Текст книги "Свечи духа и свечи тела, Рассказы о смене тысячелетий"
Автор книги: Игорь Яркевич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)
Яркевич Игорь
Свечи духа и свечи тела, Рассказы о смене тысячелетий
Яркевич Игорь
Свечи духа и свечи тела, Рассказы о смене тысячелетий
Большое русское ограбление
Потом, конечно, что-то еще будет. Все образуется. Жизнь не кончается. Новое тысячелетие должно означать новый скачок. Возможен новый всплеск моды на двуполую любовь; дети в любом случае рождаться не перестанут. Если женщины совсем уже не захотят рожать, то детей теперь можно клонировать. Русское солнце не погаснет. Русский металл не заржавеет. Русский мускул не закостенеет. Русский волос не раскудрявится. Русский колос не завянет. Русский лес не согнется. Пушкин допишет неоконченную главу "Евгения Онегина" и оторвет Дантесу яйца. Толстой вернется в Ясную Поляну. Россия найдет еще силы и средства взлететь в космос. Появится русский автомобиль, способный конкурировать со всем, что ездит. Заводы дадут план. На прилавки русских магазинов ляжет свежее, сочное мясо. Милиция поймает негодяев и отпустит невиновных. Врачи научатся лечить СПИД или хотя бы грипп. Станет и меньше говна. Тогда же сразу возникнет новое говно, но прежнего станет заметно меньше. Не все отравятся алкоголем. Не всех убьют наркотики. На русский рынок вернутся инвесторы. Интернет станет главной реальностью. Придут новые эстрадные композиторы и напишут новые шлягеры. Придут новые политики и дадут новые концепции. Русский хуй еще себя покажет, а русские люди еще получат удовольствие от жизни! Как-то будет продолжаться и искусство. Как именно – я пока точно не знаю, но как-то все-таки будет. Сейчас кажется, что никак, но как-то будет, абсолютно точно. Может быть, даже снова начнут читать и писать стихи в прежнем объеме. Я в этом почти уверен. Я это знаю почти наверняка. Мне в этом почти можно верить.
Других я могу в этом убедить. Я вообще могу убедить кого угодно в чем угодно! Но не себя. Себя не могу. И Марину тоже не смог. Марина мне верила, но устала ждать, когда произойдет все то, что должно. Марина не врала, когда говорила, что верила. Она мне верила до самой отставки Ельцина и несостоявшейся вакханалии вокруг компьютерных сбоев на цифре "2000". Я видел ее глаза, слышал ее слова и читал ее письма, – она верила! Но когда Ельцин передал власть Путину, а компьютеры прочитали цифру "2000" так же легко, как любую предыдущую или следующую цифру, и ничего не изменилось, – она устала. Когда она устала, она по-прежнему верила! Верила, что жизнь не кончается, что Пушкин оторвет Дантесу яйца, что русский хуй еще себя покажет. Верила! Но она устала.
Когда Марина устала, то она заговорила про ограбление банка.
Сначала я это воспринял как шутку. Не самую удачную, но и не самую глупую. Шутка как шутка. Я сам иногда люблю так пошутить. И люблю, когда так шутят другие. И Марина тоже относилась к этой идее несерьезно. Она сама над ней смеялась. Но она заговорила о ней снова. Она все чаще и чаще к ней возвращалась. Она уже говорила об этой идее серьезно. Идея оформлялась.
В любом случае ограбление банка Марину интересовало не как цель, а как средство. Средство мщения русской литературе. Марина увлеклась феминизмом, и колесо феминизма ее переехало! Теперь Марина собиралась переехать этим же колесом русскую литературу. Русская литература обращалась с женщинами, конечно, скверно. Анну Каренину она засунула под паровоз. Сонечку Мармеладову выебала. Настасью Филипповну зарезала. Княжне Мэри нагрубила. Муму утопила. Утопила и Катю. Другую Катю отпиздила, а еще одну Катю посадила. Полину свела с ума. Машу измучила. Нину отравила. Татьяну Ларину послала на хуй. Со Светланой поступила так же. Тяжело пришлось и Лене, и Дуне, и Наташе. Аксинье тоже досталось. И это далеко не все! Это еще даже не середина! С другими женщинами она обошлась не лучше. Список женщин – жертв русской литературы бесконечен. Хуже всего русская литература обошлась с двумя женщинами: с Россией и с русской душой. Этих двух несчастных русская литература беспощадно наебала. С мужчинами русская литература поступила не лучше. Но с женщинами она поступила совсем плохо. Русская литература, обращаясь с женщинами, словно забывала, что она тоже женщина; по крайней мере, женского рода. Русская литература обращалась с женщинами как мужик или, в самом лучшем случае, как лесбиянка-садистка! И теперь, надеялась Марина, колесо феминизма, проехав через банк, поедет мстить русской литературе. При ограблении банка колесо феминизма получит толчок, необходимый для наезда на русскую литературу.
К феминизму я отношусь скептически. К феминизму у меня слишком много претензий. Я однозначно не феминист. Феминизм меня раздражает не меньше, чем балет, эстрада, политика или мужской шовинизм. Но когда я думаю, как русская литература обошлась с попавшими в нее женщинами, а также с Россией и с русской душой, – у меня тут же начинается приступ феминизма и я сразу феминист. Бескомпромиссный феминист! Феминист без пощады! В моменты таких приступов я выебу любого, кто не феминист! Наверное, поэтому Марина уговорила меня на ограбление банка.
Я сам не заметил, как тоже стал относиться к этой идее серьезно. Я пропустил момент приступа феминизма, когда все решилось; между тем, когда я относился к ограблению как к шутке, и тем, как стал к нему относиться совершенно серьезно, не было дистанции. Решиться на ограбление – потерять невинность. Невинность была потеряна незаметно. Это случилось в приступе феминизма. Невинность ушла через едва заметную дырку момента приступа феминизма.
Про банки Марина мало что знала. Не знала, в общем, ничего. Про их ограбления – тоже. Она здесь больше рассчитывала на меня. Поэтому я стал вспоминать, что же я знаю про банки и про их ограбления.
Потерять невинность мало. Нужны еще схемы банка: электричество, сигнализация, канализация, шифры, коды и так далее. И еще громкий голос. Громким голосом легче объяснить, что это ограбление и все, мол, суки, на хуй на пол, а деньги в сумку или куда там их принято складывать при ограблении.
Несмотря на отвращение к русской литературе, Марина гордилась тем, что она – тезка Марины Цветаевой. Она считала Цветаеву первой официальной русской феминисткой. Я предпочитал Марину Мнишек, – из всех Марин русской жизни мне она была наиболее близка. И, кстати, имела куда больше прав, чем Цветаева, считаться первой официальной русской феминисткой.
Цветаева – самое незащищенное место русской женщины. Я боялся, что Марина пойдет на ограбление с Цветаевой.
Марина не собиралась идти на ограбление банка с Цветаевой. Но и ничего не планировала. "Ты – еврей, а значит – умный, – говорила Марина. – Ты сам во всем разберешься". "Я еврей на самом низком уровне, – объяснял я Марине. Выше этого уровня я – стандартное русское чудовище, для которого все еврейское – пустой набор звуков. Дальше я путаю синагогу с Сенегалом, иврит с домкратом, а Иерусалим с райисполкомом". Но Марину это мало интересовало. Впрочем, она заботилась о моем здоровье. Как раз бушевала эпидемия гриппа, и врачи рекомендовали чеснок как лучшее превентивное средство. Марина была полностью согласна с врачами. Марина не клала мне чеснок разве что только в чай, кофе и сигареты. Все остальное я ел и пил с чесноком. От меня не просто пахло чесноком; от меня не пахло ничем иным, кроме чеснока! Если мы пойдем на ограбление с оружием, она мне положит чеснок и в оружие.
Смена тысячелетий – это всегда раздражение. Раздражение всего. В том числе и тела. У меня постоянно зудел анус, – как будто я гомосексуалист. Как будто меня только что выебали и у меня вскочил прыщ там, где меня выебали. Но этого не может быть! Меня, кроме меня, не может выебать никто! Разве что только смена тысячелетий. И ограбление банка.
Я стал завидовать простым обычным людям. Их не ебет смена тысячелетий. Они ее не драматизируют и переживают спокойно. У них не бывает приступов феминизма. Они умеют терпеливо ждать, пока в России все наладится, и не собираются грабить банки.
В банке нас не ждут. Нас ждут в банке. Банк придуман для того, чтобы мы его ограбили. У меня уже была такая идея в детстве, – что весь мир придуман только ради меня. Я один в нем настоящий, а все остальные в нем актеры. Они все меня разыгрывают. Они все от меня скрывают какой-то другой мир. Это не эгоцентризм, это – довольно точное ощущение мира. Метафизика русского детства иногда пересекается с Голливудом. В Голливуде через двадцать пять лет после моего русского детства сняли фильм "Шоу Трумэна", где только один человек как человек, а все остальные – актеры. Он не знает, что все вокруг кроме него актеры и что за каждым его шагом следят камеры, и все это показывают как сериал по телевизору. Сериал как жизнь конкретного человека, который не знает, что его постоянно снимают, а все остальные актеры все знают и специально ставят его в разные ситуации. Он думает, что он живет в настоящем мире. В конце концов он понимает, что все вокруг актеры и говно. Я тоже считаю, что, кроме меня, все говно. Это не значит, что я – не говно. Я – самое настоящее говно. Но все остальные – неподлинное говно. А я – настоящее говно! Именно такому и заниматься ограблением банка.
Банки грабить не надо. Скорее всего, в них после кризиса семнадцатого августа все равно ничего нет. Русский банк очень напоминает русскую литературу; в нем также невыносимо скучно. А русский банкир – как русский писатель; он знает какую-то правду, но никогда ее не скажет. Грабить надо русскую жизнь. Но в русской жизни, как и в банках, ничего нет. Грабить ее бесполезно. В ней тоже скучно и она тоже ничего не скажет. Надо подождать, пока там начнется, оживет, оторвет яйца, себя покажет. И вот тогда уже русскую жизнь можно будет спокойно грабить! Но до этого слишком далеко. Марина устала ждать. Поэтому пока приходится грабить банки.
Нужны, конечно, еще какие-то люди. Двоим будет тяжело. Нужны товарищи. Компаньоны. Соратники – для шухера. Для прикрытия. Для каких-то непредвиденных обстоятельств. Я банки не грабил, но знаю, что при ограблении банка могут быть непредвиденные обстоятельства.
Соратников надо искать из ровесников. Молодежи я не верю. Молодежь, конечно, любознательна и романтична. Для нее ограбление банка – увлекательное приключение и социальная игра. Но это еще и испытание. А молодежь не готова к испытаниям! Молодежь не прошла проверку советской властью и русской литературой. Поэтому молодежь может подвести! Ровесники тоже могут подвести. Но ровесники все-таки прошли испытание и советской властью, и русской литературой.
Дальше началась рутина. Я подходил к разным банкам с разных сторон. Сравнивал, чем один банк по расположению в пространстве и структуре отличается от другого. Чертил схемы. Сидел в засаде. Купил темные очки. Ставил командный голос для криков при ограблении. Учился не бояться собак и милиции. Одновременно учил не бояться собак и милиции Марину. На всякий случай слушал блатные песни и читал детективы – там могут быть необходимые подробности. Искал смелых и вразумительных людей. Смелые люди не всегда вразумительные. Вразумительные не всегда смелые. Чтобы человек был и тем, и другим, – это большая редкость. А найти такого – большая удача. Такие люди, как правило, не на виду и сами не знают, что они не только смелые, но и вразумительные.
Я такого нашел. На Юго-Западе. Когда-то Сережа был русским писателем, но потом Сереже остоебенили и русская литература, и все, так или иначе связанное с русской литературой, – и Сережа перестал быть русским писателем. Вырвавшись из когтей русской литературы, он сразу стал смелым и вразумительным человеком. В когтях русской литературы он таким не был; тогда он был робким и невразумительным. Сережа ничем конкретным не занимался. Ему было вполне достаточно того, что он, покончив с русской литературой, стал смелым вразумительным человеком.
По рекомендации Сережи я нашел еще одного. Там же на Юго-Западе. Там вообще можно найти много чего интересного. Слава пока не вырвался из когтей русской литературы, – но он уже из них вырывался. Ему оставалось последнее усилие, – и он бы уже был бы вне этих когтей! И тогда его можно брать на ограбление банка. Но сначала ему надо было помочь в этом его усилии. Слава увяз глубоко; глубже, чем Сережа. Слава оказался поэтом. Из когтей прозы русской литературы выскочить сложно, а из когтей поэзии русской литературы еще сложнее. Эти когти – самые цепкие когти в мире. Мы тащили Славу из этих когтей по миллиметру. Марина тоже помогала. Помогала и блатная песня. Блатная песня стала в России не только популярной. Она стала и актуальной. Актуальность блатной песни помогала оторвать когти русской литературе.
Русской литературы уже нет. Но когти ее остались. Эти когти дышат, растут и вовсе не собираются так просто отпускать попавших к ним людей.
Но зато, когда люди вырываются из этих когтей, – они меняются. Они меняются даже внешне. Они становятся выше ростом. Красивее лицом. У них снова растут волосы. Исчезают геморрой и сутулость. Улучшается зрение. Улучшается все. Есть все резоны вырываться из когтей русской литературы самим и помогать в этом другим.
Но, кроме когтей, держат приятные мелочи и милые сердцу нюансы русской литературы. Разные там клейкие листочки, некоторые персонажи, антуражи, мифология и весь этот исповедальный накал. Они забиваются под когти, как грязь. Вместе с ними забивается человек и не может вырваться из когтей русской литературы. Стричь эти когти опасно! Ведь вместе с ними можно постричь и человека! Поэтому приходится человека аккуратно и настойчиво тащить из этих когтей, не нанося вреда самим когтям и человеку.
Мы его вытащили. И Слава сразу стал смелым. Но еще не стал вразумительным. Он предложил грабить банк днем, – когда там полно служащих, охраны и разных посетителей. Днем – и все тут! И пошли они все на хуй! Хотя банк, конечно, грабить надо ночью; ночью спокойнее. Но Слава хотел или днем, или не грабить совсем. На хуй все эти осторожности! Не для того, считал Слава, его с таким трудом вытащили из когтей русской литературы, чтобы он по ночам грабил банки. Раз его вытащили, то банки надо грабить днем.
Сережа присоединился к Славе. Он тоже считал. что надо днем. Раз вытащили Славу, – только днем. Пусть русская жизнь и банковская сволочь увидят, на что способен человек. который вырвался из когтей русской литературы!
Я не мог сердиться на Славу и Сережу. Это у них от свободы. Когда-то они были боги – они жили в русской литературе, у них были фамилии, но не было свободы. Теперь они уже не боги, фамилий у них нет, есть только имена и слишком много свободы после когтей русской литературы.
Марина почти согласилась на день.
Но грабить надо ночью.
Ночью лучше во всех отношениях. Ночью, конечно, слышен каждый шорох, но русский хуй намаялся за день, и ночью он уже не слышит ничего – даже шорох. Русский хуй слишком намучился за два тысячелетия – православие, самодержавие, народность, Толстой, Чехов, Большой театр, Ленин, Сталин, теперь вот Путин – и ему уже все равно; грабят там или не грабят банки на пороге третьего тысячелетия. Если не грабят, – хорошо. А если грабят, – он все равно возражать не будет. Ему не до этого; намучился он слишком, чтобы возражать!
Дальше все пошло резко и бесповоротно – как в блатной песне. Инциативу взяла на себя Марина. Именно она держала речь, когда мы собрались на очередную сходку. Мы придумали друг другу клички, но дальше дело не шло. Мы даже не могли выбрать, какой именно грабить банк.
Марина была вся в коже. Фиолетовые губы. Зеленые тени вокруг глаз. Жесткий голос. В руке – газовый баллончик. Марина стала кем-то средней между Сонькой Золотой Ручкой, Маргарет Тэтчер, провинциальной характерной актрисой и Матой Хари. Но больше Сонькой Золотой Ручкой.
– Фраера! – Марина с нами уже не церемонилась. – Днем – рано, ночью поздно! Пойдем грабить вечером! Грабить будем банк "Пушкин". И не выебываться!
Слава заплакал. Слава сказал, что он хочет обратно в русскую литературу. Ему там было не так плохо. Его выдвигали на Букеровскую премию. Выдвигали и на другие премии. К нему в гости ходили слависты. Его пьесу принял к постановке театр Олега Табакова. Его новый рассказ должен напечатать журнал "Знамя". Он хочет обратно. Ему страшно грабить вечером. И уже совсем страшно грабить банк "Пушкин".
– Молчи, сучара! – оборвала его Марина. – В жопе у тебя будет знамя! Вместе с пьесой. Встанешь на шухере.
– Надо отпустить человека, – вмешался я. – Нам не нужны трусы.
– Молчи, хуй очкастый! – Марина навела на меня газовый баллончик. Говорить буду я. А очкастый хуй будет слушать и запоминать.
– Давай отпустим Славу, – поддержал меня Сережа. – Хуй с ним. Ограбим и втроем. А тут все-таки театр Олега Табакова и "Знамя".
– Молчи, падло! – Марина навела и на него газовый баллончик. – Если не замолчишь, то знамя будет у тебя в жопе тоже. Вместе с театром Олега Табакова. И вообще вы, падлы, что-то разговорились! Все на хуй за работу!
Готовиться к ограблению банка – рутина. Я уже об этом сказал. Но необходимая рутина. Нужно учесть все мелочи – от атмосферных осадков в день ограбления до количества ступенек перед входом в банк. К тому же Слава постоянно плакал. Слава хотел обратно в когти русской литературы. Слава боялся грабить вечером и тем более банк с названием "Пушкин". Ему казалось это святотатством. Бывший писатель может грабить все. Бывший писатель и должен грабить все, – но только не банк с названием "Пушкин".
Марина издевалась над Славой. Марина доводила его до истерики. Марина постоянно говорила Славе гадости и пошлости про русскую литературу и особенно про Пушкина. Марина твердила, что, участвуя в ограблении банка "Пушкин", Слава поступает с Пушкиным хуже, чем Дантес. Дантес убил тело Пушкина, но не убил имя Пушкина. Слава убьет само имя "Пушкин". Слава предлагал ограбить все банки Москвы, кроме "Пушкина". Но Марина только смеялась. Марина хотела, чтобы Слава стал хакером. Марина заставила его найти в Интернете сайт банка "Пушкин" и взломать его. Но там ничего интересного не было. Там был полный текст "Евгения Онегина", воспоминания о Пушкине современников, списки потомков Пушкина и клятвы русской литературы Пушкину в верности и любви. Ни о каких деньгах там не говорилось. Взламывать этот сайт было совершенно бесполезно.
Писатели, тем более русские писатели, – конечно, не люди. С ними не надо церемониться. Но бывшие писатели, а тем более бывшие русские писатели все-таки, конечно, люди. С ними надо вести себя мягче, чем со всеми другими людьми. Их надо жалеть и баюкать. С ними можно посюсюкать. Они это заслужили.
Поэтому мы с Сережей как могли берегли Славу от Марины. Слава канючил не переставая. "Потерпи, маленький, – утешали мы Славу. – Будет тебе еще твоя русская литература! Обязательно будет!"
Мы с Сережей устали, – от Славы, от Марины и от будущего ограбления. Хотелось выпить в каком-то приличном месте. В Москве появилось за последние годы немало приличных мест, где можно выпить. Там можно не только выпить. Там можно сделать еще много чего другого. Но выпить там можно тоже. В приличных местах не менее скучно, чем в неприличных. Насчет приличных мест обольщаться не стоит. Москва не дает приличным местам сильно отличаться от неприличных. Там и там разбавляют водку. Там и там стоит плотный запах говна и несбывшихся надежд русской демократии. Там и там пахнет неподмытой пиздой и апатией русской души. Там и там не веришь, что русский хуй еще оживится и взмахнет крыльями. Но в неприличных местах мы уже тоже пить устали. Хотя начали пить в неприличных. Выпили для начала по триста. По русским меркам это только начало. Это еще совсем немного. И только потом перешли в приличное место.
В приличном месте народу было немного. Где-то в углу сидела компания. Мы на них не смотрели. Но выпили еще по триста и случайно посмотрели.
По внешнему виду это были менты. Типаж мента в России не изменился со времен Дзержинского и Ягоды. В России вообще мало что меняется. Но все-таки меняется. А вот типаж мента за последние семьдесят лет не изменился абсолютно. Типаж мента законсервировался.
Они были в штатском. Ничего интересного: кондовые такие менты. С ними была женщина, одетая по всем правилам ментовской твари. Она сидела к нам спиной. В руке у нее сверкал мобильный телефон. В кармане сигналил пейджер. Под мышкой проступала кобура. Мы с Сережей узнали Марину. Марина давала ментам информацию о предстоящем ограблении банка "Пушкин". Марина чувствовала себя среди ментов как рыба в воде. После информации об ограблении они обсудили положение дел с реформой в системе правоохранительных органов, политику Рушайло в Чечне и взаимоотношения с министерством юстиции. В общем, типичный разговор мента с ментами. Конечно, женщина в процессе подготовки ограбления банка "Пушкин" может изменить взгляды, но не до такой же степени!
Маринка, малинка, калинка, травинка, тропинка, осинка, льдинка, картинка, пылинка, половинка, паутинка, тортинка, сука, блядь, что же ты наделала? Что ж ты продалась козлам легавым? Разве мы с тобой не верили, что в России все еще наладится и запоет? Разве я тебя не утешал, когда ты перестала в это верить? Я же тебя любил, пизда ты ментовская! Я ли для тебя не старался? Разве я не пошел на ограбление банка только ради тебя и только ради тебя не стал феминистом и не тащил русских писателей из когтей русской литературы?! Мне этот банк на хуй не нужен!
До Марины я людей не убивал. Тем более феминисток. После Марины, кстати, тоже. Не умел и не хотелось. Но покарать за измену было надо. Обычно по русской блатной традиции за измену карают в темных переулках возле синагоги. Там удобно, но там, как назло, в этот вечер все было светло. Освещение в Москве чудовищное, но темным переулкам возле синагоги повезло. Еще можно было отомстить в темном переулке возле мечети; он тоже не так далеко от того приличного места, где Марина гуляла с ментами. Но мы решили не отступать от традиции и отомстить у синагоги. Светло там, – ну, и светло. Отомстить все равно можно. Мы подождали, пока Марина пройдет по переулку, и отомстили. Она дрожала и пыталась что-то объяснить. Якобы она направляла ментов по ложному следу. Но мы ее не слушали. Мы очень обиделись. Мы ничего ей не простили! Мы вспомнили, как она называла нас "очкастым хуем" и "падлой". Как мучила Славу сравнением с Дантесом. Мы ее душили, а потом топтали ногами. Мы наступали ей на уши и зажимали ей рот случайно оказавшимся рядом томом русской литературы. Мы били ее по животу, прыгали у нее на спине и возили ее по асфальту до тех пор, пока Марина не стала частью асфальта.
Нас осталось трое. Троим легче грабить банк. Легче прежде всего без бабы. И грабить решили днем. Пусть менты знают, что мы знаем, что они про нас знают! Пусть будет, что будет. Но будет! Пусть на сайте банка "Пушкин" ничего, кроме "Евгения Онегина", нет! Но пусть все увидят, на что способны люди, вырвавшиеся из когтей русской литературы! Даже Слава успокоился и больше не плакал. Слава решил, что, принимая участие в ограблении банка "Пушкин", он дает новое звучание имени Пушкина.
Все получилось так, как получилось, – плохо. Технологии ограбления я рассказывать не буду. Могут найтись подражатели, а подражать тут некому и незачем. Банки вообще грабить не надо, а русские банки – тем более!
Слава остался у входа. Слава все-таки не рискнул зайти внутрь. Внутри оказались только мы с Сережей. Наличных денег в банке не было; лишь сомнительные счета, цитаты из "Евгения Онегина" и признаки духовности на лицах клиентов и служащих банка. В сейфах тоже ничего не было. Только один небольшой продолговатый ящик; он находился в самом главном сейфе. Пока мы были в банке, Слава повесился перед входом. Слава оставил записку, где написал, что ни к кому у него претензий нет, но пережить позор ограбления банка "Пушкин" он не может. Слава просил похоронить его рядом с каким-нибудь местом, связанным с именем Пушкина. Слишком сильное впечатление на него произвела русская литература, из когтей которой его с таким трудом вытащили! Сережу застрелили подъехавшие менты. Сережа погиб с улыбкой. Он был счастлив, что вырвался из когтей русской литературы и погиб в бою как мужчина. Продолговатый ящик остался у меня.
Дома я его вскрыл. Там не было денег, золотых слитков, драгоценностей и ценных бумаг. Там была только сопля; жирная такая сопля. Последняя сопля, которой высморкался Пушкин перед дуэлью с Дантесом. Она мне не понравилась. Сопля как сопля; таких много. Но что-то пушкинское в ней безусловно есть. Наверное, она пригодится. Пока в России идет переходный этап, надо использовать любую мелочь. Из сопли можно сварить суп. Можно пугать ею детей. На ней можно гадать. Настаивать на ней водку и мариновать в ней огурцы. Добавлять в кофе вместо молока и сливок. Можно просто без эмоций на нее смотреть для релаксации в тяжелые моменты жизни. Послать на хуй. Подарить друзьям на день рождения как закладку для книги. Спекулировать на ней в дни пушкинских юбилеев. Или еще как-нибудь. Варианты есть. Надо только научиться использовать любую мелочь, а там, может, в России все действительно оживится, заблестит и себя покажет.
Без горячей воды
Правый бок у всех чешется по разным поводам. Тут единого правила нет. У одного он чешется просто так. У другого – к дождю или к говну. У кого-то он чешется к песне. Еще у кого-то – к новой попытке оживления деятельности станции "Мир". У неврастеников и русофобов он чешется к оргазму. У меня он почти не чешется или чешется непредсказуемо. Он у меня чешется неопределенно: или к большому празднику, или к большой беде.
Претензий никаких у меня к нему нет. Правый бок у меня молодец! Правый бок чувствует все. Правый бок активно изучает русскую онтологию и чувствует ее за двоих, – за себя и за левый бок, который не чувствует ничего.
Он уже давно не чесался. Поэтому, когда он стал чесаться, оставалось только ждать, когда же придет или праздник, или беда.
Пришла беда.
Действительно, случилось что-то уж совсем плохое; отключили на три недели горячую воду.
Россия – она как дед Мороз. От нее всегда ждешь какого-то подарка. И каждый раз разного. Еще Россия как полигон. От нее всегда ждешь испытания. Испытания на все. Иногда Россия как дед Мороз на полигоне.
Мне уже давно никого не жалко. Женщин тоже не жалко. Не жалко Мерилин Монро и принцессу Диану. Не жалко даже Зою Космодемьянскую! Жалко мне женщин только в двух случаях: когда нет горячей воды и когда видишь очередь в женский туалет в "Макдоналдсе".
Собак мне уже тоже не жалко; конец века сделал нас всех бесчувственными скотами. Еще хуже собак. Раньше я не мог ударить собаку. Даже в мыслях или во сне. Теперь могу. Недалеко от своего дома на пустой улице я увидел бродячую спящую свернувшуюся клубком собаку. Она всю ночь тявкала и не давала мне спать. Не она, так другая! При людях мне было бы все-таки стыдно ударить собаку. Я уже тоже одичал, но еще не настолько, чтобы при людях ударить собаку! Но людей вокруг не было. Поэтому я ее ударил! Но она не взвыла и даже не тявкнула! Она только звякнула! Потому что это оказалась не собака. Это была средних размеров металлическая урна, издалека очень похожая на спящую свернувшуюся клубком собаку.
Я рассказал Наташе про собаку. Но она не отреагировала. После того как отключили горячую воду, ей уже было все равно: одичал я так же, как другие, и теперь способен ударить собаку или не одичал. Раньше бы она устроила мне истерику. Раньше бы она кричала, что сначала собака, а потом она, Наташа, а потом я уже начну бить всех подряд. Что надо держаться, и если все вокруг в России дичают, это еще не повод, чтобы одичать самому. Что только чудо и аберрация зрения спасли меня от позора; бездомная спящая свернувшаяся клубком собака оказалась в самый последний момент средних размеров металлической урной.
В России все очень относительно. Сама Россия тоже очень относительна. В любой момент может выясниться, что связь России с цивилизацией совсем непрочная. Надо быть готовым к тому, что эта связь может оборваться в любой момент. Это никогда нельзя забывать! Наташа об этом помнила всегда и, как мой правый бок, всегда точно чувствовала русскую онтологию. Но в какой-то момент оказалась не готова даже она.
Горячую воду отключили внезапно. То есть сначала нам казалось, что это временно, – она вот-вот пойдет опять. Ее снова дадут довольно скоро. Потом мы узнали, что ее дадут недели через три и она пойдет опять только тогда.
Это такая традиция в Москве – отключать летом недели на три горячую воду. Она пришла к нам с Востока, – вместе с солнцем и татаро-монголами. Мужчинам она нравится. Мужчин она возвращает к природе. Мужчинам она дает возможность поиграть в дикарей и первопроходцев. Но женщины плачут. Женщины не понимают, почему они должны играть в дикарей и первопроходцев.
Раньше, когда отключали воду, Наташа не плакала. Она всегда оставалась цивилизованной и воспитанной. Они ничего лишнего в моменты отсутствия горячей воды себе не позволяла. Но теперь она не выдержала. Она очень надеялась на Путина, – что при нем все будет лучше, чем при Ельцине. Русские женщины придают неоправданно большое внимание персонажам политики! Им кажется, что с каждым новым персонажем политики начнется новая жизнь. Если не новая, то хотя бы перестанут летом отключать горячую воду. Новая жизнь не начинается и горячую воду в Москве отключают все равно. Но русские женщины по-прежнему рассчитывают на новых персонажей политики. Отучить русских женщин от этой привычки практически невозможно. Так же, как и невозможно отучить Москву отключать летом горячую воду.
Первый день Наташа просто плакала и никак не реагировала на то, что я ударил собаку. Еще она без конца кипятила воду, – вчера она не успела помыться и постирать. Она же на знала, что отключат горячую воду! На второй день с утра она сказала, что прекрасно меня понимает, когда я ударил собаку. К концу второго дня она жалела, что не оказалась на моем месте и не ударила собаку сама. Ночью она уже жалела, что у нас нет собаки, – тогда бы она с удовольствием ее сейчас била. Ей просто необходимо сейчас кого-нибудь ударить. Если бы у нас был ребенок, она бы ударила и ребенка.
На третий день Наташа перестала смотреть телевизор и кипятить воду. Ей уже все по хую; приехал или не приехал американский президент, чего там хочет Березовский, пойдут инвестиции в русскую экономику, возродится ли культура и вообще все. Ей уже ни до чего нет дела. Она так больше не может. Она ничего особенного не требует. Она только хочет, чтобы на пороге третьего тысячелетия с ней не обращались, как с последней блядью. Она этого не заслужила! Она все-таки ведь не последняя блядь, чтобы не иметь возможности нормально помыться, постирать и приготовить! Так не поступают даже с последними блядьми! К середине дня Наташа устроила истерику. Раньше она была выше истерик. Теперь она уже была на их уровне. "Ты думаешь только о себе и своей жопе!" повторяла она мне постоянно весь третий день. Она уже даже не мыла посуду! Руки не мыла тоже. Не мыла ноги и подмышки; она принципиально не хотела пользоваться холодной водой.
