Текст книги "Том 4. Классические розы"

Автор книги: Игорь Северянин

 
Это кажется или это так и в самом деле,
В пору столь деловитых и вполне бездельных дел,
Что крылатых раздели, что ползучих всех одели
И ползучие надели, что им было не в удел?
 
 
И надев одеянье, изготовленное Славой
Для прославленных исто, то есть вовсе не для них,
Животами пустились в пляс животною оравой,
Как на этих сумасшедших благосклонно ни взгляни…
 
 
И танцуют, и пляшут, да не час-другой, а – годы,
Позабыв о святынях, об искусстве и любви;
Позабыв о красотах презираемой природы,
Где скрываются поэты – человечьи соловьи…
 
 
И скрываясь от гнуси со стреноженною пляской,
От запросов желудка, от запросов живота,
Смотрят с болью, презреньем и невольною опаской
На былого человека, превращенного в скота…
 

1927

 
Я ни с этим и ни с теми,
Одинаково в стороне,
Потому что такое время,
Когда не с кем быть вместе мне…
 
 
Люди жалки: они враждою
Им положенный полувек
Отравляют, и Бог с тобою,
Надоедливый человек!
 
 
Неужели завоеванья,
Изобретенья все твои,
Все открытья и все познанья —
Для изнедриванья Любви?
 
 
В лихорадке вооруженья
Тот, кто юн, как и тот, кто сед,
Ищет повода для сраженья
И соседу грозит сосед.
 
 
Просветительная наука,
Поощряющая войну,
Вырвет, думается, у внука
Фразу горькую не одну.
 
 
А холопское равнодушье
К победительному стиху,
Увлеченье махровой чушью,
И моленье на чепуху?
 
 
Мечтоморчатые поганки,
Шепелявые сосуны, —
В скобку стрижены мальчуганки
И стреножены плясуны.
 
 
Ложный свет увлекает в темень.
Муза распята на кресте.
Я ни с этими и ни с теми,
Потому что как эти – те!
 

1927

 
Был дух крылат,
Бескрыло тело.
Земных палат
Не захотело.
Приобрело
У птицы крылья,
Превозмогло
Свое бессилье.
Все побороть!
Не тут-то было:
Крылата плоть,
Душа бескрыла.
 

1929

 
Изумительное у меня настроенье:
Шелестящая чувствуется чешуя…
И слепит петухов золотых оперенье…
Неначертанных звуков вокруг воспаренье…
Ненаписываемые стихотворенья…
– Точно Римского-Корсакова слышу я.
Это свойственно, может быть, только приморью,
Это свойственно только живущим в лесу,
Где оплеснуто сердце живящей лазорью,
Где свежаще волна набегает в подгорью,
Где наш город сплошною мне кажется хворью,
И возврата в него – я не перенесу!..
 

1927, март

 
Как бы ни был сердцем ты оволжен,
Как бы лиру ни боготворил,
Ты в конце концов умолкнуть должен:
Ведь поэзия не для горилл…
 
 
А возможно ли назвать иначе,
Как не этой кличкою того,
Кто по-человечески не плачет,
Не переживает ничего?
 
 
Этот люд во всех твоих терцинах
Толк найдет не больший, – знаю я, —
Чем в мессинских сочных апельсинах
Тупо хрюкаюшая свинья…
 
 
Разве же способен мяч футбольный
И кишок фокстроттящих труха
Разобраться с болью богомольной
В тонкостях поэтова стиха?
 
 
Всех видов искусства одиноче
И – скажу открыто, не тая —
Непереносимее всех прочих —
Знай, поэт, – поэзия твоя!
 
 
Это оттого, что сердца много
В бессердечье! Это оттого,
Что в стихах твоих наличье Бога,
А земля отвергла божество!
 

1922, 9 окт.

 
Чем в старости слепительнее ночи,
Тем беспросветней старческие дни.
Я в женщине не отыскал родни:
Я всех людей на свете одиноче.
 
 
Очам непредназначенные очи
Блуждающие теплили огни.
Не проникали в глубину они:
Был ровным свет. Что может быть жесточе?
 
 
Не находя Искомой, разве грех
Дробить свой дух и размещать во всех?
Но что в отдар я получал от каждой?
 
 
Лишь кактус ревности, чертополох
Привычки, да забвенья трухлый мох.
Никто меня не жаждал смертной жаждой.
 

1929

 
Меж тем как век – невечный – мечется
И знаньями кичится век,
В неисчислимом человечестве
Большая редкость – Человек.
 
 
Приверженцы теории Дарвина
Убийственный нашли изъян:
Вся эта суетливость Марфина —
Наследье тех же обезьян.
 
 
Да, в металлической стихийности
Всех механических страстей —
Лишь доля малая «марийности»
И серебристости вестей…
 
 
Земля! Века – ты страстью грезила,
Любовь и милосердье чла,
И гордостью была поэзия,
Для человечьего чела!
 
 
Теперь же дух земли увечится,
И техникою скорчен век,
И в бесконечном человечестве,
Боюсь, что кончен Человек.
 

1929

 
Сомненья не было – а мы-то думали! а мы-то верили!.. —
Что человечество почти не движется в пути своем…
Как в веке каменном, как при Владимире в Днепровском тереме,
Так в эру Вильсона зверье останется всегда зверьем…
 
 
Война всемирная, – такая жадная, такая подлая
Во всеоружии научных методов, – расписка в том,
Что от «божественного» современника животным отдало,
И дэнди в смокинге – размаскированный – предстал скотом…
 
 
Кто кинофильмами и бубикопфами, да чарльстонами
Наполнил дни свои, кто совершенствует мертвящий газ,
О, тот не тронется природой, музыкой, мечтой и стонами,
Тот для поэзии – а мы-то верили! – душой угас…
 

1926

 
С отлогой горы мы несемся к реке на салазках,
И девушкам любо, и девушкам очень смешно.
Испуг и блаженство в красивых от холода глазках,
Обычно же… впрочем, не все ли мне это равно!
 
 
Навстречу дубы – мы несемся аллеей дубовой —
Торопятся в гору и мимо мелькают стремглав.
Вот речка. И девушек хохот жемчужно-пунцовый
Из-под завитушек, седых от мороза – лукав.
 
 
Мне трудно поверить, в морозных участнику гульбах,
Что эти здоровые дети – не тяжкий ли сон? —
С парнями пойдут, под расстроенный старенький Мюльбах,
Отплясывать ночью стреноженный дохлый чарльстон!..
 

1927

 
Мне взгрустнулось о всех, кому вовремя я не ответил,
На восторженность чью недоверчиво промолчал:
Может быть, среди них были искренние, и у этих,
Может быть, ясен ум и душа, может быть, горяча…
 
 
Незнакомцы моих положений и возрастов разных,
Завертело вас время в слепительное колесо!
Как узнать, чья нужда деловою была и чья – праздной?
Как ответить, когда ни имен уже, ни адресов?…
 
 
Раз писали они, значит, что-нибудь было им нужно:
Ободрить ли меня, ободренья ли ждали себе
Незнакомцы. О, друг! Я печален. Я очень сконфужен.
Почему не ответил тебе – не пойму, хоть убей!
 
 
Может быть, у тебя, у писавшего мне незнакомца,
При ответе моем протекла бы иначе судьба…
Может быть, я сумел бы глаза обратить твои к солнцу,
Если б чутче вчитался в письмо… Но – гремел барабан!
 
 
Да, гремел барабан пустозвонной столицы и грохот,
Раздробляя в груди милость к ближнему, все заглушал…
Вы, писавшие мне незнакомцы мои! Видят боги,
Отдохнул я в лесу, – и для вас вся раскрыта душа…
 

1926

 
Как драгоценен перстень мой,
Такой простой, такой дешевый,
На мой вопрос мне дать готовый
Единственный ответ прямой!
 
 
Есть в перстне у меня тайник,
Причудливый своим затвором,
Тот благодетельный, в котором
Сокрыт последний в жизни миг.
 
 
С трудом, но все еще дышу.
В миражи всматриваясь далей,
Цианистый лелею калий…
Когда же умереть решу,
 
 
Неуподобленный герою,
Уверившись, что даль пуста,
Бестрепетно тайник открою
И смерть вложу в свои уста.
 

1927

 
Судьбою нашей правит Случай,
И у него такая стать,
Что вдруг пролившеюся тучей
Он может насмерть захлестать.
 
 
Но он же может дать такое
Блаженство каждому из нас,
Что пожалеешь всей душою
О жизни, данной только раз!
 

1929

 
Ты, девушка, должна
Пример с природы брать:
Луна – пока юна —
Уходит рано спать…
 
 
Ты, девушка, должна
Пример с природы брать:
Весна – пока весна —
Не станет летовать…
 
 
И не волна – волна,
Пока – на море гладь…
Ты, девушка, должна
Пример с природы брать.
 

1928

 
Говорят, что она возвращается пьяная утром
И, склонясь над кроватью ребенка, рыдает навзрыд,
Но лишь полночь пробьет, в сердце женщины, зыбком и утлом,
О раскаянье утреннем вдруг пробуждается стыд…
 
 
Говорят, что она добродетель считает ненужной,
Вышивая шелками тайком для ребенка жабо…
Говорят, что она над любовью глумится и дружбой,
В ежедневных молитвах своих славословя любовь!
 
 
Говорят, что порочностью очень ей нравится хвастать,
Осуждая в душе между тем этот самый разврат…
Говорят, оттого-то она так и любит контрасты,
Что известно ей все, что повсюду о ней говорят!..
 

1926

 
Ни меня не любили они, ни любви моей к ним,
Ни поющих стихов, им написанных в самозабвенье.,
Потому что, расставшись со мной, не окончили дни,
Жить остались они и в других обрели утешенье…
 
 
Пусть, живя у меня, никогда не свершали измен,
Но зачем же расстаться с поэтом сумели так просто?
Ах, о том ли я грезил при встречах и в каждом письме,
Очаровываясь милой новою женщиной вдосталь?
 
 
О, никем никогда вечно любящий незаменим:
Не утратила смысла старинная верность «до гроба»…
Ни меня не любили они, ни стихов моих к ним,
Ни боязни разлук… Но и я не, любил их, должно быть!
 

1926

 
Когда ее все обвиняли в скаредности,
В полном бездушье, в «себе на уме»,
Я думал: «Кого кумушки не разбазарят?
Нести чепуху может всякий суметь».
 
 
Но когда ее муж-проходимец, пиратствуя,
Срубил двухстолетние три сосны
В саду ее детства и она не препятствовала,
Я понял, что слухи про нее верны.
 

1928

 
Все наши деяния, все наши дарованья —
Очаровательные разочарованья,
И каждый человек до гроба что донес?
Лишь невыплакиваемые глуби слез,
Лишь разуверенность во всем, во что он верил,
Лишь пустоту глубин, которых не измерил,
Лишь сон, пробуживаемый небытием…
Мы этот жалкий ноль бессмертием зовем.
 

1929

 
Я подхожу к окну: в опустошенье
Деревья, море, небо и поля.
Опустошенным кажется движенье
И проплывающего корабля.
Все пустота. Такое положенье
Дано тебе, осенняя земля.
 
 
Я подхожу к душе своей, – и тоже
Там пусто все: желанья и мечты!
Как это все на юность не похоже,
И сам себя признать боишься ты!
Смыкаются уста и брови строже
В предчувствии смертельной пустоты.
 

1929

 
Ее здесь считают счастливой: любовник батрачит,
Муж «лезет из кожи» – завидная участь для дам!
Ее называют красавицей здесь: это значит —
По формам кормилица, горничная по чертам.
 
 
Она здесь за умницу сходит легко и свободно:
Ее бережливость, рассудочность разве не ум?
И разве не ум отдаваться всем встречным за модный,
В других вызывающий зависть весенний костюм?
 
 
Ее отношенье к искусству одно чего стоит!
Она даже знает, что Пушкин был… чудный поэт!
Взгрустнется ль – «Разлукою» душу свою успокоит
И «Родину» любит просматривать прожитых лет…
 
 
Мы с Вами встречаем ее ежедневно, читатель,
Хотя и живем в совершенно различных краях,
Роскошная женщина, как говорит обыватель,
Тот самый, о ком повествуется в этих стихах…
 

1927

 
Годами девочка, а как уже черства,
Жестка, расчетлива, бездушна и практична.
И в неприличности до тошноты прилична,
И все в ней взвешено: и чувства, и слова.
Ах, не закружится такая голова
Затем, что чуждо ей все то, что поэтично…
 
 
Такая женщина не любит никого,
Но и ее любить, конечно, невозможно:
Все осторожно в ней, бескрыло и ничтожно.
Толпа любовников, и нет ни одного,
О ком подумала бы нежно и тревожно…
 
 
И это – женщина, земное божество!
 

1929

 
Изменить бы! Кому? Ах, не все ли равно!
Предыдущему. Каждому. Ясно.
С кем? И это не важно. На свете одно
Изменяющееся прекрасно.
 
 
Одному отдаваясь, мечтать о другом —
Неиспробованном, невкушенном,
Незнакомом вчера, кто сегодня знаком
И прикинется завтра влюбленным…
 
 
Изменить – и во что бы ни стало, да так,
Чтоб почувствовать эту измену!
В этом скверного нет. Это просто пустяк.
Точно новое платье надену.
 
 
И при этом возлюбленных так обмануть,
Ревность так усыпить в них умело,
Чтобы косо они не посмели взглянуть, —
Я же прямо в глаза бы посмела!
 
 
Наглость, холод и ложь – в этом сущность моя.
На страданья ответом мой хохот.
Я красива, скользка и подла, как змея,
И бездушно-суха, как эпоха.
 

22 декабря 1928

 
Этой милой девушке с легкою недужинкой
В сердце, опрокинутом в первый же полет,
Доброглазой девушке, названной Жемчужинкой,
Ливней освежительных счастье не прольет.
 
 
Сердце обескрыливший юноша хорошенький
Причинил нечаянно жгучую печаль.
«Боже! Правый Господи! Не вреди Алешеньке:
Был он легкомысленным, и его мне жаль…»
 
 
Сердце успокоивший, нелюбимый девушкой,
Женщиной разлюбленный, преданностью мил…
Разве успокоиться ей в такой среде мужской?
Ждать же принцев сказочных не хватает сил.
 
 
И не надо, гнилая, этих принцев сказочных:
Чванные и глупые. Скучные они.
И они не стоят ведь лент твоих подвязочных,
И от встречи с принцами Бог тебя храни!
 
 
Так-то, безудачная мужняя безмуженка,
Жертвы приносящая в простоте своей,
Смерть не раз искавшая, кроткая Жемчужинка,
Драгоценный камешек средь людских камней!
 

1928

 
Антинэя! При имени этом бледнея,
В предвкушенье твоих умерщвляющих чар,
Я хотел бы пробраться к тебе, Антинэя,
В твой ужасный – тобою прекрасный – Хоггар.
 
 
Я хотел бы пробраться к тебе за откосы
Гор, которые скрыли действительность – мгла.
Мне мерещатся иссиня-черные косы,
Изумруд удлиненных насмешливых глаз.
 
 
Мне мерещится царство, что скрыто из вида
И от здравого смысла, поэма – страна,
Чье названье – загадка веков – Атлантида,
Где цветет, Антинэя, твой алчный гранат.
 
 
О, когда бы, познав зной извилистой ласки,
Что даруют твои ледяные уста,
В этой – грезой французскою созданной – сказке.
Сто двадцатой – последнею – статуей стать!..
 

1929

 
Ты только что была у проходимца Зета,
Во взорах похоти еще не погася…
Ты вся из Houbigant! ты вся из маркизета!
Вся из соблазна ты! Из судорог ты вся!
 
 
И чувствуя к тебе брезгливую предвзятость
И зная, что тебе всего дороже ложь,
На сладострастную смотрю твою помятость
И плохо скрытую улавливаю дрожь.
 
 
Ты быстро говоришь, не спрошенная мною,
Бесцельно лишний раз стараясь обмануть,
И, будучи чужой неверною женою,
Невинность доказать стремишься как-нибудь.
 
 
Мне странно и смешно, что ты, жена чужая,
Забыв, что я в твоих проделках ни при чем,
Находишь нужным лгать, так пылко обеляя
Себя в моих глазах, и вздрагивать плечом…
 
 
И это тем смешней, и это тем досадней,
Что уж давным-давно ты мой узнала взгляд
На всю себя. Но нет: с прозрачной мыслью задней
Самозабвенно лжешь – и часто невпопад.
 
 
Упорно говоришь о верности супружьей, —
И это ты, чья жизнь – хронический падеж, —
И грезишь, как в четверг, в час дня, во всеоружье
Бесстыдства, к новому любовнику пойдешь!
 

Toila

1930

 
Еще одно воспоминанье выяви,
  Мечта, живущая бывалым.
…Вхожу в вагон осолнеченный в Киеве
  И бархатом обитый алым.
 
 
Ты миновалась, молодость, безжалостно,
  И притаилась где-то слава…
…Стук в дверь купе. Я говорю: «Пожалуйста!»
  И входит женщина лукаво.
 
 
Ее глаза – глаза такие русские.
  – Вот розы. Будь Вам розовой дорога!
Взгляните, у меня мужские мускулы, —
  Вы не хотите их потрогать? —
 
 
Берет меня под локти и, как перышко,
  Движением приподнимает ярым,
И в каждом-то глазу ее озерышко
  Переливает Светлояром.
 
 
Я говорю об этом ей, и – дерзкая —
  Вдруг принимает тон сиротский:
– Вы помните раскольников Печерского?
  Я там жила, в Нижегородской.
 
 
Я изучила Светлояр до донышка…
  При мне отображался Китеж… —
Звонок. Свисток. «Послушайте, Вы – Фленушка?»
  – Нет, я – Феврония. Пустите ж!
 

Toila

1930

 
Я проснулся в слегка остариненном
И в оновенном – тоже слегка! —
Жизнерадостном доме Иринином
У оранжевого цветника.
 
 
И пошел к побережью песчаному
Бросить к западу утренний взор.
Где, как отзвук всему несказанному,
Тойла в сизости вздыбленных гор…
 
 
И покуда в окне загардиненном
Не сверкнут два веселых луча,
Буду думать о сердце Иринином
И стихи напишу сгоряча!
 
 
А попозже, на солнечном завтраке,
Закружен в карусель голосов,
Стану думать о кафровой Африке,
Как о сущности этих стихов…
 

Шмецке

29 авг. 1930

 
Она заходила антрактами —
  красивая, стройная, бледная,
С глазами, почти перелитыми
  всей синью своей в мои,
Надменная, гордая, юная
  и все-таки бедная-бедная
В ей чуждом моем окружении
  стояла, мечту затаив.
 
 
Хотя титулована громкая
  ее мировая фамилия,
Хотя ее мужа сокровища
  диковинней всяких чудес,
Была эта тихая женщина —
  как грустная белая лилия,
Попавшая в море, – рожденная,
  казалось бы, грезить в пруде…
 
 
И были в том вычурном городе
  мои выступленья увенчаны
С тюльпанами и гиацинтами
  бесчисленным строем корзин,
К которым конверты приколоты
  с короной тоскующей женщины,
Мечтавшей скрестить наши разные,
  опасные наши стези…
 
 
Но как-то все не было времени
  с ней дружески поразговаривать:
Иными глазами захваченный,
  свиданья я с ней не искал,
Хотя и не мог не почувствовать
  ее пепелившего зарева,
Не знать, что она – переполненный
  и жаждущий жажды бокал…
 
 
И раз, только раз, в упоении
  приема толпы триумфального,
Спускаясь со сцены по лесенке,
  ведущей железным винтом,
Я с нею столкнулся, прижавшейся
  к стене, и не вынес печального
Молящего взора – дотронулся
  до губ еще теплым стихом…
 

Toila

1930

 
Есть странное женское имя – Пиама,
В котором зиянье, в котором ужал,
И будь это девушка, будь это дама, —
Встречаясь с Пиамою, – я бы дрожал…
 
 
Мне все рисовалась бы мрачная яма,
Где в тине трясинной пиавок возня,
При имени жутко-широком Пиама,
Влекущем, отталкивая и дразня…
 
 
Какая и где с ним связуется драма
И что знаменует собою оно?
Но с именем этим бездонным – Пиама —
Для сердца смертельное сопряжено.
 
 
В нем все от вертепа и нечто от храма,
В нем свет, ослепляющий в полную тьму.
Мы связаны в прошлом с тобою, Пиама,
Но где и когда – я никак не пойму.
 

1927

 
И было странно ее письмо:
  Все эти пальмовые угли
И шарф с причудливой тесьмой,
  И завывающие джунгли.
 
 
И дикий капал с деревьев мед,
  И медвежата к меду никли.
Пожалуй, лучше других поймет.
  Особенности эти Киплинг.
 
 
Да, был болезнен посланья тон:
  И фраза о безумном персе,
И как свалился в речной затон
  Взлелеянный кому-то персик.
 
 
Я долго вчитывался в листок,
  Покуда он из рук не выпал.
Запели птицы. Загорел восток.
  В саду благоухала липа.
 
 
И в море выплыл старик-рыбак,
  С собою сеть везя для сельди.
Был влажно солонен его табак
  На рыбой пахнущей «Гризельде».
 

1929

 
Я – плутоватая, лукавая сорока
И я приятельница этих строк,
Живущих в бедности по мудрой воле рока,
Про все вестфальские забыв окорока…
 
 
Собравшись в праздники у своего барака,
Все эти нищие, богатые враньем,
Следят внимательно, как происходит драка
Меж гусем лапчатым и наглым вороньем…
 
 
Уж я не знаю, что приходит им на память,
Им, созерцающим сварливых птиц борьбу,
Но мечут взоры их разгневанные пламя,
И люди сетуют открыто на судьбу.
 
 
Но в этом мире все в пределах строгих срока,
И поле брани опустеет в свой черед.
Тогда слетают к сорока, их друг сорока,
И руки тянутся ко мне вперед, вперед.
 
 
Тот крошки хлебные мне сыплет, тот – гречихи,
Один же, седенький, всегда дает пшена.
Глаза оборвышей становятся так тихи,
Так человечны, что и я поражена.
 
 
Так вот что значит школа бед! Подумать только!
Тот говорит: «Ты, точно прошлое, легка…»
Другой вздыхает: «Грациозна, словно полька…»
И лишь один молчит – один из сорока.
 
 
Презрительно взглянув на рваную ораву,
Он молвит наконец: «Все это ерунда!
Она – двусмысленный, весьма игривый траур
По бестолочи дней убитых, господа».
 

1929

 
Метелит черемуха нынче с утра
Пахучею стужею в терем.
Стеклянно гуторят пороги Днепра,
И в сердце нет места потерям, —
Варяжское сердце соловкой поет:
Сегодня Руальд за Олавой придет.
 
 
А первопрестольного Киева князь,
Державный гуляка Владимир,
Схватился с медведем, под зверем склонясь,
Окутанный в шерсти, как в дыме.
Раскатами топа вздрожала земля:
На вызвол к Владимиру скачет Илья.
 
 
А следом Алеша Попович спешит,
С ним рядом Добрыня Никитич.
– Дозволим ли, – спрашивают от души: —
Очам Красно-Солнечным вытечь? —
И рушат рогатиной зверя все три —
Руси легендарные богатыри.
 
 
Но в сердце не могут, хоть тресни, попасть.
Не могут – и все! Что ты скажешь!
Рогатины лезут то в брюхо, то в пасть,
И мечется зверь в смертном раже.
– А штоб тебя, ворог!.. – Рев. Хрипы. И кряк.
Вдруг в битву вступает прохожий варяг.
 
 
И в сердце Олавином смолк соловей:
Предчувствует горе Олава —
За князя Руальд, ненавистного ей,
Жизнь отдал, – печальная слава!
И вьюгу черемуха мечет в окно,
И ткет погребальное ей полотно…
 

1929

 
Нередко в сумраке лиловом
Возникнет вдруг, как вестник бед,
Та, та, кто предана Орловым,
Безродная Еlisabeth,
 
 
Кого, признав получужою,
Нарек молвы стоустый зов
Princesse Владимирской, княжною
Тьму-Тараканской, dame d'Azow.
 
 
Кощунственный обряд венчанья
С Орловым в несчастливый час
Свершил, согласно предписанья,
На корабле гранд де Рибас.
 
 
Орловым отдан был проворно
Приказ об аресте твоем,
И вспыхнуло тогда Ливорно
Злым, негодующим огнем.
 
 
Поступок графа Алехана
Был населеньем осужден:
Он поступил коварней хана,
Предателем явился он!
 
 
Граф вызвал адмирала Грейга, —
Тот слушал, сумрачен и стар.
В ту ночь снялась эскадра с рейда
И курс взяла на Гибралтар.
 
 
– Не дело рассуждать солдату, —
Грейг думал с трубкою во рту.
И флот направился к Кронштадту,
Княжну имея на борту.
 
 
И шепотом гардемарины
Жалели, видя произвол,
Соперницу Екатерины
И претендентку на престол.
 
 
И кто б ты ни был, призрак смутный,
Дочь Разумовского, княжна ль
Иль жертва гордости минутной,
Тебя, как женщину, мне жаль.
 
 
Любовник, чье в слиянье семя
Отяжелило твой живот,
Тебя предал! Он проклят всеми!
Как зверь в преданьях он живет!
 
 
Не раз о подлом исполине
В тюрьме ты мыслила, бледнев.
Лишь наводненьем в равелине
Был залит твой горячий гнев.
 
 
Не оттого ль пред горем новым
Встаешь в глухой пещере лет
Ты, та, кто предана Орловым,
Безродная Elisabeth.
 

1923, 28 янв.