Текст книги "Свечи духа и свечи тела, Рассказы о смене тысячелетий"
Автор книги: Игорь Яркевич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)
Бас тоже изменил стратегию поведения. Вместо внутренностей Бас иногда выгрызал горло. Половые органы Бас выгрызал по-прежнему.
Однажды Бас едва не задушил мальчика. Я испугался; Бас же не людоед! Но из газет я узнал, что мальчик был не просто мальчик – мальчик был сыном одного очень известного риэлтора.
Зиму Бас проболел, и риэлторы о нем забыли. Их бизнес расцветал, риэлторы расслабились и стали экономить на охране.
Весной Баскик им показал! Весной Баскик им такое устроил, что каждый паскуда риэлтор думал, что наступил конец света специально для риэлторов! Весной у Баскика была хорошая охота! Особенно в марте. Март стал для риэлторов как Варфоломеевская ночь. В марте риэлтор дрожал, увидев собаку даже на картине. В марте тает снег; количество риэлторов таяло еще быстрее.
Но Баскера растрогал один риэлтор, который при виде Баскика все понял и просил, чтобы ему сначала дали съездить на Кипр и еще послушать сестер Бери. Баскер разве лютый зверь? Баскер разве изверг? Баскеру разве чужды человеческие слабости? Разве он не понимает, что последнее желание – закон? С Кипром он ничего поделать не мог, Кипра у него не было, а насчет сестер Бэри да пожалуйста! Сколько угодно! Перед тем, как начать выгрызать, Баскер минут шесть выл и гавкал, честно стараясь подражать сестрам Бэри.
Баскику понравились импровизации – то он обходил стороной половые органы, но обгладывал ключицу или не трогал горло и внутренности, а проникновенно лизал пупок – правда, с другой стороны.
И только одного риэлтора мы никак не могли достать. Богатый как сволочь, он окружил себя четырьмя кольцами охраны и, мало того, – на его деньги снимали кино: современную версию Каштанки. Живут дедушка и внучек; дедушка – крупный специалист по Чехову, известный литературовед, в новые времена уже никому на хуй не нужный. Внучек – тоже крупный специалист по Чехову, но только будущий, и поэтому уже заранее никому на хуй не нужный. Единственная их отрада – собака Каштанка. Но собаку крадут и продают в ночной клуб, где она служит полотенцем у плохих блядей. Слава Богу, на весь ночной клуб находится одна хорошая блядь, которая пошла по дороге бляди только потому, что она сама из семьи очень хороших людей – музыкантов, артистов, художников, в новые времена, естественно, уже никому ни на что не нужных, и, чтобы их прокормить, она и должна пойти по дороге бляди в ночной клуб. Туда она и приводит с черного входа дедушку с внучком, потому что с главного входа дедушку с внучком никто не пустит – с главного входа заходят только плохие бляди и риэлторы. Дедушка и внучек крадут обратно с черного входа измученную собаку Каштанку, чтобы она не служила больше полотенцем риэлторам и плохим блядям. Все вместе они бегут через черный вход. А семье хорошей бляди фонд Сороса на следующее утро выделил хорошую сумму денег только за то, что в этой семье все – хорошие люди и чтобы они не знали нужды и забот, и хорошая блядь сходит с дороги бляди. И теперь они все по очереди гуляют с собакой Каштанкой, которой тоже что-то выделил фонд Сороса за верность традициям собак русской классической литературы и за мучения в ночном клубе. Сам же ночной клуб вскоре закрыли по требованию "Гринписа"; там не только издевались над Каштанкой, там еще черт знает что вытворяли с хомяком Блюмом – риэлторы заставляли хомяка Блюма есть вилкой, а плохие бляди поливали его своими блядскими духами и засовывали его друг другу в разные места. Ночные клубы, известное дело, сплошные гнезда разврата.
Баскика стали волновать девушки. Пока еще девушки – люди, но попозже его могли бы начать волновать и девушки – собаки. Я обрадовался: Баскику нужна пара!
Одну девушку-человека Баскер едва не изнасиловал; я еле оторвал Баскера. Хватит с нас случайых жертв! Но девушка оказалась не просто девушкой – девушка оказалась секретаршей того самого проклятого риэлтора.
Мы искали подходы к риэлтору. Он был для нас делом чести. После него мы могли бы жить тихой спокойной жизнью: читать Короленко, листать Левитана, обращать внимание на девушек – собак. А пока нам оставалось одно – быть как можно ближе к врагу.
Баскер прошел кинопробы и должен был сниматься в кино, финансируемом риэлтором, в роли Каштанки. Но Баскер не желал служить полотенцем. С его темпераментом он привык, бедный пес, чтобы полотенцем служили ему. Иногда риэлтор приезжал на съемки – но даже на съемках он все равно был в четырех кольцах охраны. И вообще он, кажется, не любил кино. Его больше интересовало, как плохие бляди будут поливать хомяка Блюма духами и засовывать его друг в друга. Дедушку, между прочим, играл знаменитый актер, очень похожий на риэлтора. Бас его даже едва не загрыз вместо риэлтора.
Но потом Бас вспомнил, что жизнь он начинал Каштанкой, и играл все лучше и лучше. Как он был хорош в финальных кадрах! Как он бросился на шею своим хозяевам! Как говорили его глаза, что никогда он не продаст идеалы, сколько бы риэлторы и плохие бляди ни заставляли его служить полотенцем! И как он страдал за своего друга хомяка Блюма, политого блядскими духами!
Заплакала вся съемочная группа. Заплакала даже костюмерша Галя, не плакавшая со дня похорон Сталина. Даже я заплакал. "Да Вы, батенька, актер, и актер истинный", – обнял Баскера другой истинный актер, игравший дедушку, не скрывая слез. Впервые в жизни заплакал и финансировавший кино богатый, как сволочь, риэлтор. Из четырех колец охраны два тоже заплакали. Два кольца держались, но два уже не могли. Риэлтор потерял осторожность и тоже хотел обнять Баскера.
Только этого Баскеру было и надо. Он ощетинился, подпрыгнул и пролетел над всеми кольцами охраны.
Два кольца охраны рыдали и Баса не тронули. Но два остальных кольца разорвали Баскера на куски. Баскер успел риэлтора только укусить, как шкодливый вонючий дворовый пес, а не загрыз и не выгрыз, как беспощадный мститель Баскервиль.
Баскер не оставил потомства. Риэлторы теперь снова хозяева жизни, и никто их уже не испугает.
Зачем на бульварах поставили памятники Высоцкому и Есенину? Что они сделали? Кого они, алкоголики несчастные, взбудоражили? Никого не взбудоражили. А Баскервилька взбудоражил! Вот кому просто необходим памятник! И в нас, людях, при одном только взгляде на этот памятник моментально проснется светлое доброе начало. И вести себя мы, люди, будем соответственно ты подойдешь и ударишь риэлтора по голове! Она подойдет и ударит риэлтора по голове! Он подойдет и ударит риэлтора по голове! Мы, люди, все подойдем и ударим риэлтора по голове! И не будет никакого риэлтора. Зато в мире будет чище, ярче, добрее, светлее и лиричнее; в нем будет лучше пахнуть для русского литературного носа, а Холстомер, дядя Ваня и королева Марго перестанут ворочаться и уснут теперь уже навсегда.
Но богатый, как сволочь, риэлтор свое получил. Укушенный Баскером, он стал много пить, у него постоянно болела голова, он уже не только финансировал фильм, но и сам снимал фильм, в конце концов превратившись в большого русского кинорежиссера. И тогда уже окончательно допился и сошел с ума.
Гуляя по бульварам, я вспоминал о Басе. По аллее шли два отвратительных толстых риэлтора, вполне довольных собой, количеством измученных ими сосков и раздавленных лапок. Из-за кустов выскочил щенок – ну абсолютно вылитый юный Баскервилька, только лоб с пятном наоборот; лобик вот весь белый, а пятно-то на лбу – черное. Он внимательно осмотрел риэлторов и неожиданно смело на них залаял. Кажется, скоро Баскер будет отомщен – чтобы проклятые риэлторы никогда не забывали, кто в этом мире истинный хозяин!
Дрожащая тварь
Молодой филолог Виктор Петрович возвращался домой с работы. Могла бы и хуже быть, да только хуже не бывает; жизнь русской интеллигенции известна.
Суровая трудная зима еще не начиналась, а безобразно жаркое лето никак не кончалось; была не то промозглая ядовитая весна, не то угрюмая дождливая осень.
Земля горела под ногами и уходила из-под них. Одинокая звезда над городом напоминала растянутый во все стороны презерватив. Университетский комплекс был похож на гипертрофированный интернат закрытого типа для сирот с дурной наследственностью, а зоопарк – на заурядный мясокомбинат на открытом воздухе.
Очень хорошо и удачно получилось, что Виктор Петрович был молодой, потому что и без того все отвратительно, так к тому же еще пожилой ученый домой в метро едет – тогда уж оно того, было бы совсем никуда!
У Виктора Петровича была с собой книга – известный роман "Воскресение", а это неудивительно, Виктор Петрович много занимался Толстым еще с юных лет и даже до сих пор любил его, хотя и немного побаивался. Виктор Петрович один был хороший, а все вокруг были плохие, он с отвращением смотрел по сторонам на бесцветные лица любой национальности, и Кьеркегора до сих пор не издали, когда же, когда будет духовный взрыв?
От напряжения у Виктора Петровича стала капать кровь из носа, как будто он был еще совсем маленький и не филолог.
Вчера Виктор Петрович видел кино. Чудесное кино! Молодая американка, прелестная, как фарфоровое яблочко, само собой – блядь последняя, начинает мстить своим угнетателям, не то мафии, не то инопланетянам и постепенно всех убивает. Особенно хороши были последние кадры, когда волосы на ее пизде развеваются в такт бодрому маршу. Виктор Петрович плакал, когда смотрел финал. Он испытывал давно не посещавшее его чувство покоя и полного удовлетворения.
Ночью Виктор Петрович долго не мог заснуть. Пробовал читать, потом писать, потом снова читать, потом ему показалось, что у него в голове завелись вши и гниды; он тщательно помыл голову и долго лежал на спине, постоянно задавая себе один и тот же вопрос: "Какого хера?" Утром он встал американкой-проституткой, которая мстит, но что и как было не так-то просто.
Виктор Петрович решил прогуляться, погода сегодня хорошая, октябрь уж наступал на февраль, достать чернил (где?) и плакать, было бы над чем, нет, думал Виктор Петрович, плакать – хуй им всем, мне нужно серьезное дело!
У выхода из метро продавали календари – разноцветные, красивые, сильные, свежие, умные, страстные... На каждом была женщина, как правило, голая, но после той американки Виктор Петрович уже не мог вдохновиться лишь бы чем. В конце концов, голая женщина, вспомнил Виктор Петрович, это не показатель духовного возрождения, я голых, что ли, не видел, не так много, но видел, пора мочить! Тем более они дискредитируют идею, та мстительница тоже почти всегда была голая, пора мочить!
– Пора, мой друг, пора, – отозвался Лев Николаевич, – давно пора, давай, брат!
Виктор Петрович походил вокруг да около, в первый раз все-таки, чай не на семинаре сидеть, потом украдкой показал "Воскресение" молодежи, торгующей календарями, и сказал: "В этой книге ничего не сказано о том, что можно заниматься такими вещами". Лев Николаевич согласно кивнул, молодежь никак не отреагировала, даже не переглянулась, сейчас шизофреников много, на всех не напасешься. "Давайте, Виктор Петрович, – прошипел сбоку Лев Николаевич, – что попусту зря время терять", – и Виктор Петрович начал мочить.
Первые секунды он делал это как-то сумбурно и неловко, рука дрожала, книга неровно ложилась на тело, два раза вообще промахнулся, но скоро Виктор Петрович приноровился и разохотился, опускал книгу точно; через минуту от молодежи и календарей остались только пятна и запах свежей типографской краски.
– Здорово, – восхищенно произнес Лев Николаевич, – на вид вы, Виктор Петрович, не очень, но сила духа помогает, видать! А теперь дальше... дальше... дальше!
Виктор Петрович был тоже очень доволен, почти счастлив, хороший вечер, он шел, гордо расправив плечи и подняв голову, обычной сутулости нет и следа, какой там сколиоз!
Вскоре они заметили лоток с неформальной прессой. Сколько газет, брошюр и приложений нашел здесь Виктор Петрович! Особенно ему понравились те, где мученики советского режима, истерзанные и окровавленные, протягивали ему свои крошечные ладони. А вот пособия по сексу и астрологии показались Виктору Петровичу популистскими и жалкими, он об этом и раньше, пусть плохо, но знал, к тому же с помощью американки многое открылось, его этим уже не удивишь, "Вся эта хуйня, – нахмурился Лев Николаевич, указывая на разложенные перед ними издания, – только от неправильного устройства жизни", пора мочить! Но все-таки Виктор Петрович решил дать продавцам шанс перед концом, поэтому спросил, верят ли они в духовное обновление, не ответили, и не надо, мочить пора."Воскресение" Виктор Петрович показывать не стал, а стал мочить. Детективы полетели в одну сторону, "Как вы их ловко, – похвалил потом Лев Николаевич, – а? Любо-дорого было посмотреть", откуда столько Чейза, удивился Виктор Петрович, неужели никто другой на западе не писал детективов, кроме Чейза, даже как-то странно, ведь доходное дело, а разные откровения, приносящие счастье камни и народные травы – в другую, было очень весело, продавцы понимали, что теряют свое место в жизни и защищали казенные товары до тех пор, пока Виктор Петрович не замочил их так, что даже самому жалко стало.
– Чего их жалеть, – Лев Николаевич отряхивался и недовольно косился на Виктора Петровича, – вперед!
– А как же непротивление злу насилием? – Виктор Петрович был не чужд иронии, сильные духом могут себе все позволить, они любят и умеют шутить, у них это хорошо получается.
– Ничего не знаю, – отрезал Лев Николаевич и почему-то покраснел, как щечка на морозе.
Тут же рядом они нашли другой лоток, на котором разложила пирожки по тридцать пять копеек штука женщина, показавшаяся Виктору Петровичу необыкновенно желанной и даже чем-то напомнившая ему ту самую американку из вчерашнего фильма.
– Иди ко мне, прямо здесь, на пирожках, – Виктор Петрович теперь был требовательный и бесстрашный, как истинный мститель, и с женщинами не церемонился.
Она нисколько не удивилась.
– Ванья, Петья, Колья – сюда! – крикнула она, и три огромные бесформенные туши выскочили как из-под земли. Все три были вооружены автоматами.
Теперь Виктор Петрович мочил, уже никого ни о чем не спрашивая. Той же книжкой с дивным романом внутри, где тоже проститутка, но только финал плохой. Грустный.
Две он замочил сразу. Третья пыталась убежать, отстреливаясь на ходу короткими очередями, но Виктор Петрович догнал ее и, волнуясь, нанес два неотразимых удара туда, куда надо. Потом он вернулся к поверженному лотку, съел один пирожок, нашел женщину, обнял ее всю и повалил, собираясь ее изнасиловать как минимум, пусть кричит, ей это будет полезно, но в последний момент представил, как нелепо выглядят со стороны все эти раздвинутые ноги и жалкие потуги на оргазм среди плохо прожаренного теста. Тогда он запомнил женщину навсегда и замочил ее.
– Молодец, нечего сказать, – похлопал его по плечу Лев Николаевич, больше всего похожий в этом момент на Фиделя Кастро.
– А пойдем к цыганам! – предложил Виктор Петрович.
– Нет, сладкое на десерт, а сначала на рынок, – видимо, Лев Николаевич заранее определил маршрут. – Какой тут у вас самый дорогой, Черемушкинский?
Так они и брели по городу, словно герои плохой прозы, вовлеченные в бытие по самые уши.
Виктор Петрович чувствовал себя триумфатором, душа вышла из потемок, дело – нашлось, цель – видна, будет что вспомнить и над чем поплакать, что еще нужно для полного пиршества духа!
Рынок встретил их настороженно, по городу уже ползли слухи, что кто-то ходит и мочит всех подряд, а замочив, тут же исчезает.
Курага – пятнадцать рублей килограмм, прочитал Виктор Петрович на прилавке, опять курага, доброе предзнаменование, а если бы у меня был больной ребенок, Виктор Петрович возбудился, и его предпоследним желанием было бы папа, папочка, ну купи мне кураги, а у меня все деньги кончились, и занять уже не у кого, и продавать уже нечего, что тогда?
Разумеется, Виктор Петрович замочил грузина, что стоял с курагой, а потом и бабу с квашеной капустой.
"А бабу-то зачем?" – тут же стал мучиться Виктор Петрович, нормальная баба, даже теплая, кожа, правда, шершавая, но глаза добрые...
– А вот зачем, – успокоил его Лев Николаевич, – а если бы у тебя была беременная жена и она попросила бы чего-нибудь такого солененького?
– Спасибо, – поблагодарил Виктор, – спасибо, Лев!
Виктор Петрович был очень рад, что не ошибся в Толстом, – и писатель хороший, и человек неглупый, и в трудную минуту доброго слова не пожалеет.
– А вот теперь можно и к цыганам! – махнул рукой Лев Николаевич.
Далеко идти не пришлось. В ближайшем подземном переходе Виктор Петрович увидел, как в пестрых лохмотьях и венерических заболеваниях, малых детях и босиком цыгане и цыганки спекулировали косметикой, бижутерией и леденцами.
"Вот, блядь, какие сволочи, – Виктор Петрович почувствовал мощный толчок праведного гнева и мошонки прямо в сердце, – ну разве так можно?"
Все-таки хотелось сначала их образумить, но Лев Николаевич не позволил, и Виктор Петрович стал успешно, в основном, мочить. Кровь, жалобные стоны, торчащий из чьей-то грязной жопы словно кол тюбик губной помады, и никакой пощады – вот что оставил после себя в переходе Виктор Петрович!
– А пойдем теперь к блядям! – осторожно попросил Виктор Петрович.
– Ну что ты, Витенька, какие бляди, успеем еще!
– А я хочу к блядям! – настаивал Виктор Петрович.
– Ну ладно, пойдем, – наконец согласился Лев Николаевич.
Но тут Виктор Петрович нашел тех, кого ему давно хотелось замочить больше других. Эти суки продавали цветы по два рубля каждый! Опять мошонка, толчок, сердце и праведный гнев самой высшей пробы! "Ой, что сейчас будет, – прошептал Лев Николаевич, – а вдруг, он спохватился, – мент!" Виктор Петрович презрительно пожал плечами, ну что же, одним больше.
Вот это была бойня! Клянусь, вспоминал потом Лев Николаевич, весь Севастополь прошел, а такого не видел, спасибо – повеселил старика, а может, хватит на сегодня, дергал он за рукав Виктора Петровича.
Но домой идти не хотелось, хотя там и ждала незаконченная статья под интригующим названием "Мистическая функция мужика в романе "Анна Каренина", но только сейчас Виктор Петрович понял, что никаких мужиков на свете не существует и романов никто никогда никаких не писал, в жизни все конкретно и просто: увидел и сразу замочил или не сразу, а сначала немного поговорил, а уже потом замочил, и снова идешь дальше, не просто так, а чтобы мочить, и только мускулы звенят на морозе или выступают на жаре, а рядом верный друг, такой же крепкий и готовый на все, как та американская мстительница.
Виктор Петрович остановил такси и дальше действовал уже почти автоматически. Он специально назвал далекий район, почти за окружной дорогой. "Надо было подальше, чтобы наверняка, – подсказал Лев Николаевич, – но ничего, и этот сойдет". Таксист, мудила, не догадался, кто перед ним, и ответил дикой суммой, рублей пятьдесят или семьдесят; это были его последние слова.
– Зараза, – крикнул кто-то сзади, – что ж ты делаешь?
Виктор Петрович замочил назад, не оборачиваясь.
– Мастер, – удовлетворенно признес Лев Николаевич, – ей-ей мастер!
– Лев Николаевич, а то, что я делаю, это хорошо или демон разрушения? неожиданно спохватился Виктор Петрович.
Лев Николаевич в очередной раз похвалил его.
– Тогда пойдем к блядям! – капризничал Виктор Петрович.
Витька, радостно позвали его старые знакомые, вместе кончали, красивые, стройные, богатые, как давеча календари, наверняка устроились в фирме какой или на совместном предприятии, зарабатывают до хуя, за границу много раз ездили, видео каждый день смотрят, а тут повезло один раз, но зато сразу понял, что делать надо, и Виктор Петрович посмотрел на себя их глазами – стоит мужик весь в крови, любимая книга тоже, сейчас я им все расскажу – и про "Воскресение", и про возрождение, духовное и обычное, вместе мочить пойдем, но вряд ли согласятся... Виктор Петрович отвернулся, мол, не узнал, мол проходите скорее, но они не отставали, ты что, Витька, что нового, как жизнь? Судьба, значит, понял Виктор Петрович, а от нее не уйдешь, правда?
– Истинная правда, – тут же согласился Лев Николаевич. В конце концов сами виноваты! И никаких там угрызений совести, рефлексии тоже никакой, все это игрушки для слабых, духовное возрождение требует жертв, духовное возрождение оправдывает средства, духовное возрождение есть любовь и борьба до победного конца!
– А сейчас можно к блядям? – Виктор Петрович уже предчувствовал толчок.
– Не могу, Витенька, – расстроился Лев Николаевич, – рад бы, сам хочу, да не могу, годы не те, да и книга вся истрепалась, мочить больше нечем, потерпи, не последний раз гуляем.
– Ладно, Лев Николаевич, вы правы, на сегодня хватит, успеем еще, – Виктор Петрович тоже устал.
Они пошли домой. Виктору Петровичу казалось, что взошло солнце и распустились почки и другие клейкие листочки, что скоро он полетит и догонит свою американку, свою блядь, отомстившую всем врагам своим, как и он. Сколько полезного мы смогли бы сделать вдвоем, нет – втроем, Виктор Петрович покосился на Льва Николаевича, например, перевернуть Россию! А вдруг американка и Лев договорятся между собой, и я им буду уже не нужен?
Войдя в квартиру, Виктор Петрович захотел узнать, что такое "дискурс", "онтология" и "пубертатный период", но для начала отправился срать. В его семье туалет всегда был окружен ореолом тайны и праздника. Папа называл это место не иначе, как кабинет задумчивости, только там можно было скрыться от людей и подумать о дорогих сердцу вещах, терпеливо ждал, когда Витенька наконец выйдет, никогда не упрекал, а ведь и ванная тоже там, совмещенный санузел, ебаный совдеп! Витюша, в свою очередь, ценил доверие папы и никогда не баловался в туалете онанизмом. Вите всегда казалось, что когда он срет, то выполняет не однообразную физиологическую работу, а занимается самовыражением, что все люди, – розовые шарниры детства и невостребованная готовность улетать во Вьетнам на помощь нашим солдатам прямо с диктанта по чистописанию, а тут, когда Вите гланды вырезали, умер Ворошилов, чтобы потом про него ни говорили, все-таки это первый красный командир, не хер какой-нибудь моржовый, Витя рыдал, первая истерика, папа с аппендицитом лежал, тяжелая форма, мама разрывалась на две больницы, нет, родители – вполне лояльные советские люди, но от такого неподдельного детского горя даже они охуели, – срут по-разному; к сожалению, это не подтвердилось.
Виктор Петрович собрался было спросить у Льва Николаевича, когда именно тот заболел шекспирофобией и на сколько процентов зоофилии в "Холстомере", но подумал, что это уже все равно, главное – мочить, мочить и мочить!
Виктор Петрович стоял перед книжным шкафом не пресыщенным сибаритом, лениво выбирающим забаву перед сном, а искателем конкретной программы действий. Все не то, не то, не то, то!
Виктор Петрович сначала даже не поверил – неужели "Преступление и наказание", но уже засверкала перед ним скрижалью зовущая, манящая и дразнящая строчка – ТВАРЬ ЛИ Я ДРОЖАЩАЯ, ИЛИ ПРАВО ИМЕЮ – о, миль пардон, мои извинения, граф, галантно улыбнулся Виктор Петрович, это же не Ваше!
Город приготовился. Где-то наверху заплакал ребенок.
Но тут Виктору Петровичу словно сделали духовный аборт, ему все стало безразлично, ходить со Львом Николаевичем по разным местам больше не хотелось.
– Виктор Петрович, если хочешь, – предложил Лев Николаевич, – я передам твои тексты в издательство Маркса и "Отечественные записки".
– Хорошо, – вяло согласился Виктор Петрович, – а напечатают?
– Я статью вступительную напишу, – обиделся Лев Николаевич.
Виктор Петрович попытался вспомнить свою американку-мстительницу, которая блядь, но образ совсем исчез, к тому же завтра по местной традиции, бережно передаваемой из поколения в поколение, придется с ужасом вспоминать о том, что было сегодня, все равно духовное возрождение у нас невозможно, и Виктор Петрович замочил себя сам. И упал, но книжки из рук не выпустил.
Город облегченно вздохнул. Ребенок успокоился.
Лев Николаевич ушел, громко хлопнув дверью.
Прощай, русская литература! Да здравствует русская литература! Бог даст, ей никогда не будет скучно и грустно, тоскливо и одиноко на заслуженном отдыхе! А печаль ее будет только светла! И пусть имя ее неизвестно, но зато подвиг-то какой!
1991
Московская песня
Двадцать первого ноября покончила с собой, отравившись выхлопными газами, известная советская поэтесса, народный депутат Юлия Друнина.
А под самое Рождество я сидел в кооперативном ресторане. Со мной была женщина, с которой меня много-много чего связывало. Я ее давно знал и, что вполне возможно, даже любил.
Поклон лирическому дневнику здесь не при чем, просто у нас завелись деньги. Приехал из Америки один богатый хрен... Я-то сначала думал, что он из Франции или там из Скандинавии, но потом ясно понял – из Америки. В Америке и климат лучше, и герб поинтереснее, выше растут деревья, солнышко ярче сияет, спектр радуги другой и, соответственно, богатых людей больше. Америка – это Америка и все-таки не какой-нибудь Магриб! Где-то мы встретились, слово за слово разговорились, прониклись, он был мною покорен и очарован в один присест. И у меня стало много денег. Но совсем не из-за того, над чем вы, мои дорогие, сразу же задумались.
Она, по ее собственным словам, предварительно сэкономив, а по слухам совершив удачную сделку, тоже могла сегодня многое себе позволить. "Деньги это говно", – презрительно отзывалась она, но буквально через несколько секунд переворачивала фразу: "Впрочем, говно – тоже деньги", становилась не по годам серьезной, безучастная ко всему, долго смотрела в одну сторону. Вероятно, в сторону будущих удачных финансовых операций.
Мы с ней познакомились давно, когда всю поверхность от края до края покрывала плотная коммунистическая мгла, а все живые тянули нескончаемую жвачку бессилия, раболепства, маразма и негодования. Потом она сама пришла ко мне и загадочно прошептала, не поднимая таинственных по-весеннему глаз: "Я хочу сказать тебе то, что может женщина мужчине только наедине".
Все это происходило, повторяю именно для вас, мои хорошие, давно. Мы с ней – совсем юные, первая любовь только недавно выпустила нас из своих тисков.
Она вытянула губки. Я, лихорадочно задернув шторы и плотно закрыв дверь, напрягся, не зная, куда девать руки, и на всякий случай скрестил их на груди, демонстрируя свою опытность. Она поднялась на цыпочки, обняла меня и прижалась нежным, едва очерченным ртом к самому уху: "В тысяча девятьсот двадцать втором году Ленин выгнал из страны философов. Всех! А немногим раньше велел начать репрессии против священников".
У меня закружилась голова. Тогда, в начале восьмидесятых, подобные факты сразу открывали окно, комнату заполнил свежий воздух, затхлость и спертость словно растаяли под напором ее таинственных весенних глаз. Вот откуда, пронзило меня, все такие идиоты, все такие зануды, философов-то выгнали, земля осталась голая и никто теперь не может ничего объяснить!
По моде того времени подобным открытиям сопутствовали определенные отношения. Я, например, любил стоять под ее окнами, но не потому, что страдал; просто меня мучила бессонница. А таблеток я не признавал. Никаких.
В конце концов и мы повзрослели. Теперь я называл ее не иначе, как по имени-отчеству. Ирина Павловна – протяжно мычало в ответ горькое московское эхо.
Сегодня за столиком, где посередине бледные цветы в такой же керамике, мы не спеша перебирали взрывы народного оргазма. Остановились на том, что пока их было не больше трех. Сначала, загибала пальчики Ирина Павловна, умер Сталин, если он, конечно, умер... Потом полетел в космос Гагарин – если полетел. А вот уже только затем был августовский путч – если опять же это не заранее спланированная мистификация и потемкинская деревня.
Заговорили мы и о режиссере Питере Гринувее. Она была поражена насквозь его фильмом с длинным и претенциозным названием, но с четкой характеристикой всех персонажей: "Повар, вор, его жена и ее любовник". "Но, – горько усмехнулась она, – на русской почве такого быть не может". "Да ну что ты, – я осторожно успокоил ее, – на русской-то почве все может быть. Не переживай; посмотрим".
Ресторан тем временем жил своей жизнью. А ведь кое-кто не так еще давно рассчитывал, и всерьез, что кооперативная собственность – одновременно ворота в рай и "мерседесы", подвозящие измученным толпам продукты и промтовары. Хер! Восторги – позади... Какой же русский нынче не знает всех этих получастных кабаков! Холод, грязь, духота, давно обещанная либерализация цен, не прикрытая ничем меркантильность, пошлость, цинизм, узкие туалеты, наспех сколоченные деревянные панели с расписными зайцами, закат империи навсегда, а теперь обязательно вступят цыгане с непременным беспокойным шлягером "Очи черные".
И как только в публичных местах, не ахти каких, но все же – публичных, позволяют петь такие откровенно гомосексуальные манифесты! Некий молодой военный в конце, похоже, девятнадцатого века обитает в каком-то притоне, где и стонет о черных глазах своего жестокого неверного возлюбленного. Военный (кажется, не то гусар, не то еще лучше – заведует провиантом) давно оставил жену, детей, родовое имение и службу государю, детские воспоминания тоже забыл, сидит теперь по самые уши в шампанском, тоскует, испускает бесподобный чувственный аромат. А над всем еще царит неподражаемая атмосфера крепкого достатка, половых извращений на любой вкус, сильной власти.
Наконец хор остановился. Вернее, это была группа, человек пять. Назвать ее хором мог бы только полный профан, так как пели цыгане ужасно: фальшивили и вразнобой. А приторные вытаращенные глаза вообще напоминали резвящихся молодых чертенят на самом краешке адского болота.
Какая же дура – старая русская литература! И чего она возилась целый век с этими переборами! Сколько можно было распускать сопли по цыганским откровениям? Мелодия ведь примитивная, актерская игра на уровне неандертальской ссоры, текст отвратный, говно аранжировки очевидно, а пресловутый танец больше всего напоминает лунатика-гиппопотама. К тому же все цыгане – позеры и графоманы; на их танцах и лицах отчетливо проставлен знак вырождения. Впрочем, если бы сюда опытного продюсера и грамотного рецензента, глядишь, из всей этой цыганской хуеты с ее вечными темами вполне могло бы в итоге что-нибудь и получиться.
Перерыв длился недолго, цыгане продолжали все в том же духе пестрой тоски. Но выделялся, мои родные, один мальчик... В ярких таких сапогах... Он так же ловко шевелил попкой, как его мама и сестры – плечами. "Смотри, какая попка, Ирина Павловна тоже заметила моего мальчика, – и как он ей ловко! Мне бы такую".
