмотря ни на что, все-таки поехал в галерею, чисто английское любопытство победило. Ты смотри, держись там и будь осторожнее, мой английский брат, всякое может случиться!

Возле метро висели плакаты к референдуму или выборам, кто-то же должен быть президентом, природа не терпит пустоты, а молодой человек, похожий на всю западноевропейскую университетскую элиту вместе взятую, продавал презервативы с бантиками.

– Купи презерватив, не выебывайся, – набросился он на меня.

"А зачем? – подумал я. – Незнакомка ушла навсегда, бизнесмен тоже в Третьяковке, зачем? Впрочем..."

– С удовольствием, – ответил я. – А сколько стоит только бантик?

Последний друг

либерального детства

Мы, дети страшных лет России,

Забыть не в силах ничего.

А.Блок

В моем либеральном детстве нашлось место всем, – и ему тоже.

Мы познакомились в пионерском лагере.

Потом я случайно встретил его в Институте красоты, где мне выводили прыщи. Или не прыщи, а что-то вроде мозоли или бородавки. Потом мы уже виделись регулярно. Потом он хотел, чтобы я был тамадой на его свадьбе, – он довольно высоко ставил мои способности в юморе. Жену звали Люба, она нигде не работала, но шила на заказ; по тем временам это был вполне приличный заработок. Потом он пропал. Но когда-то он должен был позвонить.

Он не был моим лучшим другом, – лучших друзей у меня вообще не было, – и не находился в центре моего детства. Он мелькал где-то на его задворках. Он приходил из ниоткуда и уходил обратно. Я не придавал ему особого значения.

Это был достаточно интересный советский продукт. Таких, как он, тогда было много. Они лезли из всех щелей, как тараканы. Таких можно было встретить на елке в Колонном зале, в магазине "Конструктор", в магазине "Букинист", в студии звукозаписи и в кожно-венерологическом диспансере. Они умели делать все, что тогда делали вокруг. Он тоже это умел. Он играл на гитаре, занимался карате, интересовался психологией и постоянно что-то мастерил. Это была такая любопытная смесь Башмачкина, Павки Корчагина и академика Сахарова. Плюс еще каких-то атомов советского воздуха. Как Башмачкин, он был задавлен окружающей средой, как Корчагин, воодушевлен абстрактной идеей, а как академик Сахаров он шел одновременно в самые разные стороны. Другие атомы советского воздуха, из которых он состоял, имен не имели. Он был, конечно, ебнутый, но не так сильно, чтобы это сразу бросалось в глаза. Он был ебнутый не больше, чем требовало время. Время само было уже абсолютно ебнутым, и чтобы соответствовать времени, приходилось быть немного ебнутым и самому. В общем, ему жилось довольно уютно. Я не думаю, что он сильно мучился.

У меня было либеральное детство; Пушкин – Лермонтов, мама – папа, Хрущев Кеннеди, Брежнев – Никсон, бабушка со стороны отца – бабушка со стороны мамы, Подгорный, Косыгин, Суслов, Андропов, Никулин – Вицин – Моргунов, Марлен Хуциев, Элем Климов, Лариса Шепитько, Андрей Тарковский, Сергей Параджанов, Юрий Норштейн, Кира Муратова, грузинское кино, Никита Михалков, Михайлов Петров – Харламов, Третьяк, Якушев, Балдерис, журнал "Америка", ЦК КПСС Верховный Совет – Совет Министров, Гоголь – Достоевский – Толстой, "Неуловимые мстители" – "Новые приключения неуловимых", потом вышла еще серия, но совсем говно, не сравнить с первыми двумя, Буковский, Синявский, Солженицын, разная детская литература, Каштанка – Муму, Чехов – Тургенев, "Четыре танкиста и собака", "Ставка больше, чем жизнь", "Майор Вихрь", "Адъютант его превосходительства", "Семнадцать мгновений весны", польские, румынские, болгарские и венгерские фильмы, – в основном детективы, тоже говно, французские комедии, итальянские фильмы про мафию, американские фильмы прошли мимо, Золтан Фабри, Анджей Вайда, Винни-Пух – Чебурашка – "Ну, погоди!", Татьяна Доронина – Маргарита Терехова, "Гамлет" со Смоктуновским, комедии с Шуриком, "Берегись автомобиля", "Бриллиантовая рука", "Вертикаль", "Начало", "Мертвый сезон", "Доживем до понедельника", "Белое солнце пустыни", "Офицеры", "Служили два товарища", "Гори, гори, моя звезда", "Бег", "Монолог", "Бумбараш", "Белорусский вокзал", "В бой идут одни "старики", "Старики-разбойники", "Земля Санникова", "Укрощение огня", "Анна и командор", "Звезда пленительного счастья", "Достояние республики", "Сказ про то, как царь Петр арапа женил", "Сто дней после детства", "Иван Васильевич меняет профессию", "Ирония судьбы, или С легким паром", "Голос Америки" – Би-би-си, Вишневская – Ростропович – Белоусова – Протопопов – Роднина – Зайцев, отделение милиции – райком, МВД – КГБ, Карпов – Фишер – Корчной, Юрий Трифонов, Василий Аксенов, Василь Быков, Чингиз Айтматов, Нодар Думбадзе, Федор Абрамов, Владимир Тендряков, Виктор Астафьев, Гавриил Троепольский, Василий Белов, Василий Шукшин, Борис Можаев, Борис Васильев, "Роман – газета", Юлиан Семенов, Валентин Пикуль, Натан Эйдельман, братья Вайнеры, братья Стругацкие, масс-медиа, – все врут, но все же много интересного, Валерий Борзов, Ольга Корбут, Валерий Брумель, Виктор Санаев, Василий Алексеев, Олег Блохин, Круифф, Бекенбауэр, Ефремов, Любимов, Товстоногов, Эфрос, пустые магазины, за любой хуйней сразу очереди, но вроде бы есть что кушать и что одеть, серия "ЖЗЛ", серия "БВЛ", серия "Пламенные революционеры", серия "Прометей", серия "Памятники Москвы", серия "Литературные памятники", серия "Библиотека поэта", серия "Библиотека научной фантастики", серия "Библиотека приключений", Пастернак-Мандельштам, Ахматова – Цветаева, Вознесенский, Евтушенко, Рождественский, Ахмадулина, Самойлов, Левитанский, Арсений Тарковский, Межиров, Слуцкий, книги по талонам за макулатуру, литература двадцатых-тридцатых годов, – Булгаков, Бабель, Ильф и Петров, Зощенко, Тынянов, Платонов появился уже позже, цирк на Цветном бульваре – цирк на Ленинских горах, Театр кукол под управлением Образцова, Аркадий Райкин, Театр юного зрителя – Центральный детский театр, Театр на Таганке, "Современник", театры-студии, Александр Вампилов, Алла Пугачева, популярная музыка, Окуджава – Высоцкий – Галич; для конца шестидесятых – первой половины семидесятых годов у меня было почти классическое либеральное детство. Для классики либерального детства там не хватало совсем немногого. Там не хватало капельки гомосексуализма. С онанизмом все было в порядке. Но одного онанизма мало. Для классического либерального детства нужен еще и гомосексуализм. А вот гомосексуализма не было даже на каплю. Друзья либерального детства не смогли выжать из себя хотя бы одну только каплю гомосексуализма.

Он был довольно симпатичным парнем, хотя и маленького роста и с нерусским лицом. В чалме его можно было бы принять за индуса. Читал он много, но бессмысленно. Читал в основном научно-популярные журналы второго ряда – такие как "Вокруг света", "Химия и жизнь", "Техника – молодежи", и был довольно эрудирован. Но он ни в чем не доходил до конца. Он не был глупым, но не был и умным. Он даже не понимал, что похож на индуса.

Жил он где-то хуй знает где в Бибирево рядом со школой милиции. Про себя рассказывал какие-то байки. Что у них в классе целая банда и они грабят прохожих, а на всех народных гуляниях ходят вместе и участвуют в массовых драках. Что он уже ебется и даже подхватил триппер. Что его задерживал КГБ, вроде бы он придумал такую шутку: поменяться со знакомым в центре Москвы у Большого театра "дипломатами", – словно они шпионы и передают друг другу секретную информацию. А КГБ шутки не понял и задержал. Но скоро отпустил и даже не стал сообщать родителям. Только велел больше так не делать. В общем, это был типичный дискурс периода полового созревания.

Он меня раздражал, но я его не прогонял и продолжал иногда с ним встречаться уже даже после либерального детства. Когда у меня случилась проблема с уздечкой, я позвонил именно ему.

Никакой проблемы с уздечкой не было. Просто я затянул с началом жизни в сексе, и хуй через уздечку об этом напомнил. Так что проблема была не с уздечкой, а с либеральным детством. Либеральное детство продолжалось, хотя должно было уже закончиться давно. И чтобы решить проблему уздечки, нужен был друг – друг либерального детства. А из друзей либерального детства оставался только он. Остальные друзья либерального детства остались в либеральном детстве.

Приехал он сразу и сразу осмотрел уздечку. Сначала он хотел лечить гипнозом, – он увлекался и гипнозом тоже. Но я сказал, что гипноз меня не берет. Тогда он предложил отсосать. Мне кажется, он выжидал с предложением отсосать до того момента, как у меня возникнет проблема с уздечкой и нельзя будет подействовать гипнозом. И тогда он сможет спокойно попытаться предложить отсосать.

Он, конечно, меня обманул. Там не нужен был гипноз и тем более совсем не требовалось отсосать. Там все было нормально: абсолютно здоровый хуй и абсолютно здоровая уздечка. Он специально решил заморочить мне голову с уздечкой, чтобы попытаться предложить отсосать.

Он меня почти уговорил. Я был настолько испуган, что почти согласился. Тем более что он предложил попытаться отсосать не потому, что ему так хотелось, а потому, что так требует уздечка. У меня появился повод вернуть долг либеральному детству. Отдать либеральному детству ту каплю гомосексуализма, которой ему так не хватало для классики либерального детства.

Но все кончилось хорошо – он не отсосал. В последний момент я отказался. Мы не поссорились. В тот же вечер он учил меня играть на гитаре и пел рок-н-ролл на стихи Солоухина. Ему казалось – будет очень смешно, если положить стихи кондового советского поэта Солоухина на рок-н-ролльный стандарт. Но вышло не смешно. Вышло абсолютно нормально. Никакой оппозиции советского стихосложения западной свободе я не заметил. Стихи кондового советского поэта идеально гармонировали с рок-н-ролльным стандартом.

Потом он еще раз пытался лечить меня гипнозом, на этот раз, кажется, от психологической закомплексованности. По его представлениям, я психологически был очень закомплексован. Но уже не пытался предложить отсосать.

Потом он пропал. Позвонил он лет через двенадцать и поделился впечатлениями о моих книгах. Потом рассказал о себе.

Естественно, он ушел в Интернет. Там проводит все свободное время, там читает обо мне и там непонятно каким образом нашел мой номер телефона. Раньше чем только не занимался, а теперь преподает психологию; нравится заглядывать под юбки девочкам. К нему на семинары приходят в основном девочки в юбках. Преподавая психологию – он имеет возможность заглядывать им под юбки; ради этого и преподает психологию. А недавно раздел всех школьниц четвертых – пятых классов в одной из школ своего района, очень хотелось потрогать целочек. Он выдал себя дирекции за врача, занимающегося акупунктурой и проверяющего школьниц определенного возраста на какую-то болезнь по заданию комитета здравоохранения. Дирекция поверила, отдала ему на час отдельный кабинет и привела ему всех, кого он просил. Школьницы разделись. Они мерзли и переминались с ноги на ногу. От них шел неповторимый запах нераскрывшейся пизды. Жена тоже в этом участвовала. В общем, ему снова живется довольно уютно. Он даже хочет написать научно-фантастичский роман, но пока еще, правда, не знает о чем. Еще он сказал, что у него есть свои люди в ФСБ и если не дай Бог что, он меня может с ними познакомить.

Либеральное детство кончается плохо, а друзья либерального детства кончают еще хуже. Теперь он уже не напоминал конгломерат Башмачкина, Павки Корчагина и академика Сахарова. Теперь это был абсолютно ебнутый урод. Теперь это был персонаж для Сологуба. Если бы Сологуб сейчас писал продолжение "Мелкого беса", то смог бы его использовать как протагониста.

Либеральное детство еще раз напомнило о себе. Это ведь совсем не он тогда пытался предложить отсосать. Это был хуй. Хуй русской интеллигенции. У русской интеллигенции есть хуй. И этот хуй на меня не стоит. А я, между прочим, делал и делаю все возможное, чтобы этот хуй на меня стоял. Я только имитировал равнодушие и даже ненависть к этому хую, а сам всегда мечтал только о нем. Мечтал в либеральном детстве. Мечтал и потом. Я всегда надеялся ему понравиться, – чтобы этот хуй вставал на меня так же, как на героев либерального детства. И сейчас тоже надеюсь, хотя знаю – он на меня не встанет. Не встанет никогда. Не стоит надеяться. Можно не стараться. Но я надеюсь и стараюсь ему понравиться. У меня был только один шанс понравиться этому хую, – когда друг либерального детства через несколько лет после окончания либерального детства предложил у меня отсосать. Хуй русской интелигенции хотел тогда попробовать вступить со мной в контакт через попытку друга детства предложить отсосать. Но я не воспользовался этим шансом. И хуй русской интеллигенции мне этого не простил. А теперь он меня дразнит и выдает себя за друга детства, чтобы ему было удобнее меня мучить. В либеральном детстве он уже притворялся другом детства. Потом он притворялся им тоже. Теперь он им притворяется снова. Но теперь он даже и не предполагает вступить в контакт. Просто ему удобнее меня мучить в такой вот форме.