Текст книги "Рабство и данничество у восточных славян"

Автор книги: Игорь Фроянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 35 страниц)

⁴⁰⁰ См.: Романова Е.Д. Свободный общинник в Русской Правде// История СССР, 1961, № 4; рубинштейн Н.Л. Древнейшая Правда и вопросы феодального строя Киевской Руси// Археографический ежегодник за 1964 год, М., 1965.

⁴⁰¹ Романова Е.Д. Свободный общинник... С. 87.

⁴⁰² См.: Фроянов И. Я. Киевская Русь: Очерки социально-политической истории. Л., 1980. С.193-196.

⁴⁰³ Правда Русская. 1. Тексты. С.70-71.

⁴⁰⁴ Тихомиров М.Н. Пособие для изучения Русской Правды, С.78.

⁴⁰⁵ Тихомиров М.Н. Исследование о Русской Правде. Происхождение текстов. М., Л., 1941, С. 56.

⁴⁰⁶ Тихомиров М.Н. Пособие для изучения Русской Правды, С.20. Об ограничении в данном отношении прав варягов и колбягов пишет и А.А. Зимин. (Холопы на руси... С. 58).

⁴⁰⁷ Романов Б.А. Люди и нравы... С. 41,42.

⁴⁰⁸ Там же. С. 41.

⁴⁰⁹ Российское законодательство Х-ХХ веков. Т.1. С.56. См также: Черепнин Л. В. Русские феодальные архивы Х1У-ХУ веков. 4.1. С.245. О «закличе», как известно, говорится в статье 32 Пространной Правды, представляющей собой переработку разбираемой нами статьи Краткой Правды применительно к условиям XII в.: «А челядин скрыеться, закличють и на торгу, а за 3 дни не выведуть его, а познаеть и третии день, то свои челядин поняти, а оному платити 3 гривны продажи» (Правда Русская. 1. Тексты. С. 107). «Закличь на торгу» статьи 32 Пространной Правды воспринимается Н. Л. Рубинштейном как «новая процедурная форма», не практиковавшаяся ранее, поскольку она «говорит о городе с развивавшимся торгом, где рынок стал центром городской жизни. Этому противостоит вся система представлений Краткой Правды, замкнутых в узком кругу „своего мира“» (Рубинштейн II. Л. Древнейшая Правда... С.7). Доводы П. Л. Рубинштейна не убеждают. В городах эпохи Древнейшей Правды, прежде всего в Киеве и Новгороде, где действовал этот законодательный кодекс, была достаточно развита внешняя торговля и, следовательно, существовал торг на котором мог быть произведен «заклич». По отношению к иностранцам (варягам и колбягам) это вполне логично. На наш взгляд, Н. Л. Рубинштейн преувеличивает степень замкнутости мира и системы представлений, отраженных в Краткой Правде. Достаточно вспомнить статью 16 с ее нескончаемым «изводом», ведущим истца и ответчика из одного «мира» (общины) в другой, чтобы убедиться в том.

⁴¹⁰ В древнерусском языке слово «познати» обозначало, помимо прочего, и узнать (см.: Серезневский И.И. Материалы для словаря древнерусского языка. СПб., 1895, Стб 1088). В «Указателе терминов и речений в Правде Русской» к учебному пособию по Русской Правде, составленном Б. А. Романовым, и в «Предметно-терминологическом указателе» к первому и второму томам «Памятников русского права», подготовленном Я. С. Лурье, термин «познати» в связи со статьей 11 Древнейшей Правды истолкован двояко: опознать, узнать (Правда Русская. Учебн.пособие. М.;С.415). В материалах для словаря Русской Правды, собранных М.Н.Тихомировым, приведены три значения слова «познати»: узнать, опознать, признать (Тихомиров М. Н. Пособие для изучения Русской Правды. С.161). Думается, слова «познають», «познаеть» статьи 11 Древнейшей Правды употреблены в значении узнают, узнает. Чтение «а познають и в третии день» содержит Академический список Правды Русской, тогда как в Археографическом списке формулировка несколько иная: «а познаеть и в третии день». Вероятно, о представителях власти, узнающих, что челядин скрывается у варяга или колбяга, а во втором, – о господине бежавшего. Нельзя, по-видимому, отрицать ни один, ни другой вариант.

⁴¹¹ См.: Правда русская II. Комментарии. С. 87; Памятники русского права. Вып. 1. С. 82.

⁴¹² м.: Правда русская II. Комментарии. С. 87; Памятники русского права. Вып. 1. С. 82; Тихомиров М.Н. Пособие для изучения Русской Правды. С. 77.

⁴¹³ Правда Русская. Учебное пособие. С. 41.

⁴¹⁴ Романов Б. А. Люди и нравы... С.41-42.

⁴¹⁵ Правда Русская. 1. Тексты. С.189, 303, 331, 349, 374.

⁴¹⁶ Там же. С.107, 125, 151, 170, 414.

⁴¹⁷ Там же. С.218, 248, 284.

⁴¹⁸ Там же. С.107, 125, 151, 170, 218, 248, 284, 303, 331, 349, 413. Иногда в этой фразе опущена отрицательная частица «не»: «а три дни выведуть его». – См.: там же. С.189, 374.

⁴¹⁹ См.: Рыбаков Б. А. 1) Первые века русской истории. С.74-76; 2) Киевская Русь и русские княжества... С.406-407.

⁴²⁰ Ломтев Т. П. Очерки по историческому синтаксису русского языка. М., 1956, С. 337,339.

⁴²¹ На них указал нам проф. В.В. Колесов, за что выражаем ему свою признательность.

⁴²² Зимин А.А. Холопы на Руси... С. 58.

⁴²³ Там же, С. 59.

⁴²⁴ Там же, С. 60.

⁴²⁵ Аналогичным образом рассуждает Н.Л.Рубинштейн, говоря, что «статья в целом обращена против "варяга или колбяга» – Рубинштейн Н. Л. Древнейшая Правда... С.7.

⁴²⁶ Рубинштейн Н. Л. Древнейшая Правда... С.7.

⁴²⁷ Из скандинавских саг узнаем, что вреди рабов-пленников на Руси во времена Владимира Святославича и Ярослава Мудрого встречались варяги, в том числе числе знатные, даже такие как «Олав – сын Трюггви» (См. Снорри Стурлусон. Круг земной. М., 1980, С. 100-101; Рыдзевская Е.А. Древняя Русь и Скандинавия в IX-XIV вв. (Материалы и исследования). М., 1978, С. 62-63; Джаксон Т.Н. Исландские королевские саги... С. 45). Рабы-пленники из варягов поступали на Русь не только в результате прямого военного захвата, сопутствовавшего варяго-русским столкновениям, но и как купленные в соседних землях. Так в земле эстов существовал большой летний рынок, где во множестве продавались рабы, в том числе пленные варяги. – Снорри Стурлусон. Круг земной. С. 132; Рыдевская Е.А. Древняя Русь... С. 64.

⁴²⁸ См. стр. 165-228 настоящей книги.

⁴²⁹ Черепнин Л.В. Русь. Спорные вопросы. С. 172.

⁴³⁰ Нет никаких оснований, подобно М.Б. Свердлову, рассуждать о челяди, «попавшей в зависимость не через плен, а в результате социальной и имущественной дифференциации, происходящей в восточнославянском обществе». (Свердлов М.Б. Латиноязычные источники по истории Древней Руси, М., Л., 1989, С. 31). Примечательно, что автор, исходя из Раффельштеттенского таможенного устава, говорит о продаже этой челяди купцами-русами в Германии, вступая в противоречие с высказанными ранее собственными утверждениями относительно запрета продавать такого рода челядь и запутывая вконец проблему челядинства на Руси начала Х века.

⁴³¹ См.: Фроянов И.Я. 1) О рабстве в Киевской Руси// Вестник ЛГУ, №2. Серия истории, языка и литературы. Вып. 1, 1965. 2) Киевская Русь. Очерки социально-экономической истории. Л., 1974.

Кризис родового строя и возникновение холопства на Руси конца Х – начала ХI века

По признанию одного из новейших исследователей восточнославянских древностей, «история восточных славян переходного периода – от первобытности к классовому обществу – является актуальной, но довольно сложной проблемой. Несмотря на то, что она находится в центре внимания историков, этнографов, социологов и археологов, трудно найти в истории восточных славян другой период, который породил бы столько противоречивых теорий, суждений и разногласий. И в настоящее время по этой проблеме из-за ограниченности прямых свидетельств письменных источников не прекращается острая полемика, высказываются различные точки зрения о начальной грани сословно-классового общества, о конкретных путях его сложения и т.д.⁴³² И все же, не смотря на наличие «противоречивых теорий, суждений, разногласий», в современной историографии укоренилось разделяемое большинством ученых мнение, согласно которому доклассовая (дофеодальная) эпоха в жиз ни восточного славянства завершается в середине IX в. образованием единого государства с центром в Киеве, открывая раннефеодальный период на Руси, длившийся до конца XI столетия, после чего древнерусское общество вступает в стадию «зрелого», «развитого» феодализма.⁴³³ В целом это мнение поддерживает и тот новейший исследователь, а именно Б. А. Тимощук, чьи слова мы только что цитировали.⁴³⁴ Будучи специалистом-археологом, он мобилизовал весь имеющийся в науке запас археологических данных, чтобы вселить в читателя уверенность в справедливости своих представлений о социальной эволюции восточного славянства. Письменные источники играют у него не столько основную, сколько подсобную роль. И это не случайно, ибо является следствием неоправданных, как нам кажется, надежд ученого на информационные возможности археологических источников сравнительно с письменными. Вот почему он пишет: «В связи с разногласиями по вопросу о сущности общественного строя Киевского государства особое значение приобретают археологические источники, при помощи которых может быть подтверждена или опровергнута та или иная интерпретация письменных источников, а также раскрыты те черты этого строя, которые не нашли своего отражения в других Источниках».⁴³⁵ Мы придерживаемся противоположного взгляда, полагая, что посредством письменных известий может быть «подтверждена или опровергнута та или иная интерпретация» археологических источников Ведь археологические материалы сами по себе беззву^. ны и подвержены различным, нередко взаимоисключающим, толкованиям. Поэтому их следует подвергать проверке письменными сведениями, а не наоборот. Иначе легко оказаться во власти субъективных ощущений, весьма опасных искажением прошлого.

Преувеличенная оценка возможностей археологических источников понадобилась Б. А. Тимощуку, вероято, для того, чтобы усились впечатление от содержащихся в его книге конкретных зарисовок, наблюдений и выводов. Однако общая схема автора по сути ничем не отличается от общепринятой концепции социального развития восточного славянства, хотя и сопровождается археологически более наглядной, так сказать, вещественно осязаемой и потому кажущейся на первый взгляд убедительной картиной общественных трансформаций восточнославянского мира.⁴³⁶

Между тем эта концепция, по нашему убеждению, доливает свой век, становясь достоянием истории исторической науки. Коренной ее порок состоит в соединении ДВУХ несовместимых во временном плане процессов: распада родовых связей и складывания феодальных отношений. Разлагавшееся первобытное восточнославянское общество порождало не феодализм, как принято думать, а общинно-территориальную организацию, являющуюся промежуточной ступенью между первобытным строем и феодальной формацией, или, если угодно, цивилизацией. А. И. Неусыхин рассматривал ее как «общинную без первобытности» (т. е. без родовых древностей) и видел в ней переходную стадию развития от ро-доплеменного общества к раннефеодальному, внеся тем самым серьезный вклад в разработку проблемы перехода от доклассовых социальных структур к классовым не только у варваров Западной Европы, но и других народов, переживавших аналогичные процессы общественной эволюции.⁴³⁷

Идеи А. И. Неусыхина получили развитие в трудах А. Я. Гуревича, по словам которого периодизацию истории народов, переходивших в раннее средневековье от доклассового строя к феодальному, «нельзя строить таким образом, что вслед за общинно-родовым строем непосредственно идет феодальный или раннефеодальный (как первая форма феодализма), ибо тогда мы не избежим крайностей схематизации, натяжек и насилия над конкретным материалом, которые неминуемо приведут нас к искаженному представлению об исторической действительности».⁴³⁸

А.Я.Гуревич пошел еще дальше. Полностью разделяя мысль А. И. Неусыхина об особой общественной форме, отделяющей первобытные образования от раннефеодальных, он усомнился в целесообразности считать эту форму лишь переходной по характеру. «Не следует ли ее рассматривать как самостоятельную, самодавлеющую форму, не развивающуюся во что-то принципиально иное, а если и развивающуюся, то вовсе не обязательно в феодализм?» – спрашивал исследователь. И отвечал: «Перед нами – самобытное варварское общество, обладающее рядом устойчивых конститутивных признаков... Этому обществу – мы называем его "варварским" совершенно условно – в гораздо большей мере присущи стабильность и даже застойность, нежели изменчивость и развитие. Внутренние возможности трансформации этой социальной системы крайне ограничены. Когда же она вступает в тесное взаимодействие с другой более развитой общественной системой, она рушится уступая место новому общественному строю... До тех пор пока подобного интенсивного взаимодействия с иной социальной системой не происходит, варварское общество, по-видимому, мало развивается. Во всяком случае, это развитие происходит крайне медленно и вряд ли ведет к коренной перестройке системы и к вызреванию в ее недрах новой системы. Скорее можно предполагать постоянное воспроизведение прежних элементов этой системы, проявляющей большую сервативность и сопротивляемость структурным сдвигам. Варварское общество характеризуется не столько способностью к эволюции, сколько настроенностью гомеостасис-саморегулировку, приводящую к сохранению прежней структуры целого».⁴³⁹

Эти идеи А. Я. Гуревича нам представляются весьма плодотворными и перспективными. Недаром они привлекли внимание и получили положительную оценку в рецензии Ю. Г. Алексеева на его книгу. «Представляет интерес, – писал рецензент, – отмечаемая автором стабильность "варварского" общества, вовсе не спешащего перерасти в феодальное, а потому не могущего рассматриваться только как "преддверие" феодализма... Рассмотрение "варварского общества" ("дофеодального") как относительно самостоятельного этапа социального развития значительно расширяет возможности исследования ранних стадий истории».⁴⁴⁰

А. Я. Гуревич подчеркивал устойчивость варварского общества и в другой своей книге, посвященной вопросам генезиса феодализма в Западной Европе. По словам исследователя, «варварское общество само по себе не порождало феодализма. Возможности этого общества изменяться, по-видимому, нередко переоцениваются. Ни в их производстве, ни в социальной структуре, ни в политической организации варварские племена Европы, в первую очередь германцы, не переживали коренных сдвигов на протяжении периода, предшествующего Великим переселениям народов. Их социальная структура была такова, что способность ее эволюционировать была чрезвычайно ограничена. То, что общественный строй варваров был очень консервативным, лучше всего Доказывается анализом общественных отношений тех народов и племен, которые не переселялись на территорию Империи. Сопоставление данных скандинавских Источников ХII-ХIV вв. с сообщениями античных авторов древних германцах обнаруживает сходство поистине поразительное, если учесть, что между рассказом Тацита и записями права Норвегии и Швеции пролегло более тысячелетия!».⁴⁴¹

К сожалению, соображения А. Я. Гуревича не получили должного понимания и признания в творчестве историков-русистов. Возможно, это было вызвано громким и позорным для "блюстителей" чистоты марксистской историографии скандала, организованного вокруг только что цитированной книги «Проблемы генезиса феодализма в Западной Европе», выпущенной в качестве учебного пособия для студентов исторических факультетов. По поручению Министерства высшего и среднего специального образования СССР 22 мая 1970 г. на совместном заседании кафедр русского и западноевропейского феодализма исторического факультета Московского университета состоялось «обсуждение» этого учебного пособия, причем в отсутствие автора. Штампованные обвинения посыпались, как град: было высказано сомнение в правильности применения А. Я. Гуревичем «основных положений исторического материализма» (С. Д. Сказкин); указано на то, что он «не хочет считаться с марксистско-ленинским учением об общественно-экономических формациях» (Г.А.Новицкий), выступая «фактически против учения о социально-экономических формациях и феодализме как одной из формаций» (М. Т. Белявский); А. Я. Гуревич пришел, по словам критиков, «к отрицанию феодализма как общественно-экономической формации», его книга не способствует «развитию марксистской теории познания исторического про шлого», а, напротив, уводит «от нее в дебри структурализма и прочих "новомодных", хотя уже давным-давно доказавших всю свою несостоятельность теорий» (А.М.Сахаров); А. Я. Гуревич «в своей книге полемизирует не столько с буржуазной медиевистикой, сколько с советской, с ее методологическими положениями и научными выводами», его главная ошибка в том, что он применил структурный метод исследования «в отрыве от марксистско-ленинской методологии исторической науки, от категорий и законов материалистического понимания истории» (Ю.М.Сапрыкин).⁴⁴² «Появление такой книги понять трудно; еще трудней понять : как над ней работали редактор и издательство, и совсем невозможно понять, как книга А. Я. Гуревича могбыть издана в качестве учебного пособия для студентов.Она может их только запутать, посеять у них сомнение о применимости марксистско-ленинской методологии к изучению данной проблемы. Создание и издание такого учебного пособия – это грубейшая ошибка, которая долюжна быть исправлена. (М.Т. Белявский)⁴⁴³ С «созданием и изданием» неугодной книги ничего, увы, нельзя было поделать. Оставалось лишь «просить Научно-методический совет по учебно-методической литературе Министерства высшего и среднего специального образования СССР ходатайствовать перед Министерством о снятии грифа учебного пособия с названной книги А. Я. Гуревича». Министерство удовлетворило просьбу ученых мужей.⁴⁴⁴ Много времени прошло с тех пор, но идеи о внутренней устойчивости «варварского общества», его самодавлеющем характере и тенденции к неизменяемости основ социальной организации так и лежат втуне, не привлекаемые к изучению истории восточных славян.

Мы считаем, что древнерусское общество XI-начала XIII вв как раз и есть то, условно говоря, "варварское общество", настроенное на саморегулировку и стабильность, о чем писал А.Я.Гуревич. Оно воплощало собой общинную цивилизацию Древней Руси со своеобразным общественным, политическим и государственным строем, самобытной и яркой культурой. Эта цивилизация погибла под ударами татаро-монгольского нашествия, и на ее обломках возникла монархическая Московская Русь, положившая начало новой сословно-классовой эпохе в истории России.⁴⁴⁵ Сама же она вышла из разлагающегося родо-племенного строя. Когда это произошло?

Большинство современных исследователей, как уже отмечалось, связывает падение родового общества с IX столетием, ставшим начальной хронологической гранью раннефеодального периода в исторической жизни восточных славян. Но вот однажды Б. А. Рыбаков, вглядываясь в события последней четверти X в., примет «много новых явлений, связанных с глубокими внутренними процессами». Он увидел, как «неудержимо распадались родовые связи, шло расслоение деревни, выделялись устойчивые индивидуальные хозяйства», как совершался переход от «верви-рода к верви-общине» от «коллективного родового земледелия к более прогрессивному тогда индивидуальному».⁴⁴⁶ Его взору открылся «процесс деструкции замкнутых родовых ячеек высвобождавший то изгоев, потерпевших поражение в борьбе с сородичами, то крестьянские семьи, вырвавшиеся из принудительного родового сообщества и ищущие опоры вне своих старых связей».⁴⁴⁷ Но то был эпизод в идейном поиске Б. А. Рыбакова, несколько с его стороны экстравагантный и неожиданный для научной общественности, а быть может, и для самого исследователя, поскольку совсем незадолго до того в одном солидном академическом издании он утверждал: «Период между VI и IX столетиями – это время наиболее интенсивного перехода от первобытнообщинного строя к феодальному, время создания экономических и социальных предпосылок феодализма и возникновения классовых отношений, завершившееся созданием феодального государства Руси в IХ-Х вв.».⁴⁴⁸

Б. А. Рыбаков вернулся, как и следовало ожидать, на «прямоезжий» торный путь советской историографии происхождения феодализма в России, констатируя существование в У1И-1Х вв. сложившегося в Среднем Поднепровье «раннефеодального государства с верховyjй собственностью на землю, вассалитетом, основанным на земельных владениях», обозревая тысячи боярских замков-хором, стихийно возникавших в это время яо всей Руси и знаменовавших собой «рождение новых феодальных отношений».⁴⁴⁹

Возвращение Б. А. Рыбакова «на круги своя» в большей мере зависело от инерционного воздействия историографической среды, в которой пришлось ему вращаться, чем от притяжения фактов, извлекаемых из исторических источников. Если следовать последним, то именно вторая половина Х-начало XI столетия окажется временем, когда завершался распад родоплеменного строя у восточных славян. Проявление этого процесса подтверждается значительным количеством признаков.

Важным показателем разложения старой родовой организации было появление в восточнославянском обществе бедняков и неимущих людей. Нарастание их шло, конечно, медленно и постепенно, но само возникновение подобных элементов в обществе говорило о том, что солидарность и защита со стороны родовых групп стала давать серьезные сбои. О существовании бедных узнаем уже из сведений, относящихся к первой половине X в. По рассказу Ибн Фадлана, русы, если кто из них заболел, «то они разобьют для него палатку в стороне от себя, оставят его в ней, положат вместе с ним некоторое количество хлеба и воды и не приближаются к нему и не говорят с ним, особенно если он бедняк или невольник... ».⁴⁵⁰ Похороны бедного человека, по свидетельству Ибн Фадлана, заметно отличались от похорон богатого: «Если это бедный человек из их (русов. – числа, то делают маленький корабль, кладут его в Него и сжигают его [корабль]».⁴⁵¹ Т. М. Калинина, комментируя данное сообщение арабского писателя, замечает: «Ибн Фадлан рассказывает, что в составе русов были бедные люди. В случае смерти бедняка, как пишет Ибн Фадлан, его все же не оставляли, а сжигали что, вероятно, свидетельствует не только о вхождении его полноправным членом в состав „людей Дома“, но и о выраженном социальном неравенстве среди его членов».⁴⁵² Едва ли можно совместить мысль о бедняке как полноправном члене в составе «людей дома» с тезисом о его социальном неравенстве среди членов этого дома. Приниженный бытовой статус бедняка не вызывает сомнений. Но это не значит, что в социальном плане, с точки зрения прав и обязанностей свободного члена общества, он находился в ущербном положении сравни тельно с остальными русами.

Во второй половине X в. количество бедных, судя по всему, возросло, и они стали привычным явлением в Киеве. Князь Владимир, призывая киевлян креститься, называет среди них убогих и нищих.⁴⁵³ Он взял на себя попечение о бедных и нищих, кормил их, раздавал убогим богатства.⁴⁵⁴ И это особенно показательно, поскольку говорит о том, что эти люди оказались вне сферы родственных связей, один на один со своей горькой, как степная полынь, долей. И таких людей, выпавших из родственных коллективов и утративших защиту и покровительство родичей, к исходу X в. было, по всей видимости, множество. К ним относились, помимо прочих, изгои, упоминаемые Правдой Ярослава.

Важное значение для разумения сущности изгойства имеют этимологические разыскания лингвистов. По их наблюдениям, термин «изгой» восходит к слову «гоить», означающему житъ, давать жить, устроить, приютить,⁴⁵⁵ Отсюда ученые в изгоях видели то потерявших звание людей,⁴⁵⁶ то выжитых из рода и не пользующихся уходом,⁴⁵⁷ то лишенных средств к жизни.⁴⁵⁸ Следует сказать, что все эти определения не исключают, а дополняют друг друга, характеризуя изгойство с разных сторон. В самом общем обозначении изгой есть человек, «изжитый», выбитый из привычной жизненной колеи, лишенный прежнего своего состояния,⁴⁵⁹ порвавший связи «со своей социальной группой»,⁴⁶⁰ так сказать, «бывший человек, социальный „экс“».⁴⁶¹ Вопрос, однако, в том, откуда вышел изгой, с какой социальной группой у него прервались связи.

Еще в середине прошлого столетия Н. В. Калачов в специальной статье высказал мысль о том, что изгой – это отпавший или исключенный из рода.⁴⁶² Ему возражал К.С.Аксаков. Изгой, по Аксакову, – тот, кто выпал из общины, сословия, будучи явлением не родовым, а гражданским.⁴⁶³ В. И. Сергеевич не согласился ни с Н. В. Калачовым, ни с К. С. Аксаковым. «Сторонники родового быта и сторонники общины, – писал он,– одинаково пользуются словом изгой для доказательства своих любимых теорий. И те и другие согласны, что изгой означает существо, исключенное из союза, к которому он прежде принадлежал, а потому и умаленное в своих правах. Но у первых таким союзом является род изгой же – существо отреченное от рода. Причина – преступление или безрассудность, отвага. Такой выкинутый из рода должен считаться преступником, разбойником, грешником. Таково мнение Калачова... У вторых изгой исключен из общины. Так у К.Аксакова. „Это был человек,-говорит он,– исключенный, или сам исключивший себя из общины или сословия“. Все это только догадки. По историческим же памятникам изгой не имеет никакого отношения ни к роду, ни к общине; он не преступник и в правах не умален; наоборот он поставлен под особое покровительство церкви, как человек бедный, жалкий».⁴⁶⁴

Несмотря на столь суровый приговор, идеи Н. В.Калачова и К. С. Аксакова продолжали жить в историографии. Б. Д. Греков, изо всех сил старавшийся феодализировать древнерусское общество и развести его с родоплеменным строем, все же не решился оторвать изгоя от родовых корней и потому не исключал появления термина «изгой» в архаическом обществе для обозначения чужеродных элементов, принимаемых в родовые замкнутые группы. Однако изгойство «стало особенно развиваться в процессе распадения родовых союзов и в "Русскую Правду" попало, несомненно, тогда, когда род уже был известен только в отдельных пережитках. Изгой, по-видимому, и упомянут в "Русской Правде" в качестве одного из осколков давно разбитого родового строя».⁴⁶⁵ Б. Д. Греков, конечно, не мог ограничиться данной аттестацией изгоя. «Если нет ничего невероятного в том, что изгои могли появиться в период разложения родового строя, – писал он, – то вполне очевидно, что они продолжали существовать и позднее; выходец из соседской общины, принятый в другую, может быть принятый с некоторыми ограничениями в правах, мог оставаться здесь под именем и на положении изгоя».⁴⁶⁶ Легко заметить, что эти представлений об изгое Б. Д. Греков получил, соединив точки зрений В. Калачова и К. С. Аксакова. Но справедливости ради надо сказать, что то было не механическое соединение, а основанное на учете исторического развития института изгойства с выделением начальной и последующих ступеней его эволюции. Наше внимание сейчас привлекает раннее изгойство, связь которого с историей родовых отношений подтверждается новейшими научными изысканиями.

По наблюдениям В. В. Колесова, изгой изначально – «отщепенец, лишенный рода насильно». Буквальный смысл слова «изгой», согласно В. В. Колесову, «лишенный жизненной силы рода, традиции, а значит и права на жизнь».⁴⁶⁷ Не имеющий рода, родства, изгой стоял вне закона.⁴⁶⁸ Он известен издавна, появившись еще в родовом обществе.⁴⁶⁹ Надо полагать, что первоначально, в условиях господства родовых отношений, изгойство не имело широкого распространения, изгоями становились лица, изгнанные из родственных коллективов за особо тяжкие преступления (например, убийство родственника родственником, воровство у родичей, нарушение половых запретов),⁴⁷⁰ выброшенные из общежития на произвол судьбы, т. е. лишенные мира.⁴⁷¹ Перед нами «полное отлучение от крова и пищи, aquae et ignis interdictio. В таком виде этот институт действует не только в праве античных народов, но и в праве китайцев перуанцев, индусов и разных других народов».⁴⁷² Изгой, лишенный мира, не имел мстителей, готовых вступиться за него. «Он может быть убит, и никто за его убийство ничем не воздаст убийце. Об этом даже не будет поднято вопроса».⁴⁷³

Со временем слово «изгой» наполняется иным содержанием, знаменуя появление нового изгойства, характеризуемого утратой связей с родственным коллективом, обусловленного не преступной деятельностью того, кто оказался в положении изгоя, а переменами в общественной жизни, вызванными падением родоплеменного строя. Б. Д. Греков был прав, отмечая, что это новое изгойство стало особенно развиваться в ходе распада родовых союзов.⁴⁷⁴ Он ошибался только в датировке названного распада, относя его к VI—VIII вв. Исторически более точные хронологические ориентиры нащупал С. В. Юшков, согласно которому Древнейшая Правда отразила общественные отношения X, возможно, даже и IX в. Именно тогда шло разложение родовых связей, в результате чего и появились изгои.⁴⁷⁵ Еще ближе к историческим реалиям был Б. А. Рыбаков, когда применительно к концу X в. говорил о продолжении «процесса деструкции замкнутых родовых ячеек», высвобождавшего изгоев, «потерпевших поражение в борьбе с сородичами».⁴⁷⁶ Вернее, на наш взгляд было бы сказать не о продолжении, а завершении в это время данного процесса и о высвобождении из «замкнутых родовых ячеек» изгоев не в результате их поражения в борьбе с сородичами, а вследствие разложения самих этих ячеек.

Итак, на исходе Х-начале XI в. в древнерусском обществе формируется новый довольно многочисленный разряд изгоев – свободных людей, не имеющих связей с родственными союзами и лишенных, следовательно, их защиты и покровительства. Факт появления такого рода людей – свидетельство деградации этих родственных союзов, т. е. глубокого и системного кризиса родового строя, время которого зафиксировала Древнейшая Правда, составленная вскоре после вокняжения в 1016 г. Ярослава в Киеве и отразившая социальные сдвиги, происходившие в Киеве и Новгороде на рубеже X-XI столетий.⁴⁷⁷

Древнейшая Правда позволяет не только установить время возникновения новой категории изгоев на Руси, но и выявить степень распространения изгойства в общественной жизни. Упоминание изгоя в статье Правды – верный признак определенной массовости изгойства. Здесь изгой отделен от семейной организации, оберегающей своих сородичей, и поставлен в ряд с теми, кто выступал в одиночку и не мог быть защищен кровной местью, узаконенной обычным правом.⁴⁷⁸ Место родственного коллектива заступал князь, бравший под свою защиту, помимо прочих, и изгоя, делая его субъектом княжого права.

Б. Д. Греков, отмечая равноправие изгоя, поставленного рядом с дружинником и купцом, писал: «Нет ничего невероятного также и в том, что это равноправие такого же происхождения и так же относительно, как и право закупа жаловаться на своего господина, если этот последний бьет его не "про дело", т.е. это есть компромиссная мера в целях успокоения общественного движения, в данном случае имевшего место в Новгороде в 1015 г., после чего и, может быть, в значительной мере вследствие чего и приписано настоящее прибавление к первой статье древнейшего "Закона русского". Если это так, что весьма вероятно, то равноправие изгоев в начале XI века было уже для них потеряно, но не совсем забыто и, может быть, служило неписаным лозунгом общественных низов, по преимуществу городских, в событиях 1015 г.».⁴⁷⁹