Текст книги "Том 4. Классические розы"

Автор книги: Игорь Северянин

Адриатика

Лирика

Адриатическая бирюза

 
Как обвораживает мне глаза
Адриатическая бирюза!
 
 
Облагораживает мне уста
Непререкаемая красота.
 
 
Обескураживает вышина,
От туч разглаживает лик луна.
 
 
И разгораживает небеса
Семисияющая полоса.
 
 
Обезображивает чары мест
Предсмертным кактусом взращенный шест.
 
 
Омузыкаливает мой слух,
Обеспечаливает мой дух.
 

Париж

25 февр. 1931 г.

Дрина

В.В. Берниковой

 
О ядовито-яростно-зеленая,
Текущая среди отвесных скал,
Прозрачна ты, как девушка влюбленная,
И я тобою душу оплескал!
 
 
А эти скалы – голубые, сизые.
С лиловостью, с янтарностью, в дубах
С проржавленной листвой – бросают вызовы
Вам в городах, как в каменных гробах!
 
 
Ведь есть же мощь, почти невероятная,
Лишь в сновиденьях мыслимая мощь,
Взволновывающая и понятная,
И песенная, как весенний дождь!
 
 
Ведь есть же красота, еще не петая,
Способная дивить и восторгать,
Как эта Дрина, в малахит одетая,
Как этих скал застывшая пурга!
 

Босния. Горажда

15 янв. 1931 г.

Горный салют

 
Та-ра-ра-ррах! Та-ра-ра-ррах!
Нас встретила гроза в горах.
Смеялся молний Аметист
Под ливня звон, под ветра свист.
 
 
И с каждым километром тьма
Теплела, точно тон письма
Теплеет с каждою строкой, —
Письма к тому, кто будет твой.
 
 
Неудивительно: я вез
В край мандаринов и мимоз
Рябины с вереском привет, —
Привет от тех, кого здесь нет…
 
 
Я вез – и бережно вполне —
Адриатической волне
Привет от Балтики седой, —
Я этой вез привет от той.
 
 
Я Север пел, – не пел я Юг.
Но я поэт, природы друг,
И потому салют в горах:
Та-ра-ра-ррах! Та-ра-ра-ррах!
 

Дубровник (Рагуза)

Вилла «Флора мира»

18 янв. l931 г.

Январь на юге

Л.Н. Бенцелевич

 
Ты представь, снег разгребая на дворе:
Дозревают апельсины… в январе!
Здесь мимоза с розой запросто цветут.
Так и кажется – немые запоют!
 
 
А какая тут певучая теплынь!
Ты, печаль, от сердца хмурого отхлынь.
И смешит меня разлапанный такой,
Неуклюжий добрый кактус вековой.
 
 
Пальм захочешь – оглянись-ка и гляди:
Справа пальмы, слева, сзади, впереди!
И вот этой самой пишущей рукой
Апельсин могу сорвать – один, другой…
 
 
Ты, под чьей ногой скрипит парчовый снег,
Ты подумай-ка на миг о крае нег —
О Далмации, чей облик бирюзов,
И о жившей здесь когда-то Dame d'Azow.
 
 
И еще о том подумай-ка ты там,
Что свершенье предназначено мечтам,
И одна из них уже воплощена:
Адриатику я вижу из окна!
 

Дубровник (Рагуза)

Вилла «Флора мира»

18 янв. 1931 г.

Воздух – радость

М.А. Сливинской

 
Это не веянье воздуха,
    а дыханье Божества
В дни неземные, надземные
    Божественного Рождества!
 
 
Воздух вздохнешь упояющий, —
    разве ж где-то есть зима?
То, что зовется здесь воздухом —
    радость яркая сама!
 
 
Море и небо столь синие,
    розы алые в саду.
Через прозрачные пинии
    Бога, кажется, найду,
 
 
Господи! Голубоватые
    вижу брызги на весле.
Это же просто немыслимо:
    неземное на Земле!
 

Дубровник (Рагуза)

Вилла «Флора мира»

24 дек. 1931 г.

Рождество на Ядране

А.В. Сливинскому

 
Всего три слова: ночь под Рождество.
Казалось бы, вмещается в них много ль?
Но в них и Римский-Корсаков, и Гоголь,
И на земле небожной божество.
 
 
В них – снег хрустящий и голубоватый,
И безалаберных веселых ног
На нем следы у занесенной хаты,
И святочный девичий хохолок.
 
 
Но в них же и сиянье Вифлеема,
И перья пальм, и духота песка.
О сказка из трех слов! Ты всем близка.
И в этих трех словах твоих – поэма.
 
 
Мне выпало большое торжество:
Душой взлетя за все земные грани,
На далматинском радостном Ядране
Встречать святую ночь под Рождество.
 

Дубровник (Рагуза)

Вилла «Флора мира»

Ночь под Рождество 1931 г.

Полдень первого дня

Е.И. Поповой-Каракаш

 
Море оперного цвета
Шелковело вдалеке.
Роза жаждала расцвета,
Чтоб увясть в твоей руке.
 
 
Море было так небесно,
Небо – морево. Суда
В отдаленьи неизвестно
Шли откуда и куда.
 
 
И в глаза взглянула зорко
Встреченная на молу
Ласковая черногорка,
Проносившая смолу.
 
 
Было солнечно слепяще.
Вновь поэтом стал я весь.
Было так ненастояще,
Как бывает только здесь!
 

Дубровник (Рагуза)

Вилла «Флора мира»

25 дек. 1931 г.

Прогулка по дубровнику

Т.И. Хлытчиевой

 
Шевролэ нас доставил в Дубравку на Пиле,
Где за столиком нас поджидал адмирал.
Мы у юной хорватки фиалок купили,
И у женского сердца букет отмирал…
 
 
Санто-Мариа влево, направо Лаврентий…
А Ядранского моря зеленая синь!
О каком еще можно мечтать монументе
В окружении тысячелетних святынь?
 
 
Мы бродили над морем в нагорном Градаце,
А потом на интимный спустились Страдун,
Где опять адмирал, с соблюденьем градаций,
Отголоски будил исторических струн.
 
 
Отдыхали на камне, горячем и мокром,
Под водою прозрачною видели дно.
И мечтали попасть на заманчивый Локрум
Да и с лодки кефаль половить заодно…
 
 
Под ногами песок соблазнительно хрупал
И советовал вкрадчиво жить налегке…
И куда б мы ни шли, виллы Цимдиня купол,
Цвета моря и неба, синел вдалеке.
 
 
Мы, казалось, в причудливом жили капризе,
В сновиденьи надуманном и непростом.
И так странно угадывать было Бриндизи
Там за морем, на юге, в просторе пустом…
 

Toila

4 июня 1931 г.

Конавлянки

 
Уже автобус на Конавлю
Готов уйти. У кабачка
Я с конавлянками лукавлю,
Смотрящими исподтишка.
 
 
Они интеллигентнолицы,
Их волоса то смоль, то лен.
Не зря презрительный патриций
Был в их прабабушек влюблен!
 
 
Порабощен Наполеоном
И дав безбрачия обет,
Недаром к Чилипийским склонам
Послал он сына для побед…
 
 
Красавиц стройность не случайна,
Высокий рост и вся их стать:
На них веков почила тайна,
И им в наследственность – блистать.
 
 
От Ерцегнови до Изовиата
Ядран ядрен и осиян —
Республика аристократа —
Последними из могикан.
 

Toila

17 июля 1932 г.

Пераст

 
Пересекаем бухту на пароме,
В автомобиле сидя. В глубине
Белеет город. Пусто в каждом доме.
Безлюдье в золотистой белизне.
Пераст! Пераст! Что видишь ты во сне?
 
 
Сна твоего не видно нам в бинокли.
Покинутость, заброшенность везде.
И остров твой – припомнился мне Беклин —
Мертвяще мрачен в бухтовой воде.
Пераст! Пераст! Где жизнь былая? где?
 
 
Где век, когда ты был гнездом пиратов,
Певец, любовник, воин, оргиаст?
Когда, сокровища в себе запрятав,
Окружных гор киркой тревожил пласт?
И вот – как нет тебя, Пераст, Пераст!
 

Toila

6 июня 1931 г.

Двадцать bocemb

 
Мы взбираемся на Ловчен.
Мы бежим под облака.
Будь на поворотах ловче,
Руль держащая рука!
 
 
Сердце старое не старо,
Молодо хотя б на час:
У подножья гор Каттаро
Двадцать восемь встало раз!
 
 
Почему так много? – спросим.
На вопрос ответ один:
Потому что двадцать восемь,
Двадцать восемь серпантин!
 
 
Мы пьянеем, пламенеем
От развернутых картин.
Грандиозным вьются змеем
Двадцать восемь серпантин!
 
 
Адриатика под нами,
Мы уже в снегах вершин.
В тридцать километров знамя —
Двадцать восемь серпантин!
 

Дубровник (Рагуза)

Вилла «Флора мира»

20 янв. 1931 г.

Портрет Даринки

Вас. Вит. Шульгину

 
Я хожу по дворцу в Цетинье —
Невзыскательному дворцу,
И приводит меня уныние
К привлекательному лицу.
 
 
Красотою она не блещет,
Но есть что-то в ее глазах,
Что заставит забыть про вещи,
Воцарившиеся в дворцах.
 
 
Есть и грустное, и простое
В этом профиле. Вдумчив он.
В этом профиле есть такое,
Что о нем я увижу сон.
 
 
Гид назвал мне ее. Не надо!
Мне не имя – нужны глаза.
Я смотрю на деревья сада.
Я смотрю, и в глазах – слеза.
 

Цетинье. Черногория.

20 янв. 1931 г.

Перевал через Ловчен

 
Час назад, в миндалями насыщенных сумерках,
Золотые лимоны, как дети луны.
А теперь, в легком заморозке, в лунных высверках
Колеи оснеженной, стал Ловчен уныл.
 
 
Мы уже на горе, на вершине двухтысячной,
Час назад, там, в Катарро, стояла весна.
А теперь, в горьковатом сиянии месячном,
Всех мехов своих выдвинули арсенал.
 
 
Мы нахохлились зябко, как сонные совушки,
И, должно быть, прохожим немного смешны:
Нам смеются вослед черногорские девушки,
Их слова заглушаются хрупотом шин.
 
 
Скользок путь. Скользок смех. Проскользнули и Негуши.
Из-за выступа вымолнил автомобиль,
Чуть нас в пропасть не сбросив, как хрусткую ракушку,
Ту, что давишь, не думая сам истребить…
 

Париж

20 февр. 1931 г.

Калемегдан в апреле

 
Как выглядит без нас Калемегдан —
Нагорный сад над Савой и Дунаем,
Где был толчок одной поэме дан,
Поэме той, которой мы не знаем?…
 
 
Там, вероятно, все теперь в цвету,
Не то что здесь – мороз, снега, метели,
И, может быть, там встретить можно ту,
Кто, так и кажется, сошла с пастели…
 
 
Она в тоске, – заметно по всему, —
Глядит в тоске, как мутно льется Сава,
Как вдалеке туманится Земун,
И все ее волнует чья-то слава…
 
 
Ей не хотелось бы идти домой,
На замкнутую улицу в Белграде,
Где ждет ее… Но кто он ей такой,
Я лучше умолчу, приличья ради…
 
 
Красавица она. Она тиха.
Не налюбуешься. Но скажет слово…
Я, впрочем, предназначил для стиха
Совсем не то… Начну-ка лучше снова:
 
 
Как выглядит теперь Калемегдан —
Бульвар над Савой, слившейся с Дунаем,
Где был толчок одной поэме дан,
Которой никогда мы не узнаем?…
 

Toila

8 апр. 1931 г.

В долине Неретвы

 
Я чуть не отдал жизнь в твоих горах,
Когда, под горохот каменно-железный,
Наш поезд, несшийся на всех парах,
Низринулся – из-за обвала – в бездну.
 
 
Когда в щепы разбитый паровоз
И в исковерканный – за ним – багажный
Уперся наш вагон, а злой откос
Вдруг превратил его в многоэтажный,
 
 
Мы очутились в нижнем этаже.
Стал неприступно скользок линолеум.
Мы вверх не шли, нет, мы ползли уже
И скатывались под наклоном левым,
 
 
Но и тогда, почти касаясь дна,
Дна пропасти и неповторной жизни,
Очаровательнейшая страна,
Поэт тебя не предал укоризне.
 
 
Он только в памяти запечатлел
Ночь, ветер, дождь – пособников лавине, —
И нет чудеснее на всей земле
Долины Неретвы в Герцеговине!
 

Париж

25 февр. 1931 г.

По Швейцарии

Агате Вебер

 
Мы ехали вдоль озера в тумане,
И было нескончаемо оно.
Вдали горели горы. Час был ранний.
Вагон дремал. Меня влекло окно.
 
 
Сквозь дымку обрисовывались лодки,
Застывшие на глади здесь и там.
Пейзаж был блеклый, серенький и кроткий,
Созвучный северным моим мечтам.
 
 
Шел пароход откуда-то куда-то.
Я знал – на нем к кому-то кто-то плыл.
Кому всегда чужда моя утрата,
Как чужд и мне его восторг и пыл.
 
 
Неслись дома в зелено-серых тонах.
Вдруг возникал лиловый, голубой.
И лыжницы в костюмчиках зеленых
Скользили с гор гурьбой наперебой.
 

Базель

31 янв. 1931 г.

Голубой цветок

 
Всех женщин все равно не перелюбишь.
Всего вина не выпьешь все равно…
Неосторожностью любовь погубишь:
Раз жизнь одна и счастье лишь одно.
 
 
Не разницу характеров, а сходство
В подруге обретенной отмечай.
Побольше верности и благородства.
А там и счастлив будешь невзначай…
 
 
Не крылья грез – нужней земному ноги.
С полетами, бескрылый, не спеши.
Не лучше ли, чем понемногу многим,
Немногой много уделить души?
 
 
В желаньи счастья – счастье. Повстречались.
Сошлись. Живут. Не в этом ли судьба?
На Голубой цветок обрек Новалис, —
Ну, что ж: и незабудка голуба…
 

Toila

26 июня 1931 г.

На необитаемом острове

 
Ни в жены, ни в любовницы, ни в сестры:
Нет верности, нет страстности, нет дружбы,
Я не хотел бы с ней попасть на остров
Необитаемый: убила глушь бы.
 
 
Когда любим и любишь, счастьем рая
Глушь может стать. Но как любить такую?
Как быть с ней вечно вместе, созерцая
Не добрую и вместе с тем не злую?
 
 
Вечерние меня пугали б тени,
Не радовал бы и восход румяный:
Предаст. Расстроит. Омрачит. Изменит,
Раз нет мужчин, хотя бы с обезьяной.
 

Toila

23 февр. 1932 г.

Наступает весна…

 
Наступает весна… Вновь обычность ее необычна,
Неожиданна жданность и ясность слегка неясна.
И опять – о, опять! – все пахуче, цветочно и птично.
Даже в старой душе, даже в ней наступает весна!
 
 
Мох в еловом лесу засинел – забелел в перелесках.
О, подснежники, вы – обескрыленные голубки!
И опять в ущербленьях губчатых, коричневых, резких
Ядовитые ноздри свои раздувают сморчки.
 
 
И речонка безводная вновь многоводной рекою
Стала, рыбной безрыбная, сильной лишенная сил,
Соблазнительною, интересною стала такою,
Что, поверив в нее, я удилише вновь оснастил.
 
 
Я ушел на нее из прискучивших на зиму комнат,
Целодневно бродя вдоль извилин ее водяных,
Посещая один за другим завлекающий омут,
Где таятся лохи, но кто знает – в котором из них?
 
 
Этот лох, и сморчок, и подснежник незамысловатый,
Эта юнь, эта даль, что влекуще-озерно-лесна,
Все душе, упоеньем и радостью яркой объятой,
Говорит, что опять, что опять наступает весна!
 

Toila

7 мая 1932 г.

Очаровательные разочарования

Озерный промельк

 
Я грущу не о том, что себя отдала ты другому,
что до встречи со мной ты была не одна, а вдвоем,
что лишь гостьей прошла по убогому нашему дому, —
    Не о том… не о том…
 
 
Не о том, что уехала в город, что сам я уеду
далеко и надолго в края за Балканским хребтом,
что и впредь без тебя одержу над сердцами победу, —
    Не о том… не о том…
 
 
А о том я грущу, что два месяца были неделей,
что их нет, что они позади в чем-то мертвом, пустом,
что уже никогда мы с тобой не пойдем на форелей, —
    Вот о чем!..
 

Тойла

23 августа 193О

 
Встала из-за стола,
Сказала: «Довольно пить»,
Руку всем подала, —
Преступную, может быть…
 
 
Женщина средних лет
Увела ее к себе,
На свою половину, где след
Мужчины терялся в избе…
 
 
Долго сидели мы,
Курили почти без слов,
За окнами – топи тьмы,
Покачивание стволов.
 
 
Когда же легли все спать,
Вышел я на крыльцо:
Хотелось еще, опять
Продумать ее лицо…
 
 
На часах фосфорился час.
Туман возникал с озер.
Внезапно у самых глаз
Бестрепетный вспыхнул взор.
 
 
И руки ее к моим,
И в жестоком нажиме грудь,
Чуть веющая нагим,
Податливая чуть-чуть…
 
 
Я помню, она меня —
В глаза – в уста – в чело,
Отталкивая, маня,
Спокойная, как стекло…
 
 
А озеро спать легло.
Я пил не вино, – уста,
Способные усыпить.
Бесстрастно, сквозь сон, устав,
Шепнула: «Довольно пить…»
 

Тойла

Лето 1930

 
Вся сдержанная, молодая, —
Нежно выдержанное вино! —
Она способностями обладает
Грешить, пожалуй что, и не грешно.
 
 
Во всяком случае, почти безгрешна
Мозг обвораживающая сеть,
Зло выбираемое столь поспешно,
Что жертве некогда и повисеть.
 
 
Но в ограниченности безграничья
Кипящей чувственности столько льда,
Несовместимого ни с чем приличья,
Что эта молодость не молода.
 
 
Да, в безошибочности есть ошибка,
И в образцовости сокрыт изъян.
В пруде выращиваемая рыбка
Живет, не ведая про океан.
 

Тойла 1930

У маяка

 
Бей, сердце, бей лучистую тревогу! —
    Увидеть бы
Ту, для кого затрачу на дорогу
    Весь день ходьбы…
 
 
Я в солнечное всматриваюсь море
    И – некий знак —
Белеет в сентябреющем просторе
    Ее маяк.
 
 
А там, где он, там – светел и бревенчат —
    Быть должен дом
Прелестной, самой женственной из женшин,
    Кем я влеком.
 
 
Спушусь с горы и к вечеру на пляже
    Уж буду с ней,
Чтоб целовать уста, каких нет слаже
    И горячей!
 

Тойла

20 сентября l93О

 
Ты вышла в сад, и ты идешь по саду,
И будешь ты до вечера в саду.
Я чувствую жестокую досаду,
Что я с тобой по саду не иду.
 
 
О, этот сад! Он за морскою далью…
Он за морскою далью, этот сад!
Твои глаза, налитые печалью,
Ни в чьи глаза – я знаю – не глядят.
 
 
Я вижу твой, как мой ты видишь берег,
Но – заколдованы на берегах —
Ты не придешь кормить моих форелек,
А я – понежиться в твоих цветах.
 
 
Что море нам! Нас разделяют люди,
И не враги, а – что страшней – друзья…
Но будет день – с тобой вдвоем мы будем,
Затем что нам не быть вдвоем нельзя!
 

Тойла

193О

 
Маленькая женщина с крупными глазами,
Вы во всем случившемся виноваты сами.
 
 
Разве интересною можно быть такою
И в глаза заглядывать с вкрадчивой тоскою?
 
 
Обладать раздумчивой шелковой походкой?
Быть всегда приманчиво-обреченно-кроткой?
 
 
Так карта вить ласково, нежно и наивно
Самое обычное необычно – дивно?
 
 
Все о Вас я думаю, мысленно лаская,
Маленькая женщина, славная такая.
 
 
Да и как не думать мне, посудите сами,
Маленькая женщина с теплыми глазами?…
 

Тойла

12 сентября 1930

 
Как ты придешь ко мне, когда седою
Мать покачивает скорбно головой?
Как ты придешь, когда твоей сестрою
Не одобряется поступок твой?
 
 
Как ты придешь ко мне? Что скажешь брату
На взор его участливый: «Куда?»
Я обречен на новую утрату:
Не отыскать желанного следа.
 
 
Мы не соседи, чтобы мимолетно
Встречаться нам и часто и легко.
Хотела бы… О, верю я охотно,
Но, близкая, живешь ты далеко!
 
 
Поля, леса и речки с ручейками
Разъединяют наши две судьбы.
О, женщинам с влекущими глазами,
До этих глаз ведь целый день ходьбы!
 
 
Ну я пойду, допустим: что мне стоит
Проделать ежедневный солнца путь,
Чтоб выслушать из уст твоих простое,
Улыбчивое: «Хочешь отдохнуть?»
 
 
Но ты оберегаема, и будет
Обидно истолкован мой приход
Во вред тебе. И чей-то взор осудит,
И скосится в усмешку чей-то рот.
 
 
Налгать – «уехать на три дня к подруге» —
И очутиться у озер в лесу,
Где будут дни насыщенно-упруги
И выявят предельную красу.
 
 
Но – как, когда с минуты на минуту
Проехать должен тот, кому родня
Тебя лелеет, всяческую смуту
От дней твоих заботливо гоня?
 
 
И вот, разъединенные лесами,
Тоскуем мы и все чего-то ждем.
О, женщина с влекущими глазами,
В чей дом приходят солнечным путем!
 

Тойла

2 октября 193О

 
Что принесет с собой весна
Обворожительного севера?
О, если б ты – «Судьба ясна:
В разлуке я себя проверила…»
 
 
О, если б то – «Склонись в траву…
Взгляни, я нежностью охвачена…»
«Так значит, – я тебя прерву, —
Все это было предназначено».
 
 
«А ты не знал? Сбылись мечты…»
Раскрылись, точно центрифолии…
О, если б ты… О, если б ты
Была сама собой – не более!..
 

Рига

26 октября 1930

Тина в ключе

 
Ты отдавалась каждому и всем.
Я понял все, я не спросил – зачем:
Ты отдавалась иногда и мне.
Любил с тобою быть наедине
И знал, что в миг, когда с тобою я,
Что в этот миг ты целиком моя.
 
 
Вчера ты отказала: «Не могу.
Я верность мужу берегу».
Я прошептал: «Ты замужем давно.
И уж давно тобою все дано,
И я не понимаю, почему ж
Теперь меж нами возникает муж?»
 
 
И смерила ты с ног до головы
Меня в ответ: «Мой друг, ошиблись Вы.
Приснился Вам довольно странный сон».
Я был ошеломлен, я был смущен:
Та женщина, что каждому и всем…
Но понял вновь и не спросил – зачем.
 
 
А завтра ты, о милая, опять,
Я знаю, будешь мне принадлежать
И на руках моих лежать без сил,
Дав все, чего бы я не попросил.
И если я умру, то скажешь: «Да,
Мужчины понимают… иногда…»
 

Тойла

24 февраля 1932

 
Твой серенький домик мерещился мне
Нередко в далекой балканской стране.
Я в Боснии думал, взирая на Дрину:
«Ее не забуду, ее не отрину…»
 
 
В Далмации яркой, смотря на Ядран,
Я думал о лучшей из северных стран,
Которую ты украшаешь собою,
Подруга с прохладной душой голубою.
 
 
В Румынии, девушек нежа чужих,
Я думал о родственных ласках твоих
И ночью, читая какой-нибудь томик,
Заглядывал сердцем в твой серенький домик.
 
 
В Словении, в замке, при чуждой луне,
Твой серенький домик мерещился мне,
И я променял бы дворец без оглядки
На право с тобою жить в серенькой хатке!
 

Тойла

28 июня 1934

 
В тебе так много обаяния,
И так ты хороша собой,
Что у меня одно желание —
Быть исключительно с тобой.
 
 
Мне очень многие наскучили,
Спустя полгода, много – год.
И лишь с тобою – в редком случае! —
Страсть пресыщенья не дает.
 
 
Прикосновенья так изысканы,
И так нежны, и так остры.
Живою радостью обрызганы
Глаза изласканной сестры…
 
 
Твои слова льнут в душу вкрадчиво
И дремлют в ней, но не уснут.
Удел твой – жизни укорачивать
Обжогом пламенных минут.
 
 
Связь наша странно-неразрывная
Седьмой насчитывает год.
В чужих краях, подруга дивная,
Всегда тебя недостает.
 

Тойла

15 июля 1934

Телеграмма:

Белград. Университет. Северянину.

«ГЕНИЮ СЕВЕРА ЕДАН ПОЗДРАВЬ СА ЮГА».

Остров Коргула на Адриатике (Ядран).

Имя. Фамилия.

 
В громадном зале университета,
Наполненном балканскою толпой,
Пришедшей слушать русского поэта,
Я вел концерт, душе воскликнув: «Пой!»
 
 
Петь рождена, душа моя запела
И целый зал заполнила душа.
И стало всем крылато, стало бело,
И музыка была у всех в ушах.
 
 
И думал я: «О, если я утешу
И восхищу кого-нибудь, я – прав!»
В антракте сторож подал мне депешу —
От неизвестной женщины «поздравь».
 
 
И сидя в лекторской, в истоме терпкой,
И говоря то с этим, то с другим, —
Я полон был восторженною сербкой
С таким коротким именем тугим.
 
 
…Два года миновало. Север. Ельник.
Иное все – природа, люди, свет.
И вот опять, в Рождественский сочельник,
Я получаю от нее привет.
 
 
Уж я не тот. Все глубже в сердце рана.
Уж чаще все впадаю я в хандру.
О, женщина с далекого Ядрана —
Неповстречавшийся мне в жизни друг!
 

Тойла

Ночь под Рождество 1932

Виорель

 
Весен всех былых весна весенней
Предназначена мне в этот год:
Девушка из детских сновидений
Постучалась у моих ворот.
 
 
И такою свежею прохладой
Вдруг повеяло от милых уст,
Что шепчу молитвенно: «Обрадуй. —
Докажи, что мир не вовсе пуст…»
 
 
А она и плачет, и смеется,
И, заглядывая мне в глаза,
Неземная по-земному бьется
Вешняя – предсмертная! – гроза.
 

Кишинев

5 апреля 1933

 
О, девушка, отверженная всеми
За что-то там, свершенное семьей,
Мы встретимся в условленное время
Пред нашею излюбленной скамьей!
 
 
Походкой чуть наклонной и скользящей
Ты пойдешь, проста как виорель.
И скажешь мне: «Единый! Настоящий!
Возможно ли? Послушай… Неужель?»
 
 
И болью затуманенные взоры, —
По существу веселые ключи, —
Блеснут так радостно, как из-под шторы
Пробившиеся в комнату лучи.
 
 
Ты – точно серна в золотистой дрожи:
Доверчивость. Восторженность. Испуг.
Что может быть нежней и вместе строже
Твоих – не искушенных в страсти – рук?
 
 
Что может быть больней и осиянней
Еще не вовсе выплаканных глаз?
Что может быть печальней и желанней
Уст, бредовых не говоривших фраз?
 
 
Газель моя, подстреленная злыми!
Подснежник бессарабский – виорель!
Виктория! И грустно это имя,
Как вешняя плакучая свирель.
 

Кишинев

12 апреля 1933