Текст книги "Том 4. Классические розы"

Автор книги: Игорь Северянин

 
Покинь развращенные улицы,
Где купля, продажа и сифилис,
И, с Божьею помощью, выселясь
Из мерзости, в дом мой приди.
К пресветлому озеру Ульястэ
С его берегами гористыми
И с западными аметистами,
Смолу ощущая в груди.
 
 
Излечит эстийское озеро,
Глубокое озеро Ульястэ,
Тебя от столичной сутулости,
Твой выпрямив сгорбленный стан.
Вздохнешь ты, измученный, грезово,
Ты станешь опять человечнее,
Мечтательней, мягче, сердечнее,
Забыв окаянный шантан.
 
 
Привыкший к чиновничьей стулости,
Гуляющий только аршинами,
Считающий крыши вершинами
И женщинами «этих» дам,
К просторному озеру Ульястэ
Приди без цилиндра и смокинга
И в том не усматривай шокинга,
Что жив в человеке Адам…
 

Озеро Uljaste

1923 г.

 
В Везенбергском уезде, между станцией Сонда.
Между Сондой и Каппель, около полотна,
Там, где в западном ветре – попури из Рэймонда,
Ульи Ульясте – то есть влага, лес и луна.
 
 
Ульи Ульясте… Впрочем, что же это такое?
И зачем это «что» здесь? почему бы не «кто»?
Ах, под именем этим озеро успокоенное,
Что луна разодела в золотое манто…
 
 
На воде мачт не видно, потому что все мачты
Еще в эре беспарусной: на берегах
Корабельные сосны, и меж соснами скачут
Вакхоцветные векши с жемчугами в губах…
 
 
В златоштильные полдни, если ясени тихи
И в лесу набухают ледовые грибы,
Зеркало разбивают, бронзовые лещихи,
Окуни надозерят тигровые горбы.
 
 
За искусственной рыбкой северный аллигатор, —
Как назвать я желаю крокодильчатых щук, —
Учиняет погоню; вставши к лодке в кильватер,
Я его подгадаю и глазами ищу.
 
 
Как стрекозы, трепещут желто-красные травы,
На песке розоватом раззмеились угри,
В опрозраченной глуби стадят рыбок оравы —
От зари до зари. Ах, от зари до зари!
 
 
Ненюфары пионят шелко-белые звезды,
Над водою морошка наклоняет янтарь,
Гоноболь отражает фиолетово гроздья.
Храм, и запад закатный – в этом храме алтарь.
 

Озеро Uljaste

1923 г.

 
Приколов к блузке звончатый ландыш,
Что на грудь аромат свой лиет,
Ты со смехом за вандышем вандыш [2]2
  Северное название снетка.


[Закрыть]
Мне бросаешь с плота в галиот…
 
 
Я с улыбкой ловлю серебрушки,
Как монетки живые, – снетки
И, любуясь, смотрю на веснушки,
На каштановые завитки…
 
 
Ты, из хитрости, взоров не видя,
Продолжаешь метать в галиот,
Уподобленная Немезиде,
Эти рыбки. А ландыш – лиет…
 
 
– «Вкусен чай в разрисованной кружке
И зеленые рыбьи битки!» —
Ты кричишь, сыпля мне серебрушки,
Как монетки живые, – снетки…
 
 
Попадает за вандышем вандыш
Мне в глаза, в переносье и в рот…
Наконец, невзначай, и свой ландыш
Целишь в сердце мое, бросив плот…
 
 
И летишь, исчезая в оплете,
Лукоморьем, срывая цветки,
Ах, твои ноготки в позолоте —
Эти розовые ноготки!
 
 
Я догнал бы тебя в галиоте,
Но его погружают… снетки!..
 

Озеро Uljaste

1923 г.

 
Взыскатель полного безлюдья,
Обрел я озеро в лесу.
В храм смоляного изумрудья
Свою любовь перенесу.
 
 
Ты, Ульястэ, в миниатюре
Всю жизнь мне снящийся Байкал:
Не те же ль вспыльчивые бури?
Не тот же ль вид лесистых скал?
 
 
На берегах твоих смолистых
И над прозрачной глубиной
Роится столько чувств пречистых
Моей тридцать шестой весной.
 
 
Баюкающая ли сизость,
Оторванность ли от людей,
Поющая ли в сердце близость
Подруги найденной моей,
 
 
Но только в храме смольных игол
И струйчатого ветерка
Байкальчатого озерка
Я чувствую, как зреет книга.
 

Озеро Uljaste

1923 г.

 
На берегу прозрачного Ульястэ,
Вдалеке от шума и гама,
Где взор не оскверняют улицы,
Среди леса, как зеленого храма,
Я служу тебе, моя Единая,
Любви и преданности молебен,
И мной, кем спета песнь лебединая,
Не утрачен тон, который хвалебен,
Мне хочется сказать тебе, моя девочка,
Что любовь моя не знает изменений,
Что и на заутрени жизни, и на всенощной
Я люблю тебя, как умеет любить только гений!
 

1923 г.

 
Над озером полянка,
Полянка шустрой белки.
Там фея и вакханка
Затеяли горелки.
 
 
Строга, надземна фея,
Вакханка – как чертенок.
И ветерок, арфея
Над озером, так звонок.
 
 
Вокруг полянки – сосны,
Под соснами прохлада,
А в ней спесиво-косны,
Как бы из шоколада,
 
 
Грибы, что ледовыми
Зовутся знатоками,
И над полянкой – имя
Поэта, точно знамя!..
 

Озеро Uljaste

1923 г.

 
Мы сбирали с утра землянику,
Землянику сбирали с утра.
Не устану, не брошу, не кину
Находить этот сладкий коралл,
 
 
Потому что он живо напомнил, —
Ну скажи, что напомнил он мне?
Отдаюсь упоительным волнам,
И рассудок от них потемнел…
 
 
Дай свои земляничные губы:
Я водой из ключа вкус их смыл.
Сколько ягод скопилось в тот угол, —
В тех кустах еще не были мы…
 
 
Отденело. И солнце – на убыль.
День коварно одно раздвоил…
Пью твои земляничные губы,
Земляничные губы твои!
 

Озеро Uljaste

1924 г.

Рондо

1

 
Я – как во сне. В стране косноязычной
В глухом лесу, в избушке, в тишине
Для всех чужой, далекий, необычный,
  Я – как во сне.
 
 
И кажется порой невольно мне,
Что умер я, что голос жизни зычный
Не слышен мне в могильной глубине.
 
 
Я стыну весь в привычке непривычной —
Всегда молчать в чужой мне стороне,
И, чувствуя, что я для всех отличный,
  Я – как во сне.
 

2

 
Проходят дни. В глухом уединенье,
Полузабытый, гасну я в тени…
И вот, хрипя, как ржавой цепи звенья,
  Проходят дни.
 
 
О, дорогая! мы с тобой одни,
И в этом тоже скрыто упоенье,
Но все-таки трибуну мне верни…
 
 
Ты слышишь ли в груди моей биенье?
И блеск, и шум – художнику сродни…
Трибуны нет. И в тяжком раздвоенье
  Проходят дни.
 

3

 
На пять-шесть дней, не больше, зачастую
Меня влечет в толпу людских теней,
И хочется мне в эту людь густую
  На пять-шесть дней…
 
 
Что может быть убоже и бедней,
Чем эта людь! О, как я в ней тоскую,
И как всегда безлюдье мне родней!
 
 
Но иногда, когда я холостую
Привычку вспомню: быть среди людей,
Я вдруг отчаянно запротестую
  На пять-шесть дней…
 

4

 
Дай руку мне: мне как-то странно-вяло…
Мне призрачно… Я точно весь в луне…
Чтоб грудь моя бодрее задышала,
  Дай руку мне.
 
 
О завтрашнем мне странно думать дне,
О настоящем думаю я мало…
Хоть что-нибудь напомни о весне,
 
 
Восстанови мотив ее хорала
И, намекнув, что нам наедине
С тобой одной весны недоставало,
  Дай руку мне.
 

5

 
Быть может – «да», и также «нет» – быть может,
Что нам нужны порою города,
Где все нас раздражает и тревожит, —
  Быть может – да.
 
 
Конечно, это только иногда,
И большей частью город сердце гложет…
Там даже рек вода – как не вода…
 
 
Одна природа нас с тобой обожит —
Источник наслажденья и труда.
Не правда ли, что город всех убожит?
  Быть может – да…
 

1924 г.

 
Ее уста сближаются с моими
В тени от барбарисного куста
И делают все чувства молодыми
  Ее уста.
 
 
И снова жизнь прекрасна и проста,
И вновь о солнечном томится Крыме
С ума сводящая меня мечта!
 
 
Обрадованный, повторяю имя
Благоуханное, как красота,
И поцелуями томлю своими
  Ее уста…
 

1924 г.

1

 
Они еще живут, кто вырос на мечтаньях,
На старых классиках, прославивших уют
Усадеб родовых, – в своих очарованьях
  Они еще живут…
 
 
Столетиям вражды не затемнить минут
Счастливой юности в классических свиданьях,
Когда цветет сирень, и соловьи поют…
 
 
И пусть народный шквал в оправданных метаньях
Над ними учинил без оправданья суд,
И пусть их больше нет, – в моих воспоминаньях
  Они еще живут.
 

2

 
Знакомы с детства мне великие созданья
Земных художников в надземном звездном сне
И вы, гуманные, высокие заданья,
  Знакомы мне…
 
 
И таинство лесов, утопленных в луне,
И просветленных вод осенних трепетанье,
И брат мой соловей, поющий о весне…
 
 
Знаком и ты, восторг любовного свиданья,
И, как финал, всегда печаль наедине…
Очаровательные разочарованья
  Знакомы мне…
 

3

(1905 – 1 февраля – 1925)

 
В мой юбилей все девушки и дамы,
Кем я любим (что может быть светлей!),
Подумают: «Наш Игорь, этот самый…»
  В мой юбилей!
 
 
На людных улицах, среди аллей
Безлиственных, ход повоенной драмы
Забыв на миг, зардеются алей…
 
 
И посетят с молитвой Божьи храмы,
И захотят восторг уснувших дней
Вложить в приветственные телеграммы
  В мой юбилей!
 

25 дек. 1924 г.

Триолеты

 
Как не любить мне слова «истый»,
Когда от «истины» оно,
Когда в нем смысл таится чистый?
Как не любить мне слова «истый»,
Хотя бы всяческие «исты»
Его и портили давно?
О, истинное слово «истый» —
От истины самой оно!
 

 
Мне снится книга без ошибок —
О корректуры идеал!
За этот сон сказать спасибо, —
Когда поэзы без ошибок,
Мне хочется. Как сон мой гибок, —
Сон в смокинге, – без одеял:
Ведь в нем – и книги без ошибок,
И корректуры идеал…
 

 
Могло б не быть и альманаха,
Когда бы не было имен…
Тащи пирата иль монаха
Для заполненья альманаха,
Где имя есть одно… Без страха
Издатель ловок и умен,
Даст денежки для альманаха,
Где имя в группе не имен…
 

 
Издатель злого современья —
Невежда, жулик, хам и жох.
Шлю мысленно ему ремень я…
Издатель злого современья
Искусству предпочел поленья
И крыльям грез – припрыжку блох…
Издатель злого современья —
Невежда, жулик, хам и жох.
 

 
Казалось бы, во время ваше,
Когда все меньше с каждым днем
Поэтов с Божеским огнем, —
В такое время, время ваше, —
Беречь бы редкостные чаши,
А критик: «В турий рог согнем!..»
И эта гнусь во время ваше,
Когда нас меньше с каждым днем…
 

 
Так называемый «поэтик» —
На шубе гения лишь моль…
Любой из Ванек и из Петек —
Теперь художник и поэтик.
И что ж мы видим? Петьки эти
Коронную играют роль,
И каждый норовит поэтик
Испортить шубу, точно моль.
 

 
Как смеет жалкая бездарность
О даровитости судить
И брызгать грязью в светозарность?
Как смеет жалкая бездарность
Вносить в собор свою базарность
И лик иконный бороздить?
Как смеет жалкая бездарность
О даровитости судить?
 

 
Какая-то сплошная хлыстань
Вокруг: везде одни хлысты…
Укрой меня от них, о пристань, —
Объяла, обуяла хлыстань,
Ее назойливая свистань,
Ее газетные листы…
Вселенная – сплошная хлыстань,
Где хлест, хлестанье и хлысты!
 

 
Служить двум божествам не может
Единого Искусства жрец
И оттого свой палец гложет,
Кто двум богам служить не может,
И свой талант нуждой убожит,
Не покидая грез дворец,
Да, прозе услужать не может
Поэзии единой жрец!
 

 
Искусство или повседневность, —
Да, что-нибудь одно из двух:
Рык прозы или грез напевность,
Искусство или повседневность, —
Дворцовость чувства или хлевность,
Для духа ль плоть, для плоти ль дух…
Искусство или повседневность —
Решительно одно из двух.
 

 
Художник, будь художник только,
Не умещай в себе дельца,
Не раздробляй себя нисколько.
Художник, будь собою только, —
Пусть ни одна иная ролька
Не исказит тебе лица.
Художник, будь художник только:
Не совмещай с собой дельца…
 

 
Когда берет художник в долг
У человека развитого,
Тот выполняет лишь свой долг,
Художнику давая в долг,
Оберегая, чтобы толк
Не тронул музника святого,
Берущего в несчастье в долг
У человека развитого.
 

 
Остерегайся, музарь, брать
Поддержку для себя от хама:
Тебя измучит хамья рать
Упреками, что смел ты брать.
Хам станет так тебя карать,
Что заболеешь ты от срама.
Остерегись, художник, брать
Что-либо для себя от хама.
 

 
Интеллигентный человек
Гордится музарю подмогой:
Ведь музарь озаряет век.
И всякий чуткий человек,
Живых оберегатель рек, —
Стремится, чтоб своей дорогой
Текла река. Тот – человек,
Кто горд возможною подмогой.
 

 
Теперь, когда «телятся луны»
И бык «лунеет» от тоски,
Мне хочется порвать все струны, —
Теперь, когда «телятся луны»,
И трупами смердят лагуны,
И вместо гласов – голоски…
О век, когда «телятся луны»
И бык «лунеет» от тоски!..
 

1923 г.

Послание Борису Правдину о его коте «Бодлэр»

Прекрасно озеро Чудское…

Языков

 
Ваш кот Бодлэр мне кажется похожим
На чертика, на мышку и крота.
Даст сто очков всем смехотворным рожам
Смешная морда Вашего кота.
 
 
Нет любознательней и нет ручнее,
Проказливей и веселей, чем он.
Моя жена (целуется он с нею!)
Уверена, что он в нее влюблен…
 
 
О нем мы вспоминаем здесь с тоскою
И лишь о нем поэтова мечта…
О, как прекрасно озеро Чудское,
Создавшее подобного кота.
 

Двинск, 1927 г.

Шелковистый хлыстик

 
Два Жоржика в Париже
С припрыжкой кенгуру, —
Погуще и пожиже, —
Затеяли игру.
 
 
Один, расставя бюсты
Поэтов мировых,
Их мажет дегтем густо,
Оплевывает их.
 
 
Другой же тщетно память
Беспамятную трет,
И, говоря меж нами,
Напропалую врет.
 
 
Полны мальчишки рвенья,
Достойного похвал,
Из вздора нижут звенья
И издают журнал.
 
 
«Звено» мальчишек глупо,
Как полое звено,
Но все ж тарелку супа
Приносит им оно.
 
 
Зане есть зритель, падкий
До мыльных пузырей.
Ах, знает мальчик гадкий,
У чьих шалит дверей!
 
 
Ведь в том-то все и дело,
Таков уж песни тон:
В столице оголтелой
Живет один Антон.
 
 
Его воззренья крайни
На многие дела,
Мальчишек любит втайне,
Их прыть ему мила.
 
 
А так как не без веса
Сей старый господин,
Антону льстит повеса
И друг его – кретин.
 
 
За это под защиту
Мальчишек взял Антон,
И цыкает сердито
На несогласных он:
 
 
Не тронь его мальчишек, —
И жидких, и пустых,
Отчаянных лгунишек,
По-новому простых.
 
 
Их шалости глубинны
Их пошлости тонки.
Мальчишки неповинны
За все свои грешки…
 
 
«Погуще» и «пожиже»
За старца пьют вино.
Вот почему в Париже
И нижется «Звено».
 

1927

Toila

1

 
Маленькая беженка
(Род не без скуфьи!..)
Молвила разнеженно:
 
 
– Знаете Тэффи?
 
 
Катеньке со станции
Очень потрафил
Сей француз из Франции —
 
 
Господин Тэффи. —
 
 
…Вот что, семя лузгая, —
В-яви, не во сне, —
Дама архи-русская
(Дура петербургская)
Говорила мне.
 

2

 
Я от здешней скуки
До того дошла,
Что, взяв книгу в руки,
Всю ее прочла!..
Ничего такого…
Типов никаких…
Как его?… Лескова!
Про Карамзиных…
(На щеках румянец)
Про каких-то пьяниц…
 

3

 
От визитов Икса
Хоть в окошко выкинься —
Просит: «Дайте Дикса»…
(Это значит – Диккенса!)
А «эстет», понятно,
Стал каким-то «эстиком»…
Икса мне приятно,
Стукнув в темя пестиком,
Очень аккуратно
Уложить под крестиком.
 

4

 
В первые годы беженства
Тятенька ее был слесарем,
Драматург назывался «пьесарем»…
А теперь своеобразное бешенство:
Поважнела, обзавелась детектором
И – наперекор всем грамматикам —
«Пьесаря» зовет «драматиком»,
А слесаря – архитектором…
 

5

 
Сижу на подоконнике
И думаю: что такое поклонники?
 
 
Поклонников-то изобилье,
А у поэта – безавтомобилье.
Вокруг «восторги телячьи»,
А у поэта – бездачье!
 
 
Паломнические шатанья,
А у поэта – бесштанье!
 
 
И потому хорошо, читатели,
Что вы не почитатели,
А то было бы вам очень стыдно,
А поэту – за вас обидно…
 

1929 г.

Зинаида Гиппиус

 
Всю жизнь жеманился дух полый,
Но ткнул мятеж его ногой, —
И тот, кто был всегда двуполой,
Стал бабой, да еще Ягой.
 

Марина Цветаева

 
Она цветет не Божьим даром,
Не совокупностью красот.
Она цветет почти что даром:
Одной фамилией цветет.
 

Борис Пастернак

 
Когда б споткнулся пастор на ком,
И если бы был пастырь наг,
Он выглядел бы Пастернаком:
Наг и комичен Пастернак.
 

 
Есть – по теории
Невероятности —
И в этой инфузории
Признаки опрятности.
 

Saarkala

1937 г.

Спутники солнца

 
Писать мне мысль пришла такая
(Я не сочту ее грехом)
Струей столетнего Токая, [3]3
  Курсив – выражения Гоголя.


[Закрыть]
Иначе – пушкинским стихом,
По выраженью Николая
Васильевича, кто знаком,
Не знаю, мало ли вам, много ль,
Но кто зовется все же – Гоголь…
 
 
Любовь веснует у него,
Горит лимон в саду пустыни,
И в червонеющей долине —
Повсюдных знаков торжество.
И зимней ночи полусвет
Дневным сменился полумраком…
Все это мог сказать поэт,
Отмеченный парнасским знаком.
 
 
А – звукнет крыльев серебро?
А – расквадрачен мир на мили?
В снег [4]4
  В смысле: «зимой».


[Закрыть]из слоновой кости были
Вы вникните, как то остро! —
Растенья выточены. В стиле
Подобном – Гоголя перо.
 

1925 г.

 
В диссонах Пуччини броско
Любила (финал на откосе!)
Певица Флория Тоска
Художника Кварадосси.
 
 
В диссонах Пуччини дэнди —
Как Скарпиа – равен шельме.
…Не Ливия ли Берленди?
Не Руффо ли? не Ансельми?
 
 
В диссонах Пуччини столько
Насыщенности богемы:
Ты помнишь Мими и Рудольфа —
Героев его поэмы?
 
 
А сколько в его пучине, —
В пучине Мапоп немасснэйной,
В пучине диссон Пуччини, —
Грации бётерфлейной!..
 
 
Впивая душой Пуччини,
Над безднами вы висели.
О, дикая весть о кончине —
Нескончаемого – в Брюсселе!..
 

1924 г.

 
Рифм благородных пансион
Проституировало время.
Жизнь горемычно отгаремя,
В непробудимый впали сон
Все эти грезы, грозы, розы…
 
 
Пусть декламические позы
Прияв, на кафедрах чтецы
Трясут истлевшие чепцы
Замаринованных красавиц —
Всех грез, берез, и гроз, и роз,
Пусть болванический мерзавец
В глазах толпы потоки слез
«Жестоким» пафосом пробудит
И пусть мерзавца не осудит
Любитель тошнотворных грез, —
Пусть! время есть, – пусть!
 
 
  День настанет,
Когда толпа, придя в театр,
Считать ихтиозавром станет
Чтеца, пришедшего в азарт
От этих роз противно-сладких,
И, вызывая без конца
Кривляющегося в припадках
Мамонтовидного чтеца,
Его приемлет, точно чудо…
И в этот день, и в день такой
Ей подадут ушат помой
Футуристического блуда…
 
 
А мы, кого во всей стране
Два-три, не больше – вечных, истых,
Уснем в «божественной весне»
И в богохульных футуристах…
 
 
Но это не последний день —
Я знаю, будут дни иные:
Мои стихи – мою сирень —
Еще вдохнет моя Россия!
 
 
И если я не доживу
До этих дней, моя держава,
Мне на чугунную главу
Венок возложит величаво!
 

1924 г.

 
Восторженное настроенье
Поэтов польских молодых
(Они мои стихотворенья
Читают мне на все лады)
Напоминает, что сиренью
Снега заменятся и льды!..
 
 
Ты на отлете, четкий Тувим,
Тебе чеканный путь на Рим.
Пари, о царственный, пари
На родственный тебе Везувий!
 
 
И ты, в бразильские лианы
Врубавшийся Слонимский, тут!
Ты созерцал змеиный жгут,
Чти звенья как сицилианы.
 
 
И ты, кто ласковей снежинки,
Чей взгляд радушней звука «а»,
Как солнце светишься, Вежинский,
Пронзающее облака!
 
 
Три с половиною зимы
Прошло со дня последней встречи.
Разлукой прерванные речи
Легко возобновляем мы.
И Тувим прав, сказав, что легче
Всего вести поэтам речь:
В сердцах так много птичек певчих —
Стихов о росах на заре.
Я руку жму его покрепче,
Изнеженную на пере…
 

Варшава

31 янв. 1928 г.

(Обед в варшавском «Эрмитаже» 6 окт. 1924 г.)

 
В честь Вас провозглашенье тоста,
Поверьте, для меня восторг:
Вы – новый Уриэль Акоста!
Вы – «ахер», кто шаблон отторг!
Воспитаннику Мнемозины,
Ее, подругу Аонид,
Дочь Эхо, нимфы из долины
Пенея, ту, кто озарит
Лучом своих созвучий небо,
Вы рифму, дочь от бога Феба,
Спасали двадцать лет назад,
Как даровитый адвокат,
От клеветы и от наветов
Непоэтических поэтов, [5]5
  С. Андреевский.


[Закрыть] —
И я отметить это рад…
 
 
В ту невеселую эпоху
Вы дали руку «скомороху»
На обывательском арго —
Поэту русскому большому, [6]6
  К. Бальмонт.


[Закрыть]
Взглянуть Вы смели «по-иному»
На все новаторство его…
И оттого, – и оттого,
Что Вы, прекрасный чужеземец,
Россию лучше россиян
Познали, Вы клеймились всеми,
Непризнанностью осиян…
Свершали твердо путь свой скользкий
Вы вне пространства, вне времен:
«Онегин» целиком на польский
Не Вами ли переведен?
Пред Вами, витязем в увечьях,
Склонялись правды короли:
Ведь двадцать жизней человечьих
От виселицы Вы спасли! [7]7
  Лео Бельмонт – известный в Польше адвокат, поэт, критик и обшеств‹енный› деятель.


[Закрыть]
И ныне, путь свой завершая,
Не по заслугам Вы в тени:
Не слишком ли душа большая
В такие маленькие дни?…
Свой тост за Вас провозглашая,
Я говорю: Вы не одни!
Не знаю кто еще, но с Вами
Я вечно впредь наверняка.
И пусть забыты Вы пока, —
Вас благодатными словами
Почтут грядущие века!
 

1924 г.

 
Как жалки ваши шиканья и свист
Над мертвецом, бессмертием согретым:
Ведь этот «богохульный коммунист»
Был в творчестве божественным поэтом!..
 
 
Поэт играет мыслью, как дитя, —
Ну как в солдатики играют дети…
Он зачастую шутит, не шутя,
И это так легко понять в поэте…
 
 
Он умер оттого, что он, поэт,
Увидел Музу в проститутском гриме.
Он умер оттого, что жизни нет,
А лишь марионетковое джимми…
 
 
Нас, избранных, все меньше с каждым днем:
Умолкнул Блок, не слышно Гумилева.
Когда ты с ним останешься вдвоем,
Прости его, самоубийца Львова…
 
 
Душа скорбит. Поникла голова.
Смотрю в окно: лес желт, поля нагие.
Как выглядит без Брюсова Москва?
Не так же ли, как без Москвы – Россия?…
 

Yarnve

l6 окт. 1924 г.

 
Перевести Эредиа сонеты —
Заданье конкурса. Недели три
Соревновались в Мюнхене поэты.
Бальмонт и я приглашены в жюри.
 
 
Всего же нас, я помню, было трое
И двое вас, воистину живых,
Кто этот конкурс, выдумав, устроил,
Кто воевал, и Вы – один из них.
 
 
Кому из вас внимала Карменсита?
(У всех своя, и всякий к ней влеком!)
Но победил поэта композитор,
Причем, оружьем первого – стихом.
 
 
Я, перечитывая Ваши письма
С десятеричным повсеместно «i»,
Куда искусствик столь искусно втиснул
Мне похвалы, те вспоминаю дни.
 
 
И говорю, отчасти на Голгофе,
Отчасти находясь почти в раю:
– Я был бы очень рад, Сергей Прокофьев,
В Эстийском с Вами встретиться краю.
 

1927 г.

 
О вы, Принц Лилии, столь белой,
Как белы облака в раю,
Вы, в северном моем краю
Очаровавший изабеллой
Тоску по южному мою, —
Для Вас, от скорби оробелый,
Я так раздумчиво пою.
 
 
Я вижу нынешнее лето
В деревне той, где мать моя
Дождалась вечного жилья,
Где снежной пеленой одета
Ее могила, где земля,
Мне чуждая, родною стала,
Где мне всегда недоставало
Спокойствия из-за куска,
Где униженье и тоска…
 
 
Но были миги, – правда, миги, —
Когда и там я был собой:
Средь пасмурности голубой
Я вечные твердить мог книги,
Борясь с неласковой судьбой.
Моя звезда меня хранила:
Удачи тмили всю нужду.
Я мог сказать надежно: «Жду»
Не как какой-нибудь Данила,
А как избранник Божества.
За благодатные слова
Мне были прощены все злые.
Да, в ближнего вонзить иглы я
Не мог, и, если чрез семь лет
Расстался с женщиной, с которой
Я счастье кратко знал, нескорый
Финал порукой, что поэт
Тогда решается расстаться,
Когда нельзя уж вместе быть.
Ее не может позабыть
Душа трагичного паяца:
Мне той потери не избыть.
Я так любил свою деревню,
Где прожил пять форельных лет
И где мне жизни больше нет.
Я ныне покидаю землю,
Где мать погребена моя,
И ты, любимая Мария,
Утеряна мной навсегда.
Мне стоит страшного труда
Забыть просторы волевые, —
Вас, милой Эстии края!
Забрызгано людскою грязью
Священное, – темны пути,
Я говорю теперь «прости»
Прекраснейшему безобразью…
 

Jarve, 23.XI. 1921 г.