Текст книги "Том 4. Классические розы"

Автор книги: Игорь Северянин

 
Магнолии – глаза природы —
Раскрыл Берлин – и нет нам сна…
…По Эльбе плыли пароходы,
В Саксонии цвела весна.
 
 
Прорезав Дрезден, к Баденбаху
Несясь с веселой быстротой,
Мы ждали поклониться праху
Живому Праги Золотой.
 
 
Нас приняли радушно чехи,
И было много нам утех.
Какая ласковость в их смехе,
Предназначаемом для всех!
 
 
И там, где разделяет Влтава
Застроенные берега,
И где не топчет конь Вацлава
Порабощенного врага,
 
 
Где Карлов мост Господни Страсти
Рельефит многие века,
И где течет в заречной части
Венецианская «река»,
 
 
Где бредит уличка алхимья,
И на соборе, в сутки раз,
Вступает та, чье смрадно имя,
В апостольский иконостас,
 
 
Там, где легендою покрыто
Жилище Фауста и храм,
Где слала Гретхен-Маргарита
Свои молитвы к небу, – там,
 
 
Где вьются в зелени овраги,
И в башнях грезят короли,
Там, в золотистой пряже Праги
Мы с явью бред переплели.
 

Yarve

1925

 
Над быстрой Наровой, величественною рекой,
Где кажется берег отвесный из камня огромным,
Бульвар по карнизу и сад, называемый Темным,
Откуда вода широко и дома далеко…
 
 
Нарова стремится меж стареньких двух крепостей —
Петровской и шведской, – вздымающих серые башни.
Иван-город тих за рекой, как хозяин вчерашний,
А ныне, как гость, что не хочет уйти из гостей.
 
 
На улицах узких и гулких люблю вечера,
Когда фонари разбросают лучистые пятна,
Когда мне душа старой Нарвы особо понятна,
И есть вероятья увидеться с тенью Петра…
 
 
Но вместо нее я встречаю девический смех,
Красивые лица, что много приятнее тени…
Мне любо среди молодых человечьих растений,
Теплично закутанных в северный вкрадчивый мех.
 
 
И долго я, долго брожу то вперед, то назад.
Любуясь красой то доступной, то гордо-суровой,
Мечтаю над темень пронизывающей Наровой,
Войдя в называемый Темным общественный сад.
 

Двинск

1927

 
Я с детства мечтал о Байкале,
И вот – я увидел Байкал.
Мы плыли, и гребни мелькали,
И кедры смотрели со скал.
 
 
Я множество разных историй
И песен тогда вспоминал
Про это озерное море,
Про этот священный Байкал.
 
 
От пристани к пристани плыли.
Был вечер. Был холод. Был май.
Был поезд, – и мы укатили
В том поезде в синий Китай.
 
 
Как часто душа иссякала
В желанье вернуться опять
Я так и не знаю Байкала:
Увидеть – не значит узнать.
 

1929

 
От утра до вечера по тропинкам бегая,
Почву перерезавшим всхлипчато и шатко,
Утомилась, взмылилась маленькая пегая,
Под красивой всадницей шустрая лошадка.
 
 
Ноги добросовестно много верст оттопали.
Есть – не елось, выпить же – приходилось выпить.
Земляникой пахнули листики на тополе, —
Значит, преждевременно было пахнуть липе…
 
 
Птицы в гнездах ласковых накопляли яйца.
В поволоке воздуха возникали страсти.
Всадница настроилась: вот сейчас появится
Никогда не встреченный, кто ей скажет: «Здравствуй».
 
 
Поворотов столько же, сколько в рыбном озере
Вдумчивых, медлительных окуней, – а нет ведь
Тайного, безвестного, кто свежее озими,
Кто вот-вот появится, пораздвинув ветви…
 

Toila

193О

…Туманная грусть озарилась

Серебристою рифмой Марии…

В. Брюсов

 
Серебристое имя Марии
Окариной звучит под горой…
Серебристое имя Марии,
Как жемчужин летающих рой…
 
 
Серебристое имя Марии
Говорит о Христе, о кресте…
Серебристое имя Марии
О благой говорит красоте…
 
 
Серебристое имя Марии
Мне бессмертной звездою горит…
Серебристое имя Марии
Мой висок сединой серебрит…
 

1923

 
Есть в Юрьеве, на Яковлевской, горка,
Которая, когда я встану вниз
И вверх взгляну, притом не очень зорко,
Слегка напоминает мне Тифлис.
 
 
И тотчас же я вижу: мрамор бани,
Зурну, винто, духанов чад и брань
И старую княгиню Орбельяни,
Сидящую на солнышке у бань…
 

Озеро Uljaste

1923

 
Оттого ль, что осенняя возникла рана
В прожилках падающего листа,
Девушка чувствовала себя так странно,
Как будто матерью готовилась стать.
 
 
Оттого ли, что думала она из Фета
И в неосязаемое ее влекло,
Девушка чувствовала себя поэтом
От кончиков пальцев до корней волос.
 

Двинск

1927

 
Под ветром лед ручья дымится,
Несутся дымы по полям.
Запорошенная девица
Дает разгон своим конькам.
 
 
Она несется по извивам
Дымящегося хрусталя,
То припадая к белым гривам,
То в легком танце воскрыля.
 
 
На белом белая белеет —
Вся вихрь, вся воздух, вся полет.
А лед все тлеет, тлеет, тлеет, —
Как будто вспыхнет этот лед!
 

1923

 
Любовь – беспричинность. Бессмысленность даже, пожалуй.
Любить ли за что-нибудь? Любится – вот и люблю.
Любовь уподоблена тройке, взбешенной и шалой,
Стремящей меня к отплывающему кораблю.
 
 
Куда? Ах, неважно… Мне нравятся рейсы без цели.
Цветенье магнолий… Блуждающий, может быть, лед…
Лети, моя тройка, летучей дорогой метели
Туда, где корабль свой волнистый готовит полет!
 
 
Топчи, моя тройка, анализ, рассудочность, чинность!
Дымись кружевным, пенно-пламенным белым огнем!
Зачем? Беззачемно! Мне сердце пьянит беспричинность!
Корабль отплывает куда-то. Я буду на нем!
 

1919

 
Среди опустевших флаконов,
Под пылью чуланного тлена,
Нашел я флакон Аткинсона,
В котором когда-то Вервэна…
 
 
Чья нежная белая шея
Лимонами благоухала?
Чья ручка, моряною вея,
Платочным батистом махала?
 
 
Духи, мои светлые духи,
Иссякшие в скудной дороге!
Флаконы мучительно сухи,
А средства наполнить – убоги…
 
 
Но память! Она осиянна
Струей упоительно близкой
Любимых духов Мопассана,
Духов Генриетты Английской…
 

1926

 
Не надо наименованья
Тому, что названо давно…
Но лишь весеннее дыханье
Ворвется – властное – в окно,
Чей дух избегнет ликованья?
Чье сердце не упоено?
 
 
Весна! Ты выращена словом,
Которому душа тесна,
Зеленым, голубым, лиловым
Повсюду отображена.
Ты делаешь меня готовым
На невозможное, весна!
 

1927

 
В моей стране – столица Виноград,
Опутанная в терпком винограде.
Люблю смотреть на ягоды, в усладе
Сомлевшие, как полуталый град…
 
 
Разнообразен красочный наряд:
Лиловые, в вишневых тонах сзади,
И черные жемчужины, к ограде
Прильнувшие в кистях, за рядом ряд.
 
 
Над горными кудрявыми лесами,
Поработив счастливые места,
Две королевы – Страсть и Красота —
 
 
Воздвигли трон и развернули знамя.
Там девы с виноградными глазами
Подносят виноградные уста.
 

Valaste

1925

М.К. Айзенштадту

 
Сегодня я грущу. Звучит минорнее
Обыкновенно радостная речка:
Вчера я получил из Калифорнии
Письмо от маленького человечка…
 
 
Он пишет: «Отзовитесь, если помните
Известного по Риге Вам собрата…»
Как позабыть, кто мог так мило скромничать,
Его, мечтательного Айзенштадта?
 
 
Со вздохом вспомнив остренькое личико,
Умение держаться деликатно,
Восторженность наивную язычника,
Я говорю: «Мне вспомнить Вас приятно.
 
 
Вам, птенчик мой взъерошенный и серенький,
Хочу всего, чего достичь Вы в силе,
Чтоб в механической, сухой Америке
Вы трепетной души не угасили…»
 

1925

 
Веселую жизнь проводящим,
Живущим одним Настоящим,
  Я песенку эту пою…
Не думайте вовсе о завтра, —
Живите, как песенки автор,
  Сжигающий душу свою…
 
 
На свалку политику выбрось
И, ружья любого калибра
  Сломав, всем объятья раскрой,
Так думай, так действуй, так чувствуй,
Чтоб сердце изведало усталь
  От силы желаний порой!
 
 
Подумай, ведь только полвека
Отпущено на человека,
  Вся жизнь твоя – лет пятьдесят…
Заботами краткой не порти,
Живи, как проказливый чертик:
  Хвосты у чертей не висят!..
 
 
Так что же ты нос свой повесил?
Будь смел, будь находчив, будь весел,
  Бездумен, как ангел в раю…
Веселую жизнь проводящим,
Живущим одним Настоящим
  Я песенку эту пою!
 

17 октября 1980

Toila

 
Сколько раз бывало: – Эта! Эта!
Не иная. Вот она, мечта!
Но восторг весны сменяло лето,
И оказывалось – нет, не та…
 
 
Я не понимаю – в чем тут дело,
Только больно каждому из нас.
Ласково в глаза мои глядела,
Я любил ее мерцанье глаз…
 
 
Пусть недолго – все-таки родными
Были мы и счастье берегли,
И обычное любимой имя
Было лучшим именем земли!
 
 
А потом подруга уходила, —
Не уйти подруга не могла.
Фимиам навеяло кадило,
Струйки свеяла сырая мгла…
 
 
И глаза совсем иного цвета
Заменяли прежние глаза,
И опять казалось: Эта! эта!
В новой женщине все было – за!
 
 
И опять цветы благоухали,
И другое имя в этот раз
Золотом сверкало на эмали,
Вознесенное в иконостас!
 

Toila

1930

 
У меня в каждой местности – в той, где я был, —
Есть приятельница молодая,
Та, кого восхитил грез поэтовых пыл
И поэта строфа золотая.
 
 
Эти женщины помнят и любят меня,
Пишут изредка сестрински-мягко,
И в громадном году нет ничтожного дня,
Чтобы жрец им не вспомнился Вакха.
 
 
Я телесно не связан почти ни с одной, —
Разве лаской руки, поцелуем, —
Но всегда стоит только остаться со мной,
Каждый близостью странной волнуем.
 
 
Я живу месяцами в лесах у озер,
На горах, на песках у залива.
Иногда же, расширить решив кругозор,
Я лечу по Европе шумливо.
 
 
И тогда, в каждом городе, – в том, где я был,
Как и в том, где когда-нибудь буду, —
Встречу ту, для кого я хоть чем-нибудь мил,
А такие – повсюду, повсюду!..
 

Кырвэ

3 окт. 193О

 
Меж тем как неуклонно тает
Рать рыцарей минувших дней,
Небрежно-буйно подрастает
Порода новая… людей.
 
 
И те, кому теперь под тридцать,
Надежд отцовских не поймут:
Уж никогда не сговориться
С возникшими в эпоху смут.
 
 
И встреча с новой молодежью
Без милосердья, без святынь
Наполнит наше сердце дрожью
И жгучим ужасом пустынь…
 

Toila

1930

 
Рассеиваются очарованья
  И очаровывают вновь,
И вечное в душе коронованье
Свершает неизменная любовь.
 
 
Одна, другая, третья – их без счета,
  И все-таки она – одна,
То увядающая отчего-то,
То расцветающая, как весна.
 
 
О, весны! весны! Вас зовут весною,
  И всем страстям названье – страсть.
Во многих мы, но все-таки с одною,
И в каждой – огорчительная сласть.
 

1929

 
Беспокоишься? Верю! Теперь порадуйся, —
Путь кремнист; но таится огонь в кремне, —
Ничего, что ты пишешь «почти без адреса» —
Я письмо получил: ведь оно ко мне.
 
 
Утешать не берусь, потому что правильно
Скорбь тебе взбороздила разрез бровей:
Будь от Каина мы или будь от Авеля,
Всех удел одинаков – триумф червей…
 
 
Ничего! Понимаешь? Бесцельность круглая.
Преходяще и шатко. И все не то.
Каждый день ожидаем, когда же пугало
Номер вызовет наш – ну совсем лото.
 
 
Но мечта, – как ни дико, – живуча все-таки,
И уж если с собой не покончишь ты,
Сумасшествию вверься такой экзотики,
Где дурман безнадежных надежд мечты…
 

1929

 
Когда, в прощальных отблесках янтарен,
Закатный луч в столовую скользнет,
Он озарит на полке пароход
С названьем, близким волгарю: «Боярин».
 
 
Строителю я нежно благодарен,
Сумевшему средь будничных забот
Найти и время, и любовь, и вот
То самое, чем весь он лучезарен.
 
 
Какая точность в разных мелочах!
Я Волгу узнаю в бородачах,
На палубе стоящих. Вот священник.
 
 
Вот дама из Симбирска. Взяв лохань,
Выходит повар: вскоре Астрахань, —
И надо чистить стерлядей весенних…
 

1925

 
Она была худа, как смертный грех,
И так несбыточно миниатюрна…
Я помню только рот ее и мех,
Скрывавший всю и вздрагивавший бурно.
 
 
Смех, точно кашель. Кашель, точно смех.
И этот рот – бессчетных прахов урна…
Я у нее встречал богему, – тех,
Кто жил самозабвенно-авантюрно.
 
 
Уродливый и блеклый Гумилев
Любил низать пред нею жемчуг слов,
Субтильный Жорж Иванов – пить усладу,
 
 
Евреинов – бросаться на костер…
Мужчина каждый делался остер,
Почуяв изощренную Палладу…
 

1924

 
Я Гумилеву отдавал визит,
Когда он жил с Ахматовою в Царском,
В большом прохладном тихом доме барском,
Хранившем свой патриархальный быт.
 
 
Не знал поэт, что смерть уже грозит
Не где-нибудь в лесу Мадагаскарском,
Не в удушающем песке Сахарском,
А в Петербурге, где он был убит.
 
 
И долго он, душою конквистадор,
Мне говорил, о чем сказать отрада.
Ахматова устала у стола,
 
 
Томима постоянною печалью,
Окутана невидимой вуалью
Ветшающего Царского Села…
 

1924

 
Храм с бархатной обивкой голубой,
Мелодиями пахнущий, уютный,
Где мягок свет – не яркий и не смутный —
Я захотел восставить пред собой.
 
 
Пусть век прошел, как некий Людобой,
Век похоти и прихоти минутной,
Пусть сетью разделяет он злопутной
Меня, Мариинский театр, с тобой, —
 
 
Пусть! Все же он, наперекор судьбе,
Не может вырвать память о тебе,
Дарившем мне свое очарованье.
 
 
И я даю тебе, лазурный храм
Искусства, перешедшего к векам,
Театра Божьей милостью названье!
 

1924

 
«Вот солнце скрылось – луна не взошла.
Спеши к вервэне: от сумерек мгла.
 
 
Ступая тихо в сиреневой мгле,
Дай соты с медом, как выкуп земле.
 
 
Вокруг железом цветок очерти,
Рукою левой вервэну схвати.
 
 
И – выше в воздух! Повыше!» Вот так
Учили маги, кто жаждал быть маг:
 
 
«Натрешься ею – в руках твоих все.
Все, что желаешь. Теперь все – твое.
 
 
Она прогонит мгновенно озноб,
И просветлеет нахмуренный лоб.
 
 
Она врачует упорный недуг:
Она – экстаза и радости друг.
 
 
Заводит дружбу вервэны цветок,
Но только помни условленный срок:
 
 
Когда нет солнца, когда нет луны,
Коснись до стебля, – цветущей струны, —
 
 
И вмиг железом цветок очертя,
Рукою левой своей схватя,
 
 
Повыше в воздух. Повыше! Вот так».
– Теперь ты тайной владеющий маг!
 

1924

 
Вервэна, вена Венеры,
Напиток плымный любви!
Пою восторженно-смело
Благие свойства твои:
Ты так же, как и Омела,
Болезни можешь целить,
Злых духов загнать в пещеры,
Враждуюших примирить.
 
 
Ах, чтили тебя друиды,
И маги, и древний галл.
Не ты ль – украшенье термы?
Не страсти в тебе ль закал?
Ведь сок твой исполнен спермы,
И ты очищаешь дом,
Рассеиваешь обиды
Волшебным своим цветком.
 
 
Аркан Бесспорной Доктрины
(Их было ведь двадцать два)
Шестой обозначил цифрой
Тебя, Железняк-трава.
С той эры культурьи вихри
Поверья метнули в прах,
Но их аромат не сгинул
И вечно душист в веках.
 
 
Да, в дюжину Розенкрейцер
Магическую свою
Премудрость вложил Вервэну
В растительную семью.
Я славлю Венеры вену,
Будящую – как стихи —
Сарказм в лице европейца
И радость детей стихий!
 

1924

 
Он нам сказал вчера: «Моя жена больна.
  Четвертый день лежит. Она – одна.
 
 
Быть может, съездим к ней?» – прибавил тихо мне
  И то же самое – моей жене.
 
 
И вот на станцию мы, подозвав авто,
  Не зная – ехали – где, как и что.
 
 
Он в электрический нас проводил вагон.
  Весь час пути был молчаливым он.
 
 
Лишь устремленные его в окно глаза
  Мягчила жалостливая слеза.
 
 
В прохладной комнате она встречала нас
  С лицом, которому – в иконостас.
 
 
О, голубеющая худоба его!
  Улыбка дрогнула: – «Я – ничего…
 
 
Сегодня бодрая…» Кивнув моей жене,
  Она осталась с ней наедине.
 

1928, март.

 
По небу, точно хлопья ваты,
Плывут закатные облака.
Они слегка голубоваты
И лучезарны они слегка.
 
 
Мечты вплетаются в закаты
Из шелковистого далека.
Они слегка голубоваты
И лучезарны они слегка.
 

1929

 
Мне хочется уйти куда-то,
В глаза кому-то посмотреть,
Уйти из дома без возврата
И там – там где-то – умереть.
 
 
Кому-то что-то о поэте
Споют весною соловьи.
Чего-то нет на этом свете,
Что мне сказало бы: «Живи!..»
 

1928

 
Страна Гюго, страна Верхарна,
Край Данта и Шекспира край!
Вы заложили храм в Локарно,
Земной обсеменили рай…
 
 
Цветущие с дороги вехи
Влекут к себе издалека:
Вы позаботились о чехе,
Вы пригласили поляка.
 
 
Так! В неизбывной жажде мира
Вы совершили мудрый шаг:
Недаром семиструнна лира —
Отныне немец вам не враг…
 
 
Усемерив свои усилья,
Задавшись целью всеблагой,
Вселенной озарили крылья
Вы семицветною дугой.
 
 
В ней – верный знак, что день погожий
Ненастному на смену дню
Уже спешит. Склонись, прохожий:
Тебя крестом я осеню!
 
 
Пусть солнце в небе лучезарно
Еще не плещется, звеня…
Пусть! – веры символом Локарно
Нам озаряет сумрак дня!
 

1925

Литавры солнца

Стихи 1922–1934 гг.

Литавры солнца

 
Гремят лучистые литавры
Светила пламенного дня,
И, в страхе, прозные центавры
Бегут, скрываясь от меня.
 
 
Я слышу солнечное пенье,
Я вижу жизнь со всех сторон —
Победоносное лученье!
Победоносный перезвон!
 
 
Кто в солнце музыки не слышит,
Тот строф поэта не поймет.
И полной грудью тот не дышит,
И полным сердцем не живет!
 
 
Тому, кто уготовил лавры
Мне на чело, прияв меня,
Гремите, пламные литавры
Ночь побеждающего Дня!
 

1923

Балтика

 
О, как для соловья тихи
Душистые ночные бризы…
Я соловей: свои стихи
Я называю соловьизы
 
 
Овей, весна моя, овей
Колоратурные напевы,
Что выхрусталит соловей
В честь невозможной в мире девы?
 
 
Земная страсть, земная грусть,
Все то, чем дышит грудь людская,
Не вовсе чужды мне, и пусть
Я их пою, их допуская…
 
 
Но переливных соловьиз —
Не в этом основная тема:
Она – внеразумный каприз
И внерассудная поэма!
 

1923

 
Один из варваров зарезал яблоню
И, как невинности, цветов лишил…
Чем я пленю тебя? чем я тебя пленю,
Раз обескровлена система жил?
 
 
Да, жилы яблони – все ветви дерева!
Да, кровь древесная – цветущий сок!
О, вера вешняя, ты разуверена,
И снегом розовым покрыт песок…
 
 
Чем восторгну теперь, мой друг, тебя пленя,
В саду, куда с собой любить привел,
Когда зарублена злодеем яблоня —
Жизнь для художника, для зверя – ствол?!.
 

1924

 
Сирень, певучая новелла,
  Сиреневела.
И колокольцы белолилий
  Светло звонили.
Не забывали нежно-чутки
  Вод незабудки.
И освещали, точно грозы,
  Все в росах розы.
Несло клубникой из долины:
  Цвели жасмины.
Кружились при ветрах и громах
  Снега черемух.
Как золота под мотыльками,
  Рожь с васильками!
И мотыльков летучий ярус —
  Как перлопарус.
Раззвездился так шустро-прыток
  Рой маргариток.
Зелено-бронзные букашки
  Вползли в ромашки.
Малиловел смешной затейник,
  Колюн-репейник,
Что носит кличку так неплохо
  Чертополоха.
Зеленец леса. Синь озерец.
  Орел-надгорец.
Гремели из полей зеленца
  Литавры солнца.
Алокорончато пестрели
  В ручьях форели.
Гудели, как струна виолы,
  Мохнатки-пчелы.
И бабочки-бирюзобрюшки
  Вились, где стружки.
Звенели, как оркестры струньи,
  В лесах певуньи.
Бросали соловьи-солисты
  Призывосвисты.
Лягушки квакали, расхорясь,
  Рефрэн: «Amores».
Все это жило, расцветало
  И вдруг не стало.
Все вместе называлось это —
  Весна и лето!
 

1922

 
Я топью прохожу необозримой…
Но я крылат! и что мне грани гор,
Что взор завидел мой неизмеримый,
    Неизмеримый взор.
 
 
Но кто же я: зверями зверь гонимый
Иль Человек, чьи взоры – глубь озер?
Как глубь озер – мой взор неизмеримый,
    Неизмеримый взор.
 
 
Порок, пороком непреоборимый,
И зверь, и человек, и метеор,
И песнь, и мысль, – и взор неизмеримый,
    Неизмеримый взор!
 

1924 г.

 
Очаровательные разочарованья
Мне в жизни выпали в безрадостный удел.
И если я найти потерю захотел,
Ее найдя, терял иметь ее желанье.
 
 
Так все несозданное страстно ищет форм
И воплощающего в жизнь запечатленья.
Но только создано, как скуки хлороформ
Ввергает явленное к жизни – в усыпленье.
 

1922 г.

 
Мира не переделаешь,
Благородства в него не вложишь.
Черное подло, как белое,
Повсюду одно и то же.
 
 
Все партии отвратительны,
Потому что они партийны.
Поэтому с людьми мучительно:
Их подлость почти стихийна.
 
 
В деревне ли жить ли, в городе ль,
Ах, люди повсюду люди.
Уж лучше к простору озер идти:
Там все же их меньше будет.
 
 
Вздохнешь на безлюдьи чуточку
От вздора, вражды и каверз,
Спасительную взяв удочку,
К зеленой идя дубраве…
 

1927 г.

 
Я к морю сбегаю. Назойливо лижет
Мне ноги волна в пене бело-седой,
Собою напомнив, что старость все ближе,
Что мир перед новою грозной бедой…
 
 
Но это там где-то… Сегодня все дивно!
Сегодня прекрасны и море, и свет!
Сегодня я молод, и сердцу наивно
Зеленое выискать в желтой листве!
 
 
И хочется жить, торопясь и ликуя,
Куда-то стремиться, чего-то искать…
Кто в сердце вместил свое радость такую,
Тому не страшна никакая тоска!
 

Toila

17 окт. 1930 г.

Город

 
Смехач, из цирка клоун рыжий,
Смешивший публику до слез,
Был безобразней всех в Париже,
И каждый жест его – курьез.
 
 
Но в частной жизни нет унылей
И безотрадней Смехача:
Он – циник, девственнее лилий,
Он – шут, мрачнее палача.
 
 
Снедаем скорбью, напоследок
Смехач решил пойти к врачу.
И тот лечить душевный недуг
Его направил… к Смехачу!..
 
 
В тот день в семье своей впервые
Урод был истинным шутом:
Как хохотали все родные,
Когда он, затянув жгутом
 
 
Свою напудренную шею
Повиснул на большом крюке
В дырявом красном сюртуке
И с криком: «Как я хорошею!..»
 

1923 г.

М.А.Д.

 
В девять лет, быв влюбленным, расстаться,
Через тридцать пять лет повстречаться,
  В изумленьи расширить зрачки,
Друг на друга смотреть бессловесно,
Помнить то, что друг другу известно.
  А известно-то что? Пустячки!
Может быть, оттого и прелестно…
 

Париж

18 февр. 1931 г.

 
На улице карапузики
Выделывают антраша
Под звуки военной музыки,
Что очень уж хороша:
 
 
Такая она веселая
И громкая – просто страсть!
Пойду-ка в окрестные села я
Попрыгать вокруг костра.
 
 
Там с девушкой незнакомою
Бездумно любовь крутну,
Ненайденную искомую
Найду-ка еще одну.
 
 
Под карточкой два арбузика
Выделывают антраша
Греми, духовая музыка:
Ты очень уж хороша!
 

Двинск

1927

 
Когда бы быть царем великого народа,
Мне выпало в удел, вошел бы я в века:
На слом немедленно могучий флот распродал
И в семьи по домам все распустил войска.
 
 
Изобретателей удушливого газа
На людных площадях повесил без суда,
Партийность воспретил решительно и – разом
Казнь смертную отверг. И это навсегда.
 
 
Недосягаемо возвысил бы искусство,
Благоговейную любовь к нему внуша,
И в людях ожили бы попранные чувства —
Так называемые сердце и душа.
 
 
Отдав народу все – и деньги, и именья,
Всех граждан поровну насущным наделя,
Покинул бы престол, в порыве вдохновенья
Корону передав тебе, моя земля!
 
 
Восторженно клянусь, воистину уверен
В своей единственной и вещей правоте,
Что все края земли свои раскрыли б двери
Моей – несущей мир и рай земной – мечте.
 
 
Мне подражали бы все остальные страны,
Перековав на плуг орудья злой войны,
И переставшие вредить аэропланы
Благую весть с земли домчали б до луны.
 
 
Благословляемый свободным миром целым,
Я сердце ближнего почел бы алтарем.
Когда бы быть царем мне выпало уделом,
Я показал бы всем, что значит быть царем!
 

1927 г. 20 окт.