Текст книги "Свечи духа и свечи тела, Рассказы о смене тысячелетий"

Автор книги: Игорь Яркевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

И я поехал к Крамаренковой подруге. Вообще старухи за последний век здорово измутировались. Если раньше старухи слово боялись сказать, вели себя тихо, держали при себе компаньонку или какую больную, то теперь старухи совершенно распустились – живут в цековских домах, покупают самое дорогое, любовников заводят и требуют, чтобы крепче любил, а если и приводят компаньонку, то исключительно в качестве лесбиянки.

Света нисколько не удивилась

"Что, не все облевал?" – радостно спросила она

"Не все", – и я хмуро показал на фотографию Крамаренко. И преподнес ей набор косметики взамен той, которая навсегда скрылась под моим рваньем.

Света расцвела. Оказывается, она мне так благодарна – и за косметику, и за квартиру. Ведь Света – девушка ленивая, квартира паутиной заросла давно, а после того, что было, ей волей-неволей все убирать пришлось. Квартира теперь сияет, а под толстым слоем рванья Света обнаружила массу интересных забытых вещей! В том числе много денег и первый девичий дневник, – похвалилась она.

Мы беседовали так мило, ни о чем серьезном, разве что о том, как жить дальше, а потом она весело разделась и села у меня в ногах, облизывая их, продолжая беседу, внимательно меня слушая. Пусть она худая, пусть ленивая, но ведь ласкается, и хуй в ответ тает и забывает про говно дней.

А потом, когда мы катались по полу, оставляя повсюду отпечатки наших оргазмов, я понял – что пить больше не буду, а если и буду, то не так много и быстро. Эти отпечатки были не унылые или какие-нибудь там блеклые, а сочные, сильные, настоящие. Ван Гог подавился бы компотом и отрезал себе второе ухо, если бы узнал, как хороши наши отпечатки. Почему-то раньше я считал их бесцветными, а тут вдруг выяснилось – они голубоглазые, иной раз бледно-малиновые да любые, всех ракурсов и спектров, но совсем, конечно, не бесцветные. Бесцветными раньше были мои глаза! Мы отдыхали, даже пили чай и смотрели видео, а потом снова бросались туда, где скоро будут другие свежие отпечатки.

Эти отпечатки были бесконечно всякими по форме, их разнообразие не знало границ. Пятна, кстати, занимали последнее место, а преобладали колеса и треугольники.

"А с Крамаренко у тебя тоже получались разноцветные отпечатки?" – ревниво спросил я,

"Дождешься от него, как же", – брезгливо ответила она, измученная мной, и вытерла часть отпечатков его фотографией, которая тут же сделалась похожей на радугу или палитру.

Света показала мне выставку вещей, которые она нашла, убираясь, после того, как я облевал все. Здесь были и аттестат зрелости, и семейная реликвия чудное кольцо, где переплелись худые, как и сама Света, змея и лошадь плюс какой-то старый гондон. Вдруг она забеспокоилась – не задумал ли я чего дурного? Ее голос стал похож на звук, губы запрыгали, причем к выставке это не имело никакого отношения, два раза все не облевать.

Я вяло ответил, что есть тут на примете одна старуха не старуха, и снова потянулся к ней, хотелось новых, более свежих отпечатков, но Света отбежала в сторону.

Какая же она худая, а талия – так просто недоносок! Вот забуду я ее со своим Хересом, что она будет делать с такой худой талией? Кому еще будет нужна такая хилая талия для производства отпечатков всех цветов радуги или палитры?

Я никогда не верил в роковые совпадения. Мне казалось, что они – только для плохих романистов и несчастных журналистов, которые едят их, наспех помазав прогорклым маргарином и посыпав крупно помеленной солью украинских кровей.

Но когда в дверь позвонили и Света, утонув в моих штанах (ее были все в отпечатках, свои я уберег), открыла – я припизденел. Оказывается, есть на свете Бог роковых совпадений! Это пришел он сам, я увидел его в коридоре. Не Крамаренко и не Херес... Это был он – любовник моей старухи!

Я стер оставшиеся отпечатки, майка перекрасилась в сиреневый цвет. Хрен с ней, с майкой, я даже не мог выговорить свое имя, когда Света нас знакомила, предварительно отдав мне штаны. Вообще мужские русские имена – тяжелые, в моменты, когда является Бог роковых совпадений, лучше иметь рядом мужчину с греческим или норманнским именем. Но откуда? Ведь родителям дела нет, называют черт-те как, пораженные фактом рождения мальчика, а не девочки.

Я сидел не моргая, ожидая распятия. Он достал коньяк и весело разлил его. Душа моя ушла в жопу.

"Осторожнее, – шепнула мне Света, – больше не надо, я уже все нашла".

Но я даже не мог пить, куда там блевать! А впрочем, от страха я бы сейчас облевал даже больше чем все. Может быть, его прямо здесь коньяком в голову, бутылка крепкая, большая, а все концы спрятать в отпечатках?

Я только минут через десять понял, что он пришел не за мной, а потому, что был Светин двоюродный брат, прилично зарабатывал, рэкет и старуха, старуха и карты, вот принес в подарок телевизор. Взамен того, где были уничтожены все пять программ.

Но он оказался не так-то прост. Где рассказы о ночных клубах и новых ресторанах, о бесшабашных играх с блядями, которые забрали мою собаку? Все было ровным счетом наоборот. Как он ловил каждое мое слово, когда я успокоился, разговорился и с предельной для меня четкостью обрисовал свинцово-пакостную мерзость наших дней! Как он смотрел на меня, когда я невзначай обронил о Бунюэле! Боже, да так на меня смотрела только моя собака, и то раза два, не больше, максимум – пять-шесть. И действительно, что он знал, кроме своей старухи! "А ведь мне придется убить его вдвоем", – с горечью подумал я, жалко, сегодня вот откроешь глаза кому-нибудь на истинную культуру и самое святое, а потом из-за того, что кончено все, надо убить, хотя так бы и сидеть втроем, а можно и вчетвером, позвать Крамаренко, пусть полюбуется на отпечатки, пока они совсем не исчезли, из бледно-малиновых делаясь постепенно розовыми и серо-бурыми. "У тебя на полу радуга", – сказал брат Свете. Мы переглянулись, ничего, скоро будет северное сияние.

Брат слушал меня затаив дыхание По щеке у моей будущей жертвы текла слеза. Я даже расхотел его убивать, но ограничиваться одной старухой у нас как-то не принято. Нет, в России невозможно никого убить, исповедуясь и каясь раньше чем надо.

Коньяк кончился, но брат достал еще. "Только говори, – просил он, – а то я уже не могу со своей старухой".

Скоро не будешь! А перед этим мы будем гулять вместе по парку, вспоминая собаку, я тебя научу читать и писать, даже по-английски. А может, он за меня старуху убьет? Тем более он сам с ней уже больше не может.

"Заходи, – попрощался брат, – рядом живем, я тебя со своей девушкой познакомлю. А то все деньги, деньги, а душа который год непоенная и некормленная сидит".

"Зайду, – я даже испугался, – обязательно зайду". Как все легко вышло! Звук был прав, умный звук попался, убийство само в руки идет! Правда, жалко брата, но русское убийство может быть только парным, переступать – так сразу чтобы и навсегда.

Но я же не хочу никого убивать! Во-первых, это не страшно, а паскудно и смешно, здоровый известный хересовый переводчик хуйнул сгорбленную старушку, ведь после смерти она сразу будет такой, все величавые черты уйдут, и любовника, который стал его поклонником. Прелесть! Во-вторых, какой-нибудь придурок с телевидения, – просто закон, что на телевидении одни придурки, я почти всех там знаю и уверяю, что для хорошего врача открыть на телевидении психиатрическую лечебницу будет одно удовольствие – спросит, проверяя, где микрофон и не ебнулся ли софит, у меня в камере после суда: зачем же все-таки убил и раскаялся ли теперь? "Вот-вот, – с радостью продолжу я, – конечно, и давно, еще и звук голоса не подавал, а я раскаялся, уже все было так стыдно. Я даже в монастырь ездил", – похвастаюсь я, соврав. "А зачем же тогда убил?" вернется придурок, как и все придурки, к тому, с чего начал. "А ради тебя, придурка", – отвечу я на глазах взволнованных телезрителей, ради которых, кстати, я тоже убил.

Но, с другой стороны, меня посетили бы гордость и чувство исполненного долга – я, простой переводчик Хереса, оказался на многое способен: я отомстил за говно дней. Идите сюда, бедные люди, ползите сюда, увечные, скачите те, кто еще может скакать, а кто не может – тоже ползите. Потому что есть народный герой и он умеет за вас постоять! А впрочем, не надо, не ползите, оставайтесь, плиз, где вы сейчас. Пока все еще целы и здоровы, брат только что ушел, мы со Светой готовимся к новым отпечаткам.

Вообще просто жить уже был грех. В детстве, ну еще в том самом, где я обосрался, судьба миллионов, замученных в неволе, ставилась нам в пример. Разные специалисты по русской жизни спорили до хрипоты – сколько же именно исчезло миллионов? Потом успокаивались, выпивали по стакану лимонада, жена приносила им холодный компресс, и они возвращали друг другу, как фишки в рулетке, миллиончик-другой. Сталин, Ленин и Толстой погубили сто десять миллионов, кричали они снова, нет – сто восемь, вдруг смягчались специалисты, и два миллиона, оживившись, как упыри или зомби какие, вылезали наружу, надеялись попросить еще за два миллиона, чтобы оставалось хотя бы сто шесть. Дело Федорова, чудака-библиотекаря из Румянцевского дома, жило и побеждало. Нет, все-таки сто десять, делали вывод специалисты; два миллиона, так толком и не вздохнув, лезли обратно, до следующего подсчета. Гудела развороченная сибирская тайга.

Многих уничтожали в затылок, а где он – затылок? Вот так всегда, попадаешь под влияние больших картин и цифр, а конкретика, как плохая мать, порхает в стороне, а потом время приходит, упорхнула конкретика совсем. И когда сам соберешься что-нибудь сделать, обязательно подведет любая мелочь типа затылка. Так где же он – затылок? Шея это или голова? Затылок – он, конечно, и в Африке затылок, но Россия, чтоб ее черт побрал, а потом, разумеется, обратно Бог, мало того, что не Израиль, она – и не Африка. Здесь затылок играет достаточно важную роль, здесь его место должно быть строго очерчено и понятно.

Света, насколько это возможно, заменила мне собаку. У них было одинаковое выражение глаз, и Света также любила есть с рук. Вероятно, и писали они также одинаково.

Но я все равно хочу назад свою суку и муку! Неужели ты не помнишь, как я тщательно и часто расчесывал тебе специальным гребешком хвостик, когда на нем неожиданно завелись клопы, злые мыши и тараканы? А ты только благодарно скулила мне в ответ.

Крамаренко больше не появлялся. "Он тоскует и занимается онанизмом", переживала и гордилась Света. Крамаренко и вправду тосковал, но только по Хересу, написал ему даже письмо.

А мы со Светой продолжали оставлять много-много разных отпечатков, среди них попадались даже мохнатые и ультрафиолетовые. Нельзя никогда ебаться с худосочными, ведь предупреждали меня еще в школе, учитель ботаники; потом, объяснял он, не отъебешься, это полную женщину можно легко забыть. Помни: худосочные оставляют привлекательные отпечатки и ведут себя, как паяльники, припаивают. Как же всегда правы в своих советах опытные учителя ботаники!

Брата было жалко, такой парень милый. Кого-то он слышал по радио, или по телевизору видел, вот и называл его уважительно: статист. Естественно, это был профессор статистики, а не киргиз – неудачник, резвящийся в массовке.

Едва соберешься убить – успокоился низ живота, все остальное хорошо, но тут же спохватишься, – а как надо расставить ноги? Где мой "Самоучитель"? Сам себе я стану "Самоучитель", но все-таки убийство – это серьезно. Тут нельзя только спекулировать на вдохновении, нельзя действовать по наитию, чувствам тоже доверяться не следует. Нужно все рассчитать, а то в последний момент душа заноет, мысли разные в голову полезут, одна другой краше: "Не рано ли?", "А может, завтра?", но завтра пойдет дождь и захочется спать. А потом есть. А с полным животом убийством не занимаются.

От конкретной старухи я давно отвлекся. Звук я тоже на хуй послал, порядочное убийство – вот признак цивилизованного общества, и звук здесь не при чем! Кризисы бывают у всех, но убить надо и с достоинством, тем более раз уж все кончено, не торопясь. Не рассматривая заинтересованно то, что еще минуту назад хрюкало и скрипело. Убивать надо нормально, четко, зная как и за что, не надеясь на американского дядюшку, что валютой отмажет, не сопеть, не глядеть по сторонам, сосредоточиться только на убийстве, даже если за спиной блестящий Херес и такая же планета Йух. И все эти басни и сказки про суперчеловеков тоже пора отменить, убийство – дело нормальных и приличных людей! Только осознав это, Россия и я взойдем на ступень благосостояния со своей, а не заимствованной правдой, а сейчас, когда рынок уже пришел, нормальное убийство – главный вопрос, без него никуда, надо потому что правильно расставить ноги и корпус разворачивать уметь, чтобы не было проблем и все получилось.

Крамаренко нашел богатую невесту, сволочь! Теперь он только радовался и учил меня жить. И переводить Хереса. А я-то думал покомплексовать, что Света стала моя, а не его, а потом напрочь забыть о старухе и дружить с братом. Вот брат возвращается домой, усталый и запыленный, а там его ждет после жуткого рэкета фильмотека, где полный Бунюэль, и Пинакотека, где полный Рафаэль. Брат очищается, сердце у него тает, под воздействием красоты он начинает вкладывать деньги в строительство очистных сооружений и венерических диспансеров. Он бросает старуху, женится на инвалиде детства, мы со Светой каждое воскресенье ходим к ним в гости, а потом все вместе крадем у этих ебаных блядей мою собаку. И я снова буду, забыв подмыться и про кофе, гулять с ней по утрам. А она будет писать, подняв две или три лапы. Или все четыре – по погоде. Я не скотоложец, как и не геронтофил. Просто я никак не могу забыть свою собаку, а попробуй такую забудь!

Меня совершенно не трогало, что мой Херес, чьи космолеты и драконы уже срослись с моей душой, и моя старуха когда-то любили друг друга. Убивая старуху, я вроде бы почувствую себя виноватым перед Хересом. Но это мнимая вина. Мы за прошлое не в ответе! Когда в настоящем все кончено и полный пиздец, прошлое – еще не повод, чтобы старуху не кончать. А брат? Что брат, Света – худая, она выдержит, вот полные женщины долго плачут, становятся дурнушками, никогда не забывая погибшего в тандеме брата.

Прости меня, Света, я тебя очень люблю, всех мастей отпечатки соврать не дадут, и я не испытаю оргазма, когда старуху убью, мой оргазм – только твоя прерогатива! Но что я могу сделать, Света, если вокруг одни такие цены, а русские люди сами ни на что не способны? Когда все везде и совсем кончено, как же здесь не убить?

К тому же я за себя уже не отвечаю. Я словно стал игрушкой в руках московских злых сил. Они меня заколдовали, они толкали меня на убийство.

Разумеется, когда я полностью решился, у меня все схватило. Как я и предупреждал, в России не только не умеют порядочно повесить, но и посрать.

Однажды я не выдержал прямо в ночном подземном переходе. Старик играл на баяне вальс "Амурские волны", но под вальс я сесть не мог, не хотелось впутываться в перипетии злосчастной солдатской судьбы. Потом старик долго не начинал, но мне требовалось, чтобы непременно под музыку, я с трудом дождался попурри из народных песен. Я срал не только на заплеванный бетон, я прощался и прощал, я срал в лицо всем этим богатеньким хуям, что пустили на варенье вишневый сад и клейкие листочки на травяной шампунь, но до сих пор не верят, что в человеке может быть прекрасно все – в том числе и убийство.

Раз насрал – значит, считай, и убил.

Но я снова трижды не хочу убивать! Во-первых, я не умею, и потом дай мне Бог опомниться, как я в детстве, двенадцати лет всего, а так порезался, кровь целых две минуты рекой шла, а еще я очень все-таки люблю людей, пусть даже не очень, но люблю, к тому же на мне Херес висит, как же без него будет русский читатель?!

Мне бы чай пить со старухой, чтобы любовник ее кипятка крутого подливал да хуй чесал, как в народных сказках, а потом, чтобы старуха ушла, чего ей с нами долго сидеть, только провоцировать. Мы бы с братом выпили водки и ругали всех блядей, вместе взятых, чтобы не уводили, бляди, чужих собак.

"Но убить надо", – звук был неутомим. "Сам знаю, что надо, – обрывал я его, – много не пизди понапрасну".

"Не можешь убить старуху, – трубил звук, – убей кого получится. Убей Ельцина, не хочешь Ельцина – Назарбаева, что ли, убей, он – казах, у него охраны меньше. Я сделал вид, что не слышу, и звук повернул тему. Нудный звук попался, наглый, кроме убийства, похоже, его больше ничего не интересовало. "Убей, кому говорят, – взорвался звук, – старуху!"

Я отвернулся.

"Тогда убей Аллу Пугачеву, – опять ныл звук, – спела она свое, Мадонну убей, Майкла Джексона, выбор большой. Не можешь убить – ладно, пойди в музей, картину сожги, витрину в магазине разбей, только делай что-нибудь, хватит сидеть на печи, тем более и печи никакой нет или даже грелки".

"Ведь смотри, – лебезил звук, – там, где вчера луч солнца гулял по рассветным мостовым и клейкие листочки отряхивались от прошлогодней шелухи, сегодня барыги продают наспех переведенные детективы тридцатых годов, там фраза налезает на фразу, не поймешь где отель, а где резиновый член. Единственную же нашу радость – клейкие листочки – уже перевели на клей и на мыло. Все кончено, – торжествовал звук, – все-все, а некоторые еще не хотят убивать, еще ждут чего-то и медлят".

"Ну и убью", – лихо пообещал я.

А ведь с русским убийством пока одна беда! Русское убийство сидит в клетке социальной беспомощности под надежным замком. Оно должно выйти оттуда и стать частным делом! Но я пока к этому не готов.

Убийство может быть легким и приятным для обеих сторон. Глагол "убить" легко запоминается, с ним удобно сочетать различных людей и предметы, у него богатая иллюстрированная история.

И я, переводчик Хересовый, убиваю не ради красного словца, а опять же потому, что не могу молчать. У русских людей никогда ничего не было, кроме духовностей, духовности заменяли им родственников, машину, загородный дом и собаку. Но век духовностей кончен, собаку бляди завлекли, старушек – жалко, вот и приходится теперь мне, значит, поэтому и убивать. Я, Хересовый переводчик, буду как пример, а если выживет старуха, я тоже ничего не теряю; тогда я буду полпримера, но никак не меньше чем треть.

И убиваю я не корысти ради и даже не по причине кавардаков и макабров российской судьбы, на которой я давно поставил жирный и смазливый крест. Ну что это за судьба, когда сын Ивана Грозного убивает в запале сына Петра Первого, а потом его за это расстреливают большевики в подвале Ипатьевского дома! Убиваю я, так как старушки плавают в говне дней, в нем спят и едят, а старуха идет по нему, не касаясь ногами.

Но убивать надо было не в оргазме. После оргазма остаются отпечатки, что мы со Светой уже поняли, да и в оргазме всякий рад убить. Нет, надо по-другому. А как? Отвечаю: взял, перевел две страницы из Хереса, вышел погулять, погода хорошая, убил и снова за любимого Хереса. И еще две страницы перевел, ни дня без строчки, терпение и труд все перетрут, старуху и Хереса в том числе.

На следующий день я понял: "Пора".

Притом и звука никакого не было, молчал, скотина, только паркет скрипел и чайник визжал больше обычного. Но как на меня смотрели на улице! И все хотели только одного! Регулировщик – позер, циник, денег полный карман, а в глазах мольба загнанной кобылы: "Убей, ну пожалуйста, я так больше не могу". Мальчики, бросившие школу с математическим уклоном и торгующие возле церквей матрешками, девочки, проданные полуголодными матерями водителям междугородных перевозок, старики, выброшенные на улицу кровожадными невестками и теперь вынужденные промышлять минетом за кусок колбасы, – все они мало чем отличались от регулировщика, все они молча обращались ко мне с той же просьбой. Не надо на меня давить, – я пытался из последних сил казаться неприступным, – я же ничего не умею, а потом вдруг у меня что где болит, зуб, например, коренной или палец, а ведь может быть и того хуже – вчера меня изнасиловали злые грузины, и я залетел! А? Но они не верили, отвечали: "Б", и только все молили.

Из всех возможных орудий убийства я остановился на поводке для собаки – о, где ты, моя девочка, я уже не помню, как тебя зовут, – и канцелярских кнопках. Поводком можно было стянуть и сдавить, а потом уже добить кнопками. Поводок и кнопки – надежные и проверенные вещи, многие ими пользовались, они хорошо себя зарекомендовали. Из всех осколков русского быта только на кнопках и поводке проступали качество и вера в лучшее будущее.

Старуха и ее любовник вышли перед сном погулять. Я устремился за ними. Все было кончено и решено! Неожиданно они обернулись, заметили меня и обрадованно поспешили мне навстречу, Светин брат просто расцвел.

Я ох как крепко сжал в руке поводок. Кнопки тоже были наготове.

Неожиданно меня схватили с двух сторон: Света и собака. Собака пришла не пустая, принесла в пасти баварский паштет – надеюсь, бляди с голоду не умрут. Потом собака сама надела на себя поводок.

И тут мы все и встретились. Русский сюжет не любит много действующих лиц, он пока хилый подросток, русский милый наш сюжет, дай Бог ему удержать на себе тех, что есть, и не развалиться под их тяжестью. Когда-нибудь он окрепнет и сбросит груз назиданий и пессимизма, а пока ему до Хереса, конечно, очень далеко.

"Теперь можно пить, – успокаивала меня Света, – и блевать сколько угодно, собака все уберет".

И мы со Светой, взявшись за руки, побежали делать новые отпечатки, чтобы у собаки от них рябило в глазах.

Вот так я никого не убил, чего и всем желаю. Ибо можно жить на этом свете, господа! Хотя и все на нем кончено, свет пока еще не без добрых худосочных женщин и верных собак.

Словарь жизни

на рубеже тысячелетий

А

А – крик.

АБВГДейка – любимая передача моего русского детства. Телепередача или радиопередача – не помню. В чем там суть дела – тоже не помню и никогда не вспомню. Но лучше передачи, если это радиопередача, я не слышал, и, если это телепередача, то не видел.

Ад – то, чем русского человека не испугаешь. Русский человек и так постоянно в самом центре ада жизни.

Аккордеон – любимый музыкальный инструмент. Если бы у меня был музыкальный слух, то я бы стал музыкантом, чтобы играть только на аккордеоне. Аккордеон лучше всех.

Аксельбант – что-то среднее между акселератом, кегельбаном и банкоматом.

Александра Маринина – вершина говна русского книжного рынка.

Алкоголизм – русское национальное чудовище.

Алла Пугачева – вершина говна русской эстрады.

Алхимик – средневековый хуй, раскрывающий тайны жизни.

Альбатрос – птица. Полная дура, но летает прилично.

Альков – что-то среднее между альтернативой и подковой.

Альтернатива – в ситуации "лбом об стенку" альтернативой может быть ситуация "хуем по лбу". Хуем по лбу, конечно, лучше. Лбом мимо хуя еще как-то можно проскочить. Проскочить лбом мимо стенки практически невозможно.

Амбивалентность – русский писатель (см. русский писатель) может и не пить водку, а делать что-то еще, совершенно не связанное с водкой. Эстет (см. эстет) тоже может найти другое занятие кроме лебедей. Но русский человек (см. русский человек) не срать в лифте не может.

Амфора – что-то среднее между омлетом и метафорой.

Ангажированность – если бы русский писатель не пил водку столько, сколько он ее пьет, он был бы ангажирован в процесс возрождения России. Русский писатель очень хочет быть ангажированным в процесс возрождения России. Но и с водкой он тоже расставаться не хочет.

Андрогин – что-то среднее между гермафродитом и унисексом.

Антониони – предел эстета при советской власти.

Астролог – хуй, все знающий про звезды.

Б

Баба-яга – старая летучая блядь.

Бадминтон – любимая игра эстета. Бадминтон возбуждает эстета не меньше лебедей.

Бакалея – отдел в гастрономе (см. гастроном). В детстве меня туда посылали за покупками. Я шел туда как на праздник; как на елку во Дворец съездов.

Бандерлог – раб бандероли (см. бандероль).

Бандероль – что-то среднее между бандитом, дрелью и паролем.

Бармалей – русский писатель в старости.

Безмятежность – выражение лица русского человека, когда он срет в лифте.

Безнадежность – попытка убедить русского человека не срать в лифте.

Белоснежка – маленькая блядь, вся в снегу.

Березка – фетиш русофила.

Библиофил – хуй, готовый на все ради книги.

Бирюлево – микрорайон Москвы, где страшно даже днем.

Бисексуал – человек, способный одновременно выебать и русского писателя, и русскую литературу.

Боулинг – что такое боулинг, я знаю. В боулинг я один раз играл; в ночном клубе, где есть специальная площадка для боулинга. Полный идиотизм, но занятно. Типично американская игра.

Брежнев – начальник моего русского детства.

Будущее России – русский писатель считает, что будущее России – это водка. Эстет – что это лебеди. Русский человек – что это заполненный говном лифт.

Буратино – русский писатель в детстве.

Буревестник – знаковая птица русской революции.

Бяка – на языке детей то, что им не нравится. В моем детском лексиконе такого слова не было; мне в детстве нравилось все.

В

Валентинов день – день влюбленных. Поскольку в России любят друг друга все, то Валентинов день продолжается в России круглый год.

Вентилятор – стимулятор винта.

Вертихвостка – вертлявая хвостатая блядь.

Вовочка – советский вариант мальчика-с-пальчика. Талантливее и сексуальнее оригинала.

Возрождение России – когда русские люди перестанут срать в лифте, русские писатели – пить водку, а эстеты – смотреть на лебедей, вот тогда и начнется возрождение России. Но до этого еще долго.

Воркута – русский писатель Воркуты не боится. Русский писатель будет пить водку и в Воркуте. Русский человек тоже Воркуты не боится. Русский человек сможет и в Воркуте насрать в лифте. Воркуты боится только эстет. В Воркуте нет лебедей, и эстет не сможет в Воркуте любоваться лебедями.

Вуайерист – хуй, подглядывающий за другими хуями.

Выпиздить – успеть вытолкнуть русского человека из лифта за секунду до того, как он собирается там насрать (см. насрать в лифте).

Г

Гелиотроп – что-то среднее между геликоптером и Риббентропом.

Геронтофил – 1. По представлениям русского писателя, геронтофил – это хуй, который тянется только к людям значительно старше его. Русский писатель несколько ошибается в определении геронтофила, но не принципиально. 2. Эстет может простить многое. Эстет лоялен. Эстет, например, вполне лоялен к педофилу. Но геронтофила не может простить даже эстет.

Гермафродит – 1. Загадочный древний грек. 2. Хуй и пизда под одной крышей. 3. Что-то среднее между Герингом, мафией, аферой, фарой и водителем.

Гербарий – русский писатель собирал в детстве гербарий. У русского писателя был очень приличный гербарий. Но потом русский писатель стал собирать марки, а потом и пить водку – и забыл про гербарий. Собирал гербарий и эстет. Но скоро эстет променял гербарий на лебедей. Русский человек, когда еще не срал в лифте, тоже собирал гербарий. Но когда русский человек начал срать в лифте, ему уже было не до гербария.

Гипертекст – последняя утопия двадцатого века.

Гугенот – русский писатель путает гугенота с гутен тагом.

Говно – апофеоз жопы.

Говноед – грязный, вонючий, но в целом явно незаурядный человек.

Гоголь – нервный, истеричный, суетливый, но, в общем-то, обаятельный человек.

Голубые – так называют гомосексуалистов. Это неправильно. Они – не настоящие голубые. Настоящие голубые – это русские писатели; от них исходит голубое сияние. А гомосексуалисты – они какого-то другого цвета.

Гондон – 1. Мерзкий подлый человек; так часто русский человек и русский писатель обзывают друг друга. 2. Скафандр для хуя в космосе пизды. 3. Что-то среднее между гонором и долдоном.

Гомосексуализм – пока все же непонятно, кто он: друг или враг.

Гомосексуалист – эстет считает, что сначала появился гомосексуализм, а только потом уже гомосексуалист. Русский писатель считает, что гомосексуалист появился все же раньше гомосексуализма. Русскому человеку на эту проблему насрать.

Государственная Дума – скучное место. Там будет скучно русскому человеку. Скучно эстету. Скучно и русскому писателю. Эстет там не сможет любоваться лебедями, русский человек – насрать в лифте, а русский писатель – пить водку. Но какой-то смысл в Государственной Думе все же есть.

Голливуд – эстет от Голливуда морщится. Русскому человеку Голливуд нравится. Русскому писателю Голливуд не нравится, но русский писатель все еще надеется на Голливуд.

Гринувей – эстет от Гринувея в восторге. А русский писатель к Гринувею относится равнодушно. Русский писатель не считает, что он чем-то Гринувею обязан.

Гуманизм – комплекс русской литературы.

Гурман – кушающий эстет.

Гусь – очень похож на лебедя, но не лебедь.

Д

Деликатес – 1. Поцелуй взазос. 2. Еда эстета.

Дендрарий – что-то среднее между денди, драмой и гербарием.

Диета – попытка русского писателя хотя бы неделю обойтись без водки.

Дикобраз – эстеты обожают лебедей. А русскому писателю симпатичнее дикобразы. И не потому, что русский писатель сам похож на дикобраза. А просто они ему симпатичнее.

Дилемма – или пить водку с русским писателем, или смотреть на лебедей с эстетом. И то, и другое вместе невозможно. Надо выбирать.

Дискомфорт – русский писатель иногда ощущает дискомфорт от того, что он русский писатель и так много пьет водки. Эстет тоже иногда испытывает некоторый дискомфорт, что он эстет и так много времени тратит на лебедей. Русский человек дискомфорта не испытывает. Русский человек вполне удовлетворен, что он русский человек и что срет в лифте.

Дихотомия – русский писатель чувствует себя кем-то еще, а не только русским писателем. Эстет тоже думает, что он еще кто-то, а не только эстет. А русский человек ощущает себя только русским человеком.

Долбоеб – упорный и трудолюбивый человек.

Достоевский – такой русский писатель.

Дура – это жена (см. жена).

Дюймовочка – маленькая вредная блядь.

Е

Еврей – русский писатель евреев не любит. Русский писатель сам понимает, что не прав, но все равно не любит. Эстет евреев любит; евреи вкусно и нестандартно готовят. Русский человек к евреям относится равнодушно.

Евтушенко – вершина говна русской поэзии.

Ельцин – ничего интересного. Раздолбай с изуродованным при игре в волейбол пальцем.

Е

Еб твою мать – три слова, но произносятся как одно; на одном дыхании. Едва ли не самая важная морфема русской жизни. Универсальный ключ к замку русской души.

Ебнуться – резко скатиться с горы жизни.

Елка – дерево, необходимое для имитации радости при встрече Нового года.