Текст книги "Рабство и данничество у восточных славян"

Автор книги: Игорь Фроянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 35 страниц)

Крест кладет по-писанному,

Поклон ведет по-ученому.³⁶⁵

Действия героев в данной ситуации логичны и вполне согласованы: открывая дверь «потихошеньку», «помалешеньку», они не могут затем не исполнить обычаев, предписываемых этикетом почитания жилища и его хозяев. Их поведение в данном случае является более последовательным с точки зрения истинного смысла происходящего. А оно ведет нас к архаическим представлениям восточных славян о жилище.

Было бы ошибочно усматривать в жилище древних народов только материальный объект: «В традиционном обществе жилище – один из ключевых символов культуры. С понятием "дом" в той или иной мере были соотнесены все важнейшие категории картины мира у человека. Стратегия поведения строилась принципиально различно в зависимости от того, находился ли человек дома или вне его пределов. Жилище имело особое, структурообразующее значение для выработки традиционных схем пространства. Наконец, жилище – квинтэссенция освоенного человеком мира».³⁶⁶ Этот освоенный мир был своим, противостоящим внешнему или чужому миру, всегда потенциально опасному.³⁶⁷ По словам Э. Бенвениста: «за пределами материальной общности, которую образует жилище семьи или племени, простирается пустынная равнина; там начинается чужбина, и эта чужбина обязательно враждебна.» ³⁶⁸

Не подлежит никакому сомнению представление восточных славян о сакральности жилища.³⁶⁹ Границы дома (стены, пол, крыша) изолировали обитавших в нем людей от пагубного вторжения внешних враждебных сил, служили им надежной защитой. Особая роль предназначалась входу и окнам. Их семиотическое значение было очень велико. Они обеспечивали проницаемость границ жилища, что придавало им «статус особо опасных точек связи с внешним миром» и соответственно «особую семантическую напряженность».³⁷⁰ Двери и окна выполняли функции «своеобразного фильтра, задерживающего нежелательные потенции внешнего мира и, таким образом, регламентирующего связь дома с остальным пространством».³⁷¹ Всем действиям у входа/выхода, т.е. у двери, приписывалась высокая степень значимости,³⁷² поскольку «дверь в зависимости от того, открыта она или закрыта, становится символом разделения двух миров или общения между ними: именно через дверь пространство, в котором находится имущество, закрытое со всех сторон место, дающее чувство безопасности, которое определяет границы власти dominus 'хозяина', открывается в чуждый и часто враждебный мир. Ритуалы прохождения через дверь, мифология двери, придают такому представлению смысл религиозной символики. ³⁷³

Под углом зрения этих древних представлений о жилище и ведущей в него двери и следует рассматривать наказы царя Калина направляемому им в Киев послу, фигурирующее, в частности, среди наставлений открытие двери княжеских палат настежь («на пяту») есть не что иное, как мера предосторожности: посол, воплощающий внешние, враждебные киевскому князю силы, должен ради личной безопасности поддерживать связь с ними, чего при закрытой наглухо двери, замыкающей внутреннее пространство дома, изолируя его от внешнего мира, достичь невозможно. Само собою разумеется, что христианский этикет (крестное знамение, поклоны) вошедшему в жилище послу запрещается вследствие его принадлежности к иной вере. В отличие от татарского посла отец Добрыни, закрывая за собой дверь в доме Владимира, показывает тем, что он вступает в палаты не как враг, а как свой человек, которому не грозит здесь никакая опасность.

Теперь настал момент вернуться к «чорной девке», чтобы понять, почему она распахивает дверь церкви «на пяту», а войдя туда, не крестит своего «лица чорного». По аналогии с действиями калинова посла можно предположить, что «девка», открывающая столь характерным образом дверь храма, входит в него как в чужое и потому опасное святилище. Будучи в церкви, она не крестится, поскольку это означало бы поклонение чужому божеству и, стало быть, отступление от собственной веры. Открытая же «на пяту» дверь иноверного храма позволяет ей сохранить связь со своими божествами, пребывающими вне его, и тем предохранить себя от зла со стороны чужих богов. Резонно заключить отсюда, что «Девка» – нехристианка. В Киеве она иноверка. А если Учесть, что перед нами «девка» к тому же «черная», то сам собою напрашивается вывод об иноземном ее промсхождении. Скорее всего, она пленница, обращенная или проданная в рабство. Так получаем дополнительный аргумент в пользу нашего предположения о древнерусской челяди как о рабах-пленниках. В пользу этого предположения говорит и Древнейшая Правда, дошедшая до на в составе Краткой Правды (стст 1-18³⁷⁴)– законодательном памятнике конца XI в. Составленная при Ярославе, Древнейшая Правда является наиболее ранней частью Краткой Правды и отражает жизнь не только первой половины XI в., но и предшествующего времени.³⁷⁵ В ней мы находим несколько предписаний, касающихся челядина.

Статья 11 Древнейшей Правды гласит: «Аще ли челядин съкрыется любо у варяга любо у кольбяга, а его за три дни не выведуть, а познають и в третии день, то изымати ему свои челядин, а 3 гривны за обиду».³⁷⁶ Еще одно установление Древнейшей Правды, относящееся к челядину, заключено в ст. 16: «Аще кто челядин пояти хощет, познав свои, то к оному вести, у кого то будеть купил, а той ся ведеть ко другому, даже доидеть до третьего, то рци третьему: вдаи ты мне свои челядин, а ты своего скота ищи при видоце».³⁷⁷

Появление в Древнейшей Правде статей о челяди не А. А. Зимин объяснял повышением ценности рабов в исторических условиях, сложившихся на исходе X в. Он писал: «К началу XI в. в обстановке сокращения походов в дальние страны и складывания феодальных отношений ограничивался и приток рабов на Русь. Ценность рабов в связи с этим повышалась. Поэтому все статьи, говорящие о положении челядина, заботились прежде всего о тщательном розыске его в случаях побега или кражи».³⁷⁸ Мы иначе смотрим на причины, вызвавшие законоположения о челяди. На наш взгляд, внимание к ней Ярослава Мудрого как законодателя было обусловлено социальной потребностью защитить право собственности владельцев челяди, нарушаемое все чаще и чаще в связи с распадом родовых отношений и порожденными этим процессом общественными неустройствами, сопровождавшимися ослаблением эффективности норм обычного права.³⁷⁹

Из статьи 11 Краткой Правды со всей очевидностью явствует, что челядин состоит в полной и безусловной собственности господина, власть которого над ним признается законодателем без малейших оговорок. Когда челядин скрывается от своего хозяина, его возвращают на господский двор. С точки зрения юридической, челядин бесправен, выступая как объект права по отношению к законодателю и как вещь по отношению к господину. Перед нами раб, в чем мало кто из историков сомневался и сомневается. Рабское положение челядина четко вырисовывается и в ст. 16 Правды, где челядин – бесправное существо, покупаемое и перепродаваемое много раз. При этом право собственности на него «коренного господина» (Б. А. Романов) остается неизменным: достаточно ему было опознать челядина, чтобы предъявить на него свои владельческие права.³⁸⁰ Закон строго охраняет интересы челядинных господ.³⁸¹

Ст. 16 фиксирует заметный рост внутренней работорговли на Руси второй половины Х-начайа XI в. Будь торговля челядью редкостью или исключением, то вряд ли так легко можно было продать похищенного челядина. Только благодаря повседневности торговли челядью, украденного челядина продавали без особых хлопот. Обращает внимание бойкость торговых операций: живой товар проходил через одни, другие, третьи руки, четвертые и т. д. Конкретной иллюстрацией перепродажи челяди служит извлечение из «Легендарной саги об Олаве святом», откуда узнаем, как «один варяг на востоке в Гардах купил себе одного молодого раба. И был [тот] немой [и] не мог говорить, однако был он разумный и искусный во многих вещах. И не знал ни один человек, какого он рода, потому что он не мог сказать этого, даже если его об этом спрашивали. Все же многие люди говорили, что он, должно быть, норвежец, потому что он изготовлял оружие, как они, и украшал [его], как делали одни варяги. И вот этот несчастный человек со своим слабым здоровьем повидал многих господ. И как всегда может случиться, это привело к тому, что некий купец освободил его и дал ему свободу по причине мягкосердечия. Тогда отправился он по своей воле и прибыл в тот город, который зовется Хольмград. И дала ему приют одна хорошая женщина».^381а

Итак, челядью на Руси конца Х-начала XI в. торговали часто. Подъем торговли рабами внутри древнерусского общества следует, по-видимому, связывать с социальными переменами, происходившими в процессе распада родовых отношений, переживаемого Русью в указанное время.

Древнейшая Правда позволяет установить не только принадлежность челядина к рабам, но и подойти к источнику челядинства. Такую возможность исследователю дает статья 11, называющая в качестве укрывателей челядина варяга и колбяга. С варягом дело ясное: он иностранец, выходец из Скандинавии. Насчет же колбяга историки высказывают разные версии, причисляя его то к норманнам, то к финнам, то к литовцам, то к балтийским славянам, то... к печенегам или черным клобукам.³⁸² Однако в любом случае перед нами чужеземец.³⁸³ Заслуживают пристального внимания соображения А. В. Лонгинова по поводу колбяга: «Если слово „колъбягъ“ славянского корня, то оно, кажется в тесной связи с простонародным словом колобъ – круг округ, откуда географич. назв. «Колбяжичи», и с глагол. «колобоить», употребляемом в северной России, т. е. говорить околичности, нести околесицу... Патриарх Фотий говорит о подчинении руссам окружного населения».³⁸⁴ Отсюда логично заключить, что колбяг общее название, обозначающее жителя соседствующих (окрестных) с Русью стран.^384a

Таким образом, варяг и колбяг Древнейшей Правды– иноземцы.^384, Можно согласиться с Т. Е. Новицкой в том, что терминами «варяг» и «колбяг» в этом памятнике обозначены «иностранцы вообще, независимо от их национальной принадлежности».³⁸⁵ Для понимания казуса, запечатленного статьей 11, такое толкование терминов является весьма существенным. Впрочем, столь же существенно для разумения данной статьи и другое: присутствие в ней лишь варяга и колбяга, т.е. иноземцев, а не аборигенов. В чем тут причина? Что побуждало челядина бежать именно к варягу и колбягу, но не к иным лицам? Эти вопросы поднимались учеными давно. Еще в прошлом столетии Н. В. Калачов спрашивал: «Почему, в самом деле, говорится, что если челядин скроется у Варяга или у Колбяга и его в течение 3 дней не выведут, истец может его взять и получает 3 гривны за обиду? Разве челядин не мог бы точно также скрыться у Русина или у Словянина и проч.?». Ответ он находил в том, что это – «практические случаи, записанные для памяти, как основания, с которыми должно было сообразоваться и впоследствии, почему они в своем первоначальном виде вошли также в состав нашего памятника».^385а

Некоторые исследователи пытались решить проблему упрощенным способом, сведя ее к элементарной ошибке переписчика Правды. Так, Л. Гетц утверждал, что появление варяга и колбяга в статье 11 Древнейшей Правды есть результат позднейшей описки, перенесшей их сюда из предшествующей 10 статьи. Будь по-другому, считал Л. Гетц, то варяг и колбяг бы попали в статью 16, являющуюся, по его мнению, дополнением к статье 11. Показательным для Л. Гетца было и то, что в сходной 38 статье Пространной Правды варяг и колбяг отсутствуют.³⁸⁶

Н. А. Максимейко не находил здесь никакой ошибки переписчика, и наличие в статье 11 Древнейшей Правды варяга и колбяга показалось ему признаком новгородского происхождения данной статьи. По его разумению, «если укрывшегося раба надо было выводить и изымать, то значит он находился в месте огражденном и замкнутом». Обратив внимание на формулу статьи 13 «а познаеть в своемь миру», Н. А. Максимейко замечает: «В этом выражении можно видеть указание на земляков, туземцев, в противоположность иностранцам» статьи 11. Поскольку «варяги жили среди русского населения отдельной колонией», это создавало «благоприятные условия для укрывательства» беглых рабов. Вот почему нет ничего удивительного в том, что Правда, горя об укрывателях челядина, «называет только варягов и колбягов».³⁸⁷

Мысль о новгородском происхождении Правды Ярослава (Древнейшей Правды) вообще и статьи 11 в частности получила широкое распространение в советской историографии.³⁸⁸ Один из видных исследователей Русской Правды Л. В. Черепнин связал составление Правды Ярослава с новгородским восстанием 1015-1016 гг., направленным против варяжской дружины, творившей насилия над новгородцами.³⁸⁹ «Возникшая под влиянием серьезных волнений в Новгороде в 1016 г. Правда Ярослава ставит своей задачей тщательную и заботливую защиту местного населения от вооруженных варяжских дружинников».³⁹⁰ Помимо прочего, «на обостренность отношений между новгородским населением и отрядами дружинников указывает и нарочитая вставка в ст.10 (т.е. ст.11. – И. Ф.), декретирующая право владельца беглого „челядина“ „изымать“ его у укрывателя. Эту общую формулу, предусматривающую вообще укрывательство беглого челядина, Правда дополнила определением разряда укрывателей: „аще ли челядин скрывается любо у варяга, любо у кольбяга“. Конечно, не случайно это намеренное выделение „варяга“ и „кольбяга“, указывающее на постоянную рознь с новгородскими жителями».³⁹¹ Далее Л. В. Черепнин со ссылкой на Н. А. Максимейко пишет: «О том же свидетельствует и терминология статьи. Выражения „а его за три дня не выведоуть...“, „то изымати емоу свой челядин“ и т. д. говорят об изолированности от местного населения варягов, живших особой колонией, в огражденном и замкнутом месте. Право на такой вывод дает, быть может, и ст.12 (т.е. ст.13. – И. Ф.) – "аще поиметь кто чюжь конь, любо оружие, любо порт, а познаеть в своемъ мироу, то взяти ему свое, а 3 гривне за обидоу". В этом выражении («свой мир») можно видеть указание на противоположность «своей общины» местного населения и корпорации вооруженных варягов, не сливавшихся с местной общиной, подобно тому, как в последующее нремя существовали особые Готский и Немецкий дворы».³⁹² Л. В. Черепнин обнаружил двойственный характер статьи 11, «согласно которой беглый челядин (раб), скрывшийся во дворе у варяга или у колбяга и не выданный укрывателем собственнику в течение трех дней, по истечении этого срока может быть возвращен своему господину принудительно, причем виновный в укрывательстве должен уплатить штраф в сумме 3 гривен. Эта статья и борется со сманиванием чужих рабов варягами, и в то же время, привлекая последних к ответственности, облегчает им возможность избежать наказания, устанавливая легальный срок выдачи беглых».³⁹³

Мы не можем принять наблюдения Л. В. Черепнина. Думается, он ошибался, когда настаивал на Новгородском происхождении Правды Ярослава, связывая ее с антиваряжским движением новгородцев в 1015 г. Правда, судя по всему, была составлена в Киеве и предназначалась для судопроизводства в Киевской и Новгородской землях.³⁹⁴ Увязывание ее только с жизнью Новгорода, новгородской городской общины неизбежно оборачивается искажениями и натяжками при анализе содержания памятника. Не избежал этого и Л. В. Черепнин, несмотря на свою первоклассную источниковедческую подготовку. Рассуждая о «тщательной» и «заботливой» защите новгородцев от «вооруженных варяжских дружин» после кровавых происшествий 1015 г., проявлением такой защиты он считает «нарочитую Ставку» в статью 11, называющую варяга и колбяга как укрывателей бежавшего челядина. Но летопись сообщает о столкновениях новгородцев с одними лишь варягами и хранит полное молчание о колбягах, чем сущетвенно отличается по смыслу от постановлений Правды. Л. В. Черепнин проходит мимо этой важной детали, продолжая настойчиво повторять идею о новгородской происхождении Правды Ярослава, созданной якобы по горячим следам бурных событий 1015-1016 гг., потрясших волховскую столицу. Подобное невнимание к серьезному расхождению летописи и Древнейшей Правды по содержанию противопоказано исследователю. Оно усугубляется отдельными небрежностями в изложении статьи 11. Например, историк отмечает, что по истечении 3-х дневного срока пребывания у варяга или колбяга челядин «может быть (разрядка наша. – И. Ф.) возвращен своему господину принудительно», тогда как Правда говорит об «изымании» господином своего челядина, причем в императивной форме.

Мысль о «нарочитой вставке», выводящей на историческую сцену варяга и колбяга, базируется у Л. В. Черепнина на ощущении первичности в законодательном памятнике некой «общей формулы, предусматривающей вообще укрывательство беглого челядина». Автор снова навязывает Правде то, чего в ней нет. Если быть точным и не выходить за рамки текста Правды, надо сказать, что никакого укрывательства вообще законодатель не предусматривает, говоря ясно и определенно о бегстве челядина к варягу или колбягу. Статья 11 сформулирована четко и не дает оснований заключать о наличии в ней вставки. Считать ее целиком вставочной бездоказательно. Остается признать, что составителей беспокоило укрывательство челяди именно варягами и колбягами, против чего и направлена статья 11. Очевидно варяги и колбяги, т. е. иноземцы, внушали особую тревогу владельцам челяди как реальные и потенциальные нарушители их собственнических прав. Это объяснялось конкретной исторической обстановкой, сложившейся на Руси в конце Х-начале XI столетий, о чем разговор впереди.³⁹⁵

Не доказано и утверждение Л. В. Черепнина о «двойственном» характере статьи 11, выраженном якобы с одной стороны, в привлечении варягов³⁹⁶ к ответственности за «сманивание чужих рабов» и в предоставлении им возможности избежать наказания в случае выдачи беглого челядина в установленный срок, – с другой. Гут Л. В. Черепнин смещает акценты, принадлежащие законодателю, согласно которому сам факт появления челядина в доме варяга или колбяга не означал виновности последних: оказаться там челядин мог по собственной инициативе, на свой страх и риск, а не в результате сманивания. В этом случае челядина «выводили», что свидетельствовало о непричастности варяга и колбяга к побегу челядина и, следовательно, об их невиновности. Законодатель устанавливал взятый, вероятно, из обычного права 3-х дневный срок, в течение которого беглец должен быть «выведен». Превышение его рассматривалось как подтверждение злого умысла со стороны варяга и колбяга, что влекло за собой наказание.³⁹⁷ Во всем этом мы не находим никакой двойственности. Ошибочная посылка о создании Древнейшей Правды и, в частности, статьи 11 под впечатлением событий 1015 г. в Новгороде повела Л. В. Черепнина ложным путем. На том же пути оказался и Б. А. Рыбаков.

Во всех статьях первой части Краткой Правды Б. А. Рыбаков увидел преломление «новгородских событий в июле-августе 1015 г. Юридический документ, определяющий штрафы за различные преступления против личности, не менее красочно, чем летопись рисует нам город в условиях заполнения его праздными наемниками, буянящими на улицах и в домах. Город населен Рыцарями и холопами; рыцари ездят верхом на конях, воооружены мечами, копьями, щитами; холопы и челядинцы иногда вступают в городскую драку, помогают своему господину, бьют жердями и батогами свободных людей, а когда приходится туго, то ищут защиты в господских хоромах. А иногда иной челядин, воспользовавщись случаем, скроется от господина во дворе чужеземца». По Б.А.Рыбакову, Древнейшая Правда, «как и летопись рисует Новгород 1015-1016 гг. расколотым на две части, на два лагеря: к одному из них принадлежит население Новгорода, от боярина до изгоя, а к другому – чужеземцы варяги и колбяги (жители Балтики). Они устраивают драки, наносят оскорбления, угрожают обнаженными мечами, хватают чужих коней и ездят на них по городу, берут чужое оружие, укрывают чужую челядь, выдирают усы и бороды, рубят руки и ноги, убивают насмерть, даже на пирах дерутся чашами и турьими рогами». Историк полагает, будто варяги и колбяги «поставлены законом Ярослава в неполноправное положение», подтверждением чего является и то, что «только в отношении варягов и колбягов закон предусматривает штраф за укрывательство чужого челядина».³⁹⁸

Сцены из жизни Новгорода, воспроизведенные Б.А.Рыбаковым с большой экспрессией, взяты откуда угодно, но не из Правды Ярослава. К области фантазии нужно отнести рыцарей, которые ездят верхом на конях, вооруженные мечами, копьями и щитами. В рыцарей Б. А. Рыбаков превратил «мужей», упоминаемых Древнейшей Правдой.³⁹⁹ Но, как показывает непредвзятый анализ памятника, «муж» Правды – прежде всего свободный человек, горожанин или селянин.⁴⁰⁰ Что же касается «челядинцев», вступающих иногда в городскую драку, бьющих жердями и батогами свободных людей, то это просто фантазия автора, ибо в Правде их нет.

Кстати, о жердях и батогах. Чересчур упрощенным и даже примитивным выглядит наделение этими орудиями самозащиты холопов и челядинцев в противовес рыцарям, вооруженным мечами, копьями и щитами. Е. Д. Романова с понятной иронией говорила о тех историках, «по мнению которых получается, что драка мечом и рогом могла происходить только в дружинной среде, тогда как, если дерущийся брался за дреколье (дрался "жердью" или "батогом"), то это выдавало уже простого человека, не подпадавшего под правила "кодекса чести"».⁴⁰¹ Знакомство со статьями Древнейшей Правды, предусматривающими вознаграждения за ранения, увечья, побои и оскорбления действием, убеждает, что там фигурирует «муж», или любой свободный человек, орудующий мечом, бьющий во гневе батогом, чашей, рогом, а то и попросту – «пястью». Нет ничего необычного в том, что свободный общинник дрался, помимо прочего, мечом. Изучение соответствующих источников убеждает в наличии оружия, в том числе и мечей, у свободного рядового люда Киевской Руси.⁴⁰²

Неправомерно Б. А. Рыбаков прийисывает варягам и колбягам всякие самоуправства, в частности то, будто они «хватают чужих коней, и ездят на них по городу берут чужое оружие». В своих представлениях он исходит, судя по всему, из статьи 13 Древнейшей Правды, гласящей: «Аще поиметь кто чюжь конь, любо оружие, любо порт, а познаеть в своемь миру, то взяти ему свое, а 3 гривны за обиду».⁴⁰³ М. Н.Тихомиров, отвергая мысль о причастности посторонних «миру» лиц к правонарушениям, упомянутым в настоящей статье, подчеркивал, что в ней речь идет о «судебном разбирательстве внутри самого „мира“ – общины», сельской или городской.⁴⁰⁴ И ученый был, конечно, прав.

Странное впечатление, наконец, производит рассуждение Б. А. Рыбакова о том, что варяги и колбяги, преследуемые штрафными санкциями за укрывательство чужого челядина, поставлены тем самым Правдой Ярослава в «неполноправное положение». Получается так, будто остальные укрыватели челяди, избегавшие этих санкций, находились сравнительно с варягами и колбягами в полноправном положении. Так один домысел порождает другой. Правда, тут, возможно, не обошлось без влияния предшественников в интерпретации статьи 11 Древнейшей Правды. М.Н.Тихомиров, например, говорил: «Русская Правда предоставляет некоторые льготы варягам и колбягам, обеспечивая им возможность вместо привода двух свидетелей идти на роту. Но рядом с этим она вводит ответственность варягов и колбягов за сокрытие челядина, накладывая на них обязанность уплатить "3 гривне за обиду"».⁴⁰⁵ У М.Н.Тихомирова как бы подспудно проводится мысль об ограничении законом Ярослава прав варягов и колбягов по части укрывательства челяди.

В другой своей работе исследователь дает этой мысли полный ход: «Статья о челядине, скрывшемся у варяга или колбяга, уже ограничивает права варягов и колбягов, которыми они могли пользоваться в более раннее время».⁴⁰⁶ Стало быть, в «более раннее время» варяги и колбяги укрывали челядинов, пользуясь на то правом, порушенным позднее Ярославом. Не это ли хочет сказать и Б. А. Рыбаков вместе с М. Н. Тихомировым? Если это так, то на чем основаны подобные заключения? К сожалению, и М. Н. Тихомиров, и Б. А. Рыбаков прибегают не к фактам, а к собственным домыслам, оспаривать которые бесполезно.

Итак, Б. А. Рыбакову, как и Л. В. Черепнину, не удалось убедительно ответить на вопросы: 1) почему в статье 11 Древнейшей Правды выделены в качестве укрывателей челядинов лишь варяг и колбяг? и 2) почему «челядинцы» бежали именно к варягам и колбягам?

Не находим удовлетворительных ответов на эти вопросы и у других исследователей. К примеру, Б. А. Романов причину бегства челядина к варягу или колбягу усматривал в том, что тот «оказывался в условиях экстерриториальности (на особом дворе, где стояли в Новгороде эти иноземцы)», т. е. «под защитой привилегии укрывателя».⁴⁰⁷ Однако экстерриториальность варягов и колбягов была неполной: статья 11 Древнейшей Правды «ограничивает эту экстерриториальность и, предлагая спокойно выждать два дня, чтобы дать время укрыВателю по собственной инициативе „вывести“ скрывшегося и передать его общественной власти для возвращения владельцу, разрешает потерпевшему на третий День самому „изымати“ своего челядина и штрафует Укрывателя... ».⁴⁰⁸

А. Романов, на наш взгляд, предложил сомнительное толкование статьи 11 Правды Ярослава. Данная статья не дает оснований рассуждать об «экстерриториальности» варягов и колбягов и об их в этой связи «привилегии». Из ее содержания следует, что о нахождении бежавшего челядина у варяга или колбяга не было неизвестно ни властям, ни его владельцу. Вполне резонно предположение Т. Е. Новицкой о «применении заклича» – объявления на торгу о пропавшем челядине, что обязывало варяга и колбяга вернуть челядина в трехдневный срок.⁴⁰⁹ Закон предусматривает две возможности в поведении варяга и колбяга: «вывод» челядина или его сокрытие. В первом случае все разрешалось само собою, а во втором – применялись санкции, как только власти и законный хозяин челядина узнавали, что тот скрывается у этих иностранцев.⁴¹⁰

Сложность, однако, состоит в том, чтобы уяснить, по истечении какого времени, согласно Древнейшей Правде, они узнавали о наличии невольника в доме укрывателей. В Правде на этот счет сказано: «въ третии день». Как понимать данную фразу? Обычно ее переводят в третий день, не третий день.⁴¹¹, противореча формуле статьи 11, говорящей: «а его за три дни не выведуть», т. е. не выведут, как считают исследователи,

после трех дней, в течение трех дней.⁴¹² В самом деле, если варягу и колбягу закон устанавливал три дня для «вывода» челядина, то, вероятно, нельзя было применять к ним санкции в третий день, на третий день, когда становилось явным укрывательство ими бежавшего челядина.

Б.А.Романов, которому смысл статьи 11 казался понятен,⁴¹³ ощутил все же несуразность привычных ее толкований и попытался выйти из положения, определив варягу и колбягу, как мы знаем, два дня для передачи владельцу скрывшегося у них челядина. На третий день, по В. А. Романову, господин сам «изымал» своего челядина, а с варяга или колбяга взыскивалась 3-х гривенная плата «за обиду».⁴¹⁴ То, что предложил Б. А. Романов не вяжется с текстом статьи, где ясно сказано: «а его за три дни не выведуть, а познають и в третии день». С его трактовкой можно было бы согласиться, если бы законодатель выразился несколько иначе: «а его за два дни не выведуть, а познають и в третий день». Но суть как раз в том, что составитель Правды говорит именно о трех, а не о двух днях, на протяжении которых варяг или колбяг «выводили» скрывшегося у них челядина, не рискуя навлечь на себя обвинения в сознательном укрывательстве. Остаются два способа решения проблемы: либо признание испорченности текста позднейшими переписчиками, либо новое осмысление выражения «а познаеть (познають) и в третии день». Последний способ нам представляется более продуктивным, чем первый.

Обращает на себя внимание тот факт, что Пространная Правда в статье 32, соответствующей статье 11 Краткой Правды, содержит любопытные разночтения. Часть ее списков сохраняет нетронутым текст «а познаеть и в третии день».⁴¹⁵ Но в ряде списков в этой формуле отсутствует предлог «въ», и она составлена так: «а познаеть и третии день».⁴¹⁶ В некоторых случаях встречается чтение «а познаеть и на третии день».⁴¹⁷ Что же касается фразы «а его за три дни не выведуть», то в ней мы не находим каких-либо изменений.⁴¹⁸ Отсюда следует необходимость дополнительного изучения формулы «а познаеть (познають) и в третий день», прежде всего смыслового значения предлога «въ».

Лингвистические исследования показывают, что в древних славянских языках предлог «въ» употребляется (хотя и очень редко) в значении «после». В качестве примеров можно привести речения из архаического старославянского языка: «в малъ часъ» – через короткое время (после него); «въ век пребываеть» – вечно, т.е. после этого времени.⁴¹⁹

Т. П. Ломтев, рассматривая формулу «а познають и въ третии день», увидел в ней обозначение «неопределенного времени как момента внутри определенного времени». Впоследствии в русском языке это значение исчезло, сохранившись лишь в наречных сочетаниях типа «в это утро», «в субботу» и пр. Обычно эти сочетания при опущенном определении сохранили значение срока: сделал в день = за день.⁴²⁰

Таким образом, наблюдения лингвистов⁴²¹ позволяют по-новому взглянуть на статью 11 Древнейшей Правды и слова ее «познаеть и в третии день» истолковать как узнает по истечении трех дней, после трех дней, а не так, как обычно их понимают: в третий день, на третий день. Отсюда следует, что об укрывательстве челядина варягом или колбягом заинтересованные лица могли узнать через пять, семь, десять дней и т.д.

Необходимо подчеркнуть, что статья 11 Правды Ярослава предполагает случай, когда господин скрывающегося челядина и власти какое-то время (более трех дней) не знали, что беглый раб прячется за стенами варяжского или колбяжского дома. Возникает вопрос: а если о нахождении там бежавшего челядина стало известно раньше, т. е. до истечения трех дней, означало ли это, что хозяин невольника должен был ждать, пока минует грое суток? По нашему мнению, не должен. Законодатель, формулируя статью 11, исходил, как нам кажется, из молчаливого признания неотъемлемых прав рабовладельца на своего челядина, предъявить которые он мог в любой момент, едва узнав, где и у кого того скрывали. Так падает идея об экстерриториальности варяга и колбяга и становится очевидной бесплодность попытки Б. А. Романова объяснить бегство к ним челяди на стремлении последнего воспользоваться условиях этой экстерриториальности.