Текст книги "Том 4. Классические розы"

Автор книги: Игорь Северянин

 
Невозможно читать начинающих авторов,
Чья бездарность бессмертней талантов иных,
У кого и вчера, и сегодня и завтра
Одинаково невыразительный стих.
 
 
И не только читать – принимать невозможно их,
Этих извергов самовлюбленных: они
Могут вирши безграмотные и ничтожные
Вам читать положительно целые дни.
 
 
Помню, в молодости принимал я их стаями,
Терпеливо выслушивал «опыты» их,
И читалось мне, что неудобочитаемо,
Где бездарность бессмертней талантов иных…
 
 
Маляры, офицеры, швейцары, садовники,
Столяры и сектанты, медички, дьячки
Лезли все в соловьи, в вожаки и в любовники,
В наглой скромности людям втирая очки…
 
 
В пору, помнится, расположения доброго
Одного «баритона» прослушав всю ночь,
Я совсем неожиданно грохнулся в обморок
И, очнувшись, кричал истерически: «Прочь!..»
 
 
Как они не поймут, что они – обреченные
И что прока вовеки не будет из них?…
Это просто больные иль просто влюбленные,
Чья бездарность бессмертней талантов иных!
 

1929 г.

 
Она идет – вы слышите шаги? —
Распутница из дальнего Толедо.
Ее глаза темны. В них нет ни зги.
В ручном мешке – змея, исчадье бреда.
 
 
Та путница нехороша собой:
Суха, желта, румянец нездоровый…
И вьется шарф – отчасти голубой,
Отчасти ослепительно пунцовый…
 
 
Ее ненасыщаемая страсть
Непривередлива и небрезглива.
Над кем она распространяет власть,
Тот подчиняется ей торопливо.
 
 
Кто б ни был ты: почтенный семьянин,
Распутник зрелых лет, невинный отрок, —
Уж как пути свои ни измени,
Найдет, – и тело с нею распростерто…
 
 
И женщинам, и девушкам не скрыть
Тел, обреченных в чувственность трибаде:
Лесбийской ей захочется игры —
Долой напрядывающие пряди!
 
 
Когда ж она восхочет всей семьи,
Томит в объятьях всех поочередно
И, из мешка не выпростав змеи,
Изласканных дает ей жалить со дна…
 
 
Куда ведет тебя, беспутный путь,
Весь в стружках гробовых из-под рубанка?
К кому из нас ты вздумаешь прильнуть
В своей ужасной нежности, испанка?
 

1927 г.

 
Гайдаров, Гзовская, Нелидов
(Как хорошо иметь друзей!)
В Берлине были в роли гидов
(Я в прозе жизни ротозей…)
Среди Сахары антрепризы
Мне импресарио ища,
Искусно все мои капризы
Прикрыв обширностью плаща
Доброжелательства к поэту…
И вот нашли мне целых три,
Которым, правда, алтари
Искусства чужды, но монету
Антрепренеры свято чли,
И живо вечер испекли
На пламени моих горений,
Чтоб эмигрантская толпа
Впивала звуковые pas
«Мороженого из сирени»,
Ландо моторного Зизи,
Ленивой Нелли в будуаре
И той развратнице в муаре,
Какую, как ты ни грузи
В шампанское под ананас,
Не пустят все же на Парнас!
Но автору за мастерскую
Скульптурность вход всегда открыт,
Где Фету Пушкин говорит:
– О Северянине тоскую!..
 

1923 г.

 
Очей незримые ирисы
Благоуханно-хороши.
Ах, нет утонченней актрисы
И артистичнее души!
Нередко, невзирая на ночь,
Засиживались впятером.
– Читайте, милый «Северяныч»,
И мы Вам с радостью прочтем, —
Твердила ласково и мягко
Она, прищурясь и куря.
И пенил душу я в честь Вакха,
Живя, сверкая и горя!
Красив, как римлянин, Гайдаров
Встает и всех лазорит он:
Нам звоном бархатных ударов
Виолончелит баритон.
Ольга Владимировна сценки
Рассказывает про детей,
Как мальчик плакал из-за пенки,
Иль эпизод из жизни швей…
Подносит нам «видатель видов»,
Ироник с головы до ног,
Он, обаятельный Нелидов,
Колюче-лавровый венок.
Столичный житель, из Азовска
Какой-нибудь провинциал,
Пред кем блеснула «пани Гзовска»,
Ответно чувствами бряцал
С ней, несмотря на тьму и на ночь,
Нам было ярко и светло.
И был целован «Северяныч»,
Как матерью дитя, в чело…
 

1923 г.

 
Позвал меня один знакомый,
Веселой жизни акробат,
Рокфором городским влекомый,
В берлинское кафэ «Трибад».
 
 
Был вечер мглистый и дождливый,
Блестел и лоснился асфальт
С его толпою суетливой.
Мы заказали «Ривезальт».
 
 
Смотря на танцы лесбиянок —
Дев в смокингах и пиджачках,
На этих гнусных обезьянок
С животной похотью в зрачках…
 
 
И было тошно мне от этой
Столичной мерзости больной,
От этой язвы, разодетой
В сукно и нежный шелк цветной.
 
 
Смотря на этот псевдо-лесбос,
На этот цикл карикатур,
Подумал я: «Скорее в лес бы,
В зеленолиственный ажур!»
 
 
И церемонно со знакомым
Простясь, я вышел на подъезд,
Уколот городским изломом,
С мечтой: бежать из этих мест.
 

1923 г.

 
Мы часто по Unter den Linden
Ходили в Tiergarten нагой,
И если б Рейхстаг не был вправо,
Его мы задели б ногой.
 
 
Не очень-то люб нам парламент
За то, что в нем партий очаг.
А мы беспартийные птицы
С природой в нептичьих очах…
 
 
Не нравится нам и Tiergarten
Он тощ, как немецкий обед…
Но больше всего не по вкусу
В том парке «Аллея Побед».
 
 
«Аллея Побед» – это значит,
Что «эти» напали на «тех»,
Что «те» побежденные пали,
А «эти» содеяли грех…
 
 
Мы в поисках вечных природы,
Хотя получили Ergarz
Ходили по Unter den Linden
В Tiergarten в кольце из палацц…
 

1923 г.

 
Чем эти самые живут,
Что вот на паре ног проходят?
Пьют и едят, едят и пьют —
И в этом жизни смысл находят…
 
 
Надуть, нажиться, обокрасть,
Растлить, унизить, сделать больно…
Какая ж им иная страсть?
Ведь им и этого довольно!
 
 
И эти-то, на паре ног,
Так называемые люди
«Живут себе»… И имя Блок
Для них, погрязших в мерзком блуде, —
Бессмысленный, нелепый слог…
 

1923

 
Чем больше книг сухих, научных,
Тем меньше лирики в сердцах.
Чем больше лиц научно-скучных,
Тем меньше смеха на устах.
 
 
Чем больше поездов курьерских,
Тем меньше девственных лесов.
Чем больше сабель офицерских,
Тем меньше борон и плугов.
 
 
Чем больше фабрик граммофонных,
Тем меньше трудных арф в домах.
Чем больше трубок телефонных,
Тем меньше тонов в голосах.
 
 
Чем больше объявлений брачных,
Тем меньше браков по любви.
Чем больше песенок кабачных,
Тем меньше трелят соловьи.
 
 
Чем больше танцев ресторанных,
Тем меньше ценящих балет.
Чем больше войн и боли в ранах,
Тем меньше, меньше в жизни лет!..
 

1923 г.

 
Партийность – источник всех зол и всех бед:
Отбросьте партийность и ждите побед,
  Побед окрыленного духа.
Одна только партия пусть да живет,
И будет ей доброе имя: Народ
  Желанное имя для слуха.
 
 
Нет партий в природе, и, если кричишь,
Что кошка ест птицу, то кошка не чиж:
  Пусть в птицу вцепляется кошка.
Но ты не животное, ты – Человек,
Кто б ни был ты – негр, англичанин иль грек —
  Подумай об этом немножко…
 
 
Зверей дрессировка культурит. Людей
Культурит величье вселенских идей,
  Религия, музы, наука.
Культурит еще человеческий род
Крылатое светлое слово: Вперед,
  Любовь, всепрощенье и мука.
 
 
Так бросьте партийность – причину вражды,
Устройте повсюду селенья-сады,
  Мечтайте о солнечном чуде.
Будь счастлив, живуший в долинах у рек,
Будь счастлив, что имя твое: Человек!
  Что все человечество – Люди!
 

1923

 
Пока нужны законы людям,
  Не говорите о культуре.
Пока сосед грозит орудьем,
  Не говорите о культуре.
Пока земля льет кровь людскую,
  Не говорите о культуре.
Пока о братстве я тоскую,
  Не говорите о культуре.
Пока есть «бедный» и «богатый»,
  Не говорите о культуре.
Пока дворцы идут на хаты,
  Не говорите о культуре.
Пока возможен в мире голод,
  Не говорите о культуре.
Пока на группы мир расколот,
  Не говорите о культуре.
Пока есть «иудей» и «эллин»,
  Не говорите о культуре.
Пока смысл жизни обесцелен,
  Не говорите о культуре.
Пока есть месть, вражда, погромы,
  Не говорите о культуре.
Пока есть арестные домы,
  Не говорите о культуре.
Пока нет равенства и братства,
  Но есть запрет и есть цензура,
Пока возможно святотатство,
  Культура ваша – не культура!
 

1928 г.

 
Они живут политикой, раздорами и войнами,
Нарядами и картами, обжорством и питьем,
Интригами и сплетнями, заразными и гнойными,
Нахальством, злобой, завистью, развратом и нытьем.
 
 
Поэтов и мыслителей, художников не ведают,
Боятся, презирают их и трутнями зовут.
Зато потомство делают, трудясь над ним, как следует,
И убежденно думают, что с пользою живут!..
 

1928 г.

 
Культурный зверь на двух ногах —
Я утверждаю – жаждет крови:
Ему в войне открыты нови
Разбогатиться на скорбях…
 
 
Убив, ограбить мертвеца —
Пленяющая ум возможность…
Итак, да здравствует безбожность
И беззастенчивость лица!
 
 
Растлить девицу на войне —
Не преступленье, а геройство.
Так зверь, войны постигший свойство,
Не просто зверь, а зверь вдвойне.
 
 
В слюнявой жажде грабежа,
От нетерпения дрожа,
Двуногий зверь стремится в битву…
 
 
Прими, о Бог, мою молитву,
Святую скорбь мою пойми:
Не называй зверей людьми!..
 

1923 г.

 
Пусть привилегией культуры
Пребудут впредь все кутежи…
Пусть дураки и с ними дуры
Утонут в море пьяной лжи.
 
 
Пусть в диком пьянстве и разврате
Найдут себе купельный жбан
Цивилизованные рати
Леса клеймящих горожан.
 
 
Пусть сохлый, чахлый мозг иссушат
Вконец в усладах городских,
Пусть городом себя задушат —
Презренные! Что мне до них!
 
 
До революции великой,
Во время, после и всегда —
Они живут толпой безликой,
Они живут ордою дикой
Без святости и без стыда.
 
 
Я объявил войну культуре,
И городу, и кабаку.
Я ухожу в свои лазури,
В свою священную тоску.
 
 
О перевоспитаньи мира,
О перелюденьи людей
Бряцай, бичующая лира!
Растрелься, вешний соловей!
 
 
Я ухожу в Природу удить
И, удя, мыслить с торжеством,
Людей мечтая перелюдить,
Земным их сделав божеством!
 

1923 г.

 
Мир с каждым днем живет убоже,
Культура с каждым днем гнилей.
К тебе взываю я, о Боже:
Своих избранников жалей!
 
 
Всеудушающие газы
Живому уготовил зверь.
Клеймом карающей проказы
Ты порази его теперь!
 
 
Пусть уничтожит зверь двуногий
Себе подобного, но тех,
Кто с ним не на одной дороге,
Кто создан для иных утех,
 
 
Того, Великий Бог, помилуй,
В нем зверское очеловечь,
И, растворясь в природе милой,
Он станет каждый лист беречь.
 

1923 г.

1

 
Мечты о дальнем чуждом юге…
Прощай, осенний ряд щетин:
Под музыку уходит «Rugen»
Из бухты ревельской в Штеттин.
Живем мы в опытовом веке,
В переоценочном, и вот —
Взамен кабин, на zwischen-deck'e
Дано нам плыть по глади вод…
Пусть в первом классе спекулянты,
Пусть эмигранты во втором, —
Для нас же места нет: таланты
Пусть в трюме грязном и сыром…
На наше счастье лейтенанты
Под старость любят строить дом,
Меняя шаткую стихию
На неподвижный материк, —
И вот за взятку я проник
В отдельную каюту, Тию
Щебечет, как веселый чиж
И кувыркается, как мышь…
Она довольна и иронит:
«Мы – как банкиры, как дельцы,
Почтеннейшие подлецы…
Скажи, нас здесь никто не тронет?»
Я твердо отвечаю: «Нет»,
И мы, смеясь, идем в буфет.
Садимся к столику и в карту
Мы погружаем аппетит.
В мечтах скользят сквозь дымку Tartu
И Tal1inn с Rakvere. Петит
Под аппетитным прейс-курантом
Смущает что-то нас: «В буфет
Вступая, предъявлять билет».
В переговоры с лейтенантом
Вступаю я опять, и нам
В каюту есть дают: скотам
И zwischen-deck'цам к спекулянтам
Вход воспрещен: ведь люди там,
А мы лишь выползки из трюма…
На море смотрим мы угрюмо,
Сосредоточенно жуем,
Вдруг разражаясь иронизой
Над веком, денежным подлизой,
И символически плюем
В лицо разнузданного века,
Оскотившего человека!..
 

2

 
Октябрьский полдень. Полный штиль.
При двадцатиузловом ходе
Плывем на белом пароходе.
Направо Готланд. Острый шпиль
Над старой киркой. Крылья мельниц
И Висби, Висби вдалеке!..
По палубе несется кельнер
С бутылкой Rheingold'a в руке.
За пароходом вьются чайки,
Ловя бросаемый им хлеб,
И некоторые всезнайки
Уж знают (хоть узнать им где б?),
Что «гений Игорь-Северянин,
В Штеттин плывущий, нa борту».
Все смотрят: где он? Вот крестьянин,
Вот финн с сигарою во рту,
Вот златозубая банкирша,
Что с вершей смешивает виршу,
Вот клетчатый и бритый бритт.
Где я – никто не говорит,
А только ищет. Я же в куртке
Своей рыбачьей, воротник
Подняв, стремлю чрез борт окурки,
Обдумывая свой дневник.
Луч солнца матово-опалов,
И дым из труб, что льнет к волне,
На фоне солнца, в пелене
Из бронзы. «RЬ gen» без причалов
Идет на Сванемюнде. В шесть
Утра войдем мы в Одер: есть
Еще нам время для прогулок
По палубам. Как дико гулок
Басящий «RЬ gen»'a гудок!
Лунеет ночь. За дальним Висби
Темнеет берега клочок:
Уж не Миррэлия ль? Ах, в высь бы
Подняться чайкой – обозреть
Окрестности: так грустно ведь
Без сказочной страны на свете!..
Вот шведы расставляют сети.
Повисли шлюпок паруса.
Я различаю голоса.
Лунеет ночь. И на востоке
Броженье света и теней.
И ночь почти уж на истеке.
Жена устала. Нежно к ней
Я обращаюсь, и в каюту
Уходим мы, спустя минуту.
 

3

 
Сырой рассвет. Еще темно.
В огнях зеленость, алость, белость.
Идем проливом. Моря целость
Уже нарушена давно.
Гудок. Ход тише. И машины
Застопорены вдруг. Из мглы
Подходит катер. Взор мышиный
Из-под очков во все углы.
То докторский осмотр. Все классы
Попрошены наверх. Матрос,
Сзывавший нас, ушел на нос.
И вот пред доктором все расы
Продефилировали. Он
И капитан со всех сторон
Осматривают пассажиров,
Ища на их пальто чумы,
Проказы или тифа… Мы,
Себе могилы в мыслях вырыв,
Трепещем пред обзором… Но
Найти недуги мудрено
Сквозь платье, и пальто, и брюки…
Врач, заложив за спину руки,
Решает, морща лоб тупой,
Что все здоровы, и толпой
Расходимся все по каютам.
А врач, свиваясь жутким спрутом,
Спускается по трапу вниз,
И вот над катером повис.
Отходит катер. Застучали
Машины. Взвизгнув, якоря
Втянулись в гнезда. И в печали
Встает октябрьская заря.
А вот и Одэр, тихий, бурый,
И топь промозглых берегов…
Итак, в страну былых врагов
Попали мы. Как бриттам буры,
Так немцы нам… Мы два часа
Плывем по гниловатым волнам,
Haiu пароход стремится «полным».
Вокруг убогая краса
Германии почти несносна.
И я, поднявши паруса
Миррэльских грез, – пусть переносно! —
Плыву в Эстонию свою,
Где в еловой прохладе Тойла,
И отвратительное пойло —
Коньяк немецкий – с грустью пью.
Одна из сумрачных махин
На нас ползет, и вдруг нарядно
Проходит мимо «Ариадна».
Два поворота, и – Штеттин.
 

1928 г.

 
Мой юный друг стал к лету ветше
От нескончаемой Нужды,
От расточаемой вражды
Людской вокруг, и я поэтше
Своей сказал: «Что ж! якоря
Поднимем мы, да за моря!»
 
 
Нужда осталась позади,
И повстречался нам Достаток.
Мы прожили с ней дней десяток,
И вдруг заекало в груди:
Река моя и дом мой – где?
Пойдем домой, хотя б к Нужде…
 
 
Мой дух стал ветше на чужбине
В Достатке больше, чем в Нужде.
Я стосковался по рябине
И по форелевой воде…
Я говорю своей поэтше:
«Не быть в Эстонии мне ветше,
Чем здесь, в Берлине». И зимой
Мы поспешили к ней домой.
 
 
Свершилось чудо: снова юнью
Завесенел усталый дух.
И зорче глаз, и чутче слух,
И ждет душа весну-чарунью.
И как стыдлива здесь Нужда,
А там Достаток – без стыда!..
 

1923 г.

 
Мы вернемся к месту нашей встречи,
Где возникли ласковые речи,
Где возникли чистые мечты,
Я, увидев нашей встречи место,
Вспомню дни, когда была невеста
Ты, моя возлюбленная, ты!
 

Берлин

1922 г.

На зов природы

 
Ползла, как тяжкая секстина,
На Ревель «Wasa» в декабре
Из дымно-серого Штеттина
На Одере, как на одре…
Как тихоходка-канонерка,
В час восемь делая узлов,
Трусящею рысцой ослов
Плыла эстонка-иноверка.
В сплошной пронзающий туман,
Свивавшийся с ночным покровом,
Свисток вонзался зычным зовом;
Но вот поднялся ураган,
И пароход, «подобно щепке»
(Простите за стереотип!),
Бросался бурей и не гиб
Лишь оттого, что были крепки
Не пароходные болты,
Не корпус, даже не машины,
А наши нервы и мечты…
Остервенелые дружины
Балтийских волн кидались вспять
Разбитые о дряхлый корпус.
То выпрямляясь вся, то сгорбясь,
Старушка двигалась опять.
Спустя три дня, три темных дня,
Мы в Ревель прибыли в Сочельник.
Как в наш приморский можжевельник,
Тянуло к Праздникам меня!
На цикл блистательных побед
Своих берлинских не взирая,
Я помнил давний свой обет:
Когда, в истоме замирая,
О лесе загрустит душа,
Стремиться в лес: не для гроша,
А для души мне жизнь земная…
Я все отброшу, отшвырну —
Всю выгоду, всю пользу, славу,
Когда душа зовет в дубраву
Иль на озера под луну!
Я лирик, а не спекулянт!
Я не делец, – дитя большое!
И оттого-то мой талант
Владеет вашею душою!
Я непрактичностью горжусь,
Своею «глупостью» житейской
Ко всей культуре европейской
Не подхожу и не горжусь.
И пусть я варвар, азиат, —
Я исто-русский сын природы,
И мне закаты и восходы —
Дороже городских услад.
Изысканного дикаря
Во мне душа, и, от культуры
Взяв все изыски, я в ажуры
Лесов, к подножью алтаря
Природы – Золотого бога —
Иду, сияя и горя,
И этот путь – моя дорога!..
 

1923 г.

 
И понял я, вернувшись к морю,
Из экс-властительной страны,
Что я «культурой» лишь позорю
Свои лазоревые сны.
 
 
Что мне не по пути с «Культурой»,
Утонченному дикарю,
Что там всегда я буду хмурый,
Меж тем как здесь всегда горю.
 
 
Что механическому богу
Не мне стремиться на поклон…
Свою тернистую дорогу
И свой колеблющийся трон
 
 
Не променяю на иные.
Благословенны вы, леса,
Мне близкие, мои родные,
Где муз святые голоса!
 

1928 г.

 
И снова Новый год пред хатой,
Где я живу, стряхает снег
С усталых ног. Прельшая платой
Хозяев, просит дать ночлег.
Мне истекает тридцать пятый,
Ему идет двадцатый век.
Но он совсем молодцеватый
И моложавый человек —
Былых столетий соглядатай,
Грядущих прорицатель нег,
Цивилизации вожатый,
Сам некультурный печенег.
Его с классической заплатой
На шубе знал еще Олег.
Он входит. Пол трещит дощатый
Под ним: ведь шаг его рассек
Все почвы мира. Вид помятый
Его надежил всех калек
И обездоленных. Под ватой
Шубенки старой – сердца бег,
Бессмертной юностью объятый:
Его приемлет дровосек —
Ваятеля античных статуй,
Виновника зачатья рек…
 

1922 г.

 
С отвесной Флаговой горы, —
Где первое свиданье с Тию, —
Когда ты подойдешь к обрыву,
В часы оранжевой поры,
В часы усталые заката,
Увидишь море цвета злата
И кедров синие шары.
Не говори, – не говори
Тогда о прозном, о житейском:
В лученьи стонущей зари,
Как в древнем истинно-еврейском
Творении песен неземных
Царя-поэта Соломона,
Так много отблесков святых
И дуновений анемона,
Волшбы вечеровой игры
И несозданного созданья, —
С отвесной Флаговой горы,
Где с Тию первое свиданье!
 

1923 г.

 
Уже долины побурели,
Уже деревья отпестрели,
Сон в желтом липовом листке,
И вновь веселые форели
Клюют в порожистой реке.
Брожу я с удочкой в руке
Вдоль симфонической стремнины:
Борись со мной, форель, борись!
Как серьговидный барбарис
Средь лиловатой паутины
Нагих ветвей колючих – ал!
Проковылял на мостик заяц,
И пес, кудлатый пустолаец,
С ним встретясь, только зачихал,
Не помышляя о погоне, —
Русак к нахохленной вороне
На всякий случай прибежал
Поближе… Вдалеке в затоне —
Крик утки. Дождь заморосил…
И трехфунтовые лососки,
Хватая выползня, на леске
Упруго бьются. Что есть сил,
Струнишь лесу, но вот изгибы
Их тел, – и удочка без рыбы…
 

1924 г.

 
А ну-ка, ну-ка на салазках
Махнем вот с той горы крутой,
Из кедров заросли густой,
Что млеют в предвесенних ласках…
Не торопись, дитя, постой, —
Садись удобней и покрепче,
Я сяду сзади и айда!
И лес восторженно зашепчет,
Стряхнув с макушек снежный чепчик,
Когда натянем повода
Салазок и начнем зигзаги
Пути проделывать, в овраге,
Рискуя разможжить мозги…
Ночеет. Холодно. Ни зги.
Теперь домой. Там ждет нас ужин,
Наливка, фрукты, самовар.
Я городов двенадцать дюжин
Отдам за этот скромный дар,
Преподнесенный мне судьбою:
За снежный лес, катанье с гор,
За обезлюденный простор,
За ужин в хижине с тобою
И наш немудрый разговор!
 

1923 г.

 
С крутой горы несутся дровни
На лед морской, – без лошадей, —
И налетают на шиповник,
На снег развеерив детей…
Сплошную массу ягод алых,
Морозом хваченных и вялых,
На фоне моря и песков
Попутно я воспеть готов.
И вновь, под крики и визжанье
Шалящей шалой детворы.
Идет веселое катанье
На лед морской с крутой горы!
 

1923 г.

 
О вы, поэзовечера,
Но не на блещущей эстраде,
А на лужайке у костра, —
Не денег, а искусства ради, —
Признательный, забуду ль вас?
Благословен счастливый час,
Когда, свернув и спрятав лески,
Поужинав своей ухой,
Мы возвращаемся домой
Через лесок, где спят березки,
Петь соловьизы, как псалмы,
Петь, как умеем только мы:
Благоговейно, вдохновенно,
Переживая каждый слог…
О, жизнь, простая, как цветок,
Да будешь ты благословенна!
 

1923 г.

 
От вьюги снег в полях муаров,
Сиренево-голубоват.
И рядом грохотных ударов
Морской пустой простор объят.
 
 
Сверкает солнце. Вьюга тюли
Лучисто-снеговые ткет.
Снежинки, – золотые пули, —
Летят в раскрытый смехом рот…
 
 
Попали мы на праздник вьюги,
Как дети, радые ему.
А к ночи в призраковом цуге
Увидим самое зиму.
 
 
(На миг запнулся стиль надежный,
Но… не «саму», а «самое»,
Согласно этике падежной,
Звучащей что-то «не тае»…)
 

1923 г.

Озеро Ульястэ

 
От омнибуса и фиакра
Я возвратился в нашу глушь
Свершать в искусстве Via Sacra [1]1
  Священная дорога (лат.)


[Закрыть]
Для избранных, немногих душ.
Мир так жесток, мир так оклавден,
Мир – пронероненный злодей,
И разве я не прав, о Правдин,
Чуждаясь издавна людей?
Я, уподобленный монаху,
Вхожу в лесной зеленый храм.
Не оттого ли альманаху
Названье захотелось Вам
Дать «Via Sacra», чтоб отметить
Мою священную судьбу?…
Теперь поговорим о лете.
Я летом взять хочу избу
В трех с четвертью верстах от Сондо,
На диком озере в лесу,
Где можно запросто лису
И лося встретить. Горизонты
Для рыбной ловли широки
На Uljaste: мне старики —
Аборигены говорили,
Что там встречаются угри,
Лещи и окуни по три —
И больше! – фунта. Правда, три ли,
Увидим сами, но грибов
И янтареющей морошки
Сбирал я полные лукошки
В тени озерных берегов,
Быв прошлым летом только на день.
Итак, весной, взяв нож свой складень,
Удилища, стихи, табак,
До поздней осени мы будем
С женой, на удивленье людям,
Предпочитающим кабак,
Ловить лешей. А как мы удим,
О6 этом знает каждый: с трех
Утра до самого заката,
На утлом челноке, у ската,
Нос челнока в прибрежный мох
Уткнув, и, в зеркале озерном
Отражены, без лишних слов,
На протяжении часов,
Забыв о всем культурно-вздорном,
С удилищем в руке застыв,
За колебаньем поплавковым
Следить и трезвым и здоровым
Умом постичь, что вот ты жив
В бесспорном – солнечном – значенье
Понятья этого. Влеченье
К природе и слиянье с ней
Мне лучезарней и ясней,
Чем все иные увлеченья.
 

1923 г.