Текст книги "Том 4. Классические розы"

Автор книги: Игорь Северянин

Нелегкий путь

 
Нас двадцать лет связуют – жизни треть,
Но ты мне дорога совсем особо.
Мне при тебе мешает умереть:
Твоя – пускай и праведная – злоба.
 
 
Хотя ты о любви не говоришь,
Твое молчанье боле, чем любовно.
Белград, Берлин, София и Париж —
Все это только наше безусловно.
 
 
Всегда был благосклонен небосклон
К нам в пору ту, когда мы были вместе:
Пусть в Сербии нас в бездну влек вагон,
Пусть сотрясала почва в Бухаресте,
 
 
Пусть угрожала, в ход пустив шантаж,
Убийством истеричка в Кишиневе, —
Всегда светло заканчивался наш
Нелегкий путь, и счастье было внове.
 
 
Неизвиняемо я виноват
Перед тобой, талантом налитая.
Твоих стихов отчетлив аромат,
По временам из дали налетая.
 
 
Тебя я знал, отвергнувшую ложь,
В веселом вешнем платьице подростка.
Тобой при мне, тобою гордым сплошь,
Ах, не одна уловлена лососка!
 
 
А как молитвенно ты любишь стих
С предельной – предусмотренной! – красою.
Твой вкус сверкает на стихах моих —
Лет при тебе – живящею росою.
 
 
Тебе природа оказала честь:
Своя ты в ней! Глазами олазоря
Сталь Балтики, как любишь ты присесть
На берегу, мечтаючи, дочь моря!
 

Таллинн

5 ноября 1935

Голуби

 
Непередаваемая грусть в душе моей
В этом старом городе, полном голубей:
Ничего-то птичьего в этой птице нет, —
Сколько безразличного! Ни мотоциклет,
Ни фигура варварски-грохотных подвод,
Ни почти ступающий на хвост пешеход —
Не пугают голубя: он невозмутим,
Он огорожанился, стал совсем ручным,
И на птицу гордую больше не похож, —
Что-то в нем куриное, чем его проймешь!
Больше не тоскует он о глухих лесах,
Не парит презрительно в вольных небесах.
Как напоминает ой человека мне:
Птица электричество предпочла луне!
Поселилась в-городе, смрадном и гнилом,
Разучилась действовать данным ей крылом…
Оттого-то в городе, полном голубей,
Непередаваемая грусть в душе моей!
 

Таллинн

6 ноября 1935

Скандал в cemьe педагогический

 
Из-за окна, забытого открытым,
Произошел скандал в семье дурех,
И подавилась впопыхах бисквитом
Одна из старых теток четырех.
 
 
И барышне, ведьмообразной дылде,
Пришлось писать записку на стене,
Что, вот, знакомый доктор запретил-де
Ругаться при распахнутом окне…
 
 
А под конец записка возгласила
Проклятье воздуху, слова воздев —
Затем, что в воздухе таится сила,
Невинности лишающая дев…
 

Таллинн

27 ноября 1935

На озере

 
Дом стоит как будто на диване:
Две горы – под домиком и над.
Озеро в предутреннем тумане,
И разлапанный фруктовый сад.
 
 
Хлюпкое и мшистое болотко
В чахлой, сохлой поросли сосны.
Днищем вверх повернутая лодка
В яблочном цвету – снегу весны.
 

Озеро Uljaste

7 января 1936

 
Лошадка, что булана и борза,
Домчала нас в избушку в тихий вечер
Рождественский. В ней елочные свечи —
Растягивающиеся глаза.
 
 
Рыбак сидел у старых клавесин
И пел слова наивного хорала.
Изба стояла в рощице осин,
Над озером изба его стояла.
 
 
Жена сбирала ласково на стол
Колбасы деревенские и студень.
Махровым цветом мир в избушке цвел,
И Праздник был похож на скромный будень.
 
 
А мальчики – восьми и десяти —
Старательно и тонко подпевали.
О, Боже, в эту ночь нас посети,
Хоть зрить Тебя достойны мы едва ли!
 

Озеро Uljaste

5 января 1936

 
В этой местности вечно печально,
Уж когда б я в нее ни попал.
Дремлет озеро первоначально
И луны озыбляет опал.
 
 
И поросшие соснами горы
(Берега ведь гора на горе!),
Глазки клюквы в болотном просторе
И морошка в живом янтаре,
 
 
И к раките подплывшая тихо
И смотрящая из глубины,
Ключевой и прозрачной, лещиха —
Все печальной полно тишины.
 
 
Десять лет я на озере не был,
И опять потянуло к нему
От прогорклого в городе хлеба
В зимних сумерек серую тьму.
 

Озеро Uljaste

4 января 1936

 
Плечо к плечу вдоль озера мы шли,
В воде ища забвенья от земли,
Такой никак не подходящей нам,
Нам, преданным без выполненья снам.
 
 
Твои глаза таили жизни жуть,
Ты отдохнуть молила где-нибудь,
Уставшая в бессмысленном труде.
Где? Все равно: раз почвы нет – в воде…
 
 
Я так тебя жалел, я так скорбел.
Озерный лед лучисто голубел,
И проруби во льду – то здесь, то там —
Об отдыхе нашептывали нам…
 
 
О, девочка, постой, повремени:
Еще настанут радостные дни!
Как озера влекущая вода
Весной освободится ото льда,
 
 
Так мы избавимся от наших бед,
И будет нами жизни гимн пропет,
И скорбь уйдет из добрых глаз твоих,
И будет целый мир для нас-двоих!
 

Озеро Uljaste

5 января 1936

 
Твоя душа летит к иным долинам:
Она погружена в цветенье лип.
Ты подошла, мечтая, к клавесинам,
И подошел к мечтам твоим Делиб.
 
 
В благочестивый вечер под Крещенье
Мы, притаясь в пролесенной глуши,
С тобой испытывали восхищенье
От всей, лишенной города, души!
 
 
Рояль твой в городе стоял закрытым,
Твоя душа молчала, как рояль.
Лишь здесь, соприкоснувшись с новым бытом,
Она позванивает, как хрусталь.
 

Озеро Uljаste

6 января 1936

Пескари

 
Скорей, скорей, скорей, скорей
Идем на ловлю пескарей!
При расцветении зари
Клюют так дружно пескари.
Одна есть грустная черта:
У их обиженного рта
Свисают усики-рожки,
Глаза – стеклянные кружки,
И вся в квадратиках спина —
Полусера, получерна.
Не очень важен червячок, —
Лишь бы слегка прикрыть крючок
Кусочком малым червячка:
Вмиг рыбу с ликом старичка
Поймаешь ты в быстринке той,
Что в солнце мнится золотой.
Итак, готовьте сухари:
К обеду будут пескари!
 

Таллинн

20 ноября 1935

«Ты души своей не растаскивай…»

 
Ты души своей не растаскивай,
Чтобы бабушек ублажить…
Ты пойми, мой ребенок ласковый,
Что самой тебе надо жить,
 
 
Что душа твоя предназначена
Мне, единому, навсегда,
Что не может быть впредь потрачена
Часть души твоей никуда!
 

Pühajõgi

3 июля 1935

Промельк

 
Весною осененный ясень
Под синью неба прояснел
И грустненький пейзаж украсил
Своею радостью весне.
 

Таллинн

27 февраля 1936

Песня о цветах

 
О подснежниках синеньких,
  Первых вешних цветах,
Песню, сердце, ты выкинь-ка
  Чтоб звучала в устах!
 
 
О бокальчатых ландышах,
  Ожемчуживших мох,
В юность давнюю канувших,
  Вновь струящих свой вздох.
 
 
О фиалочках северных,
  Лиловатых слегка,
Запах чей неуверенный
  Пьем на скате леска.
 
 
О жасмине, клубникою
  Полыхающем нам
В мае ночь светлоликую
  По окрестным садам.
 
 
И о бархатном ирисе,
  Чья окраска чиста,
Песню, сердце, ты выброси
  Нам скорей на уста!
 

Таллинн

6 марта 1936

За Днепр обидно

 
За годом год. И с каждым годом
Все неотступней, все сильней
Влечет к себе меня природа
Великой родины моей.
 
 
Я не завистлив, нет, но зависть
Святую чувствую порой,
Себе представив, что мерзавец —
Турист какой-нибудь такой, —
 
 
Не понимающий России,
Не ценящий моей страны,
Глядит на Днепр в часы ночные
В сияньи киевской луны!..
 

Таллинн

6 марта 1936

Поющие весны

 
Мы ярко чувствуем весну:
  Во всем ее мотив.
Бросает звонче в вышину
  Гудки локомотив.
 
 
И самый воздух стал ясней,
  И стал длиннее день.
Весна! Все мысли снова с ней,
  Куда бы их ни день.
 
 
При свете радостной зари
  В оранжевом соку
Уж вскоре будут глухари
  Томиться на току.
 
 
И реки вновь взломают лед
  И унесут в моря.
В душе сиянье и полет,
  Весне благодаря.
 
 
Заслышав вешнюю свирель,
  Я отдаюсь ей весь.
Весна – единственная цель
  Существованья здесь!
 

Таллинн

2 марта 1936

«Эта пара из двух разных гробов…»

 
Эта пара из двух разных гробов,
Которые будут зарыты в двух разных странах.
А пока что, она крутит любовь
И вопит о сердечных ранах.
Как глупо, как гнусно-смешно,
Когда будущие покойники любятся!
Женщина бросится в раскрытое окно,
А мужчину переедет авто на улице.
 

Таллинн

13 ноября 1935

Размышление после вечера литературы

 
Возьми ведерко клейстера
И кистью стены мажь.
Из двух гимназий шестеро
Пришли на вечер наш!
 
 
Нам пять дала казенная,
Другая – одного.
Ах, это ль не законное
Искусства торжество?
 
 
И смеют говорить еще
Про нравственный падеж!
Возьму-ка я да вычищу
Стихами молодежь.
 
 
Заслуга в этом явная
Господ учителей,
Дающий столь исправное
Мировоззренье ей.
 
 
Как не сказать, что в Азию
Прорубят нам окно
Две русские гимназии…
Вот то-то и оно!
 
 
Недаром юнь опризена
За спорт, в чем я профан.
Живи, герой Фонфизина —
Бессмертный Митрофан!
 

Таллинн

3О марта 1936

Без нас

 
От гордого чувства, чуть странного,
Бывает так горько подчас:
Россия построена заново
Не нами, другими, без нас…
 
 
Уж ладно ли, худо ль построена,
Однако построена все ж.
Сильна ты без нашего воина,
Не наши ты песни поешь!
 
 
И вот мы остались без родины,
И вид наш и жалок, и пуст, —
Как будто бы белой смородины
Обглодан раскидистый куст.
 

Таллинн

Март 1936

Тщета надежд

 
Искать Любовь в безлюбьи – верить в чудо.
Но я поэт: я верю в чудеса!
Что ж, тем больней… Я ухожу отсюда,
Где по кусочкам сердце разбросал.
 
 
И еле жив, давя в себе рыданья,
Удостоверившись – в который раз? —
В тщете надежд, я ставлю впредь заданье:
Не пополнять Любви иконостас.
 
 
И умудрен последнею попыткой —
Повыискать надземное в земном,
Я ухожу, терзаем жгучей пыткой,
В убогий свой, в заброшенный свой дом.
 

Таллинн

7 апреля 1936

Грустный опыт

 
Я сделал опыт. Он печален:
Чужой останется чужим.
Пора домой; залив зеркален,
Идет весна к дверям моим.
 
 
Еще одна весна. Быть может,
Уже последняя. Ну, что ж,
Она постичь душой поможет,
Чем дом покинутый хорош.
 
 
Имея свой, не строй другого.
Всегда довольствуйся одним.
Чужих освоить бестолково:
Чужой останется чужим.
 

Таллинн

2 апреля 1936

Сонеты о Ревеле

1

 
Зеленый исчерна свой шпиль Олай
Возносит высоко неимоверно.
Семисотлетний город дремлет мерно
И молит современность: «Сгинь… Растай…»
 
 
Вот памятник… Собачий слышу лай.
Преследуемая охотой серна
Летит с горы. Разбилась насмерть, верно,
И – город полон голубиных стай.
 
 
Ах, кто из вас, сознайтесь, не в восторге
От встречи с «ней» в приморском Кадриорге,
Овеселяющем любви печаль?
 
 
Тоскует Линда, сидя в волчьей шкуре.
Лучистой льдинкой в северной лазури
Сияет солнце, опрозрачив даль.
 

Таллинн

11 декабря 1935

2

 
Здесь побывал датчанин, немец, швед
И русский, звавший город Колыванью.
С военною знавались стены бранью,
Сменялись часто возгласы побед.
 
 
На всем почил веков замшелых след.
Все клонит мысль к почтенному преданью.
И, животворному отдав мечтанью
Свой дух, вдруг видишь то, чего уж нет:
 
 
По гулким улицам проходит прадед.
Вот на углу галантно он подсадит,
При отблеске туманном фонаря,
 
 
Жеманную красавицу в коляску.
А в бухте волны начинают пляску
И корабли встают на якоря.
 

Таллинн

12 декабря 1935

3

 
Здесь часто назначают rendez-vous, [14]14
  свидание (фр.)


[Закрыть]
У памятника сгинувшей «Русалки»,
Где волны, что рассыпчаты и валки,
Плодотворят прибрежную траву.
 
 
Возводят взоры в неба синеву
Вакханизированные весталки.
Потом – уж не повинны ль в этом галки? —
Об этих встречах создают молву.
 
 
Молва бежит, охватывая Таллинн.
Не удивительно, что зло оставлен
Взор N., при виде ненавистной Z.,
 
 
Которой покупаются у Штуде
Разнообразных марципанов груды
И шьется у портнихи crépe-georgette. [15]15
  Креп-жоржет – мягкая, прозрачная шелковая ткань (фр.)


[Закрыть]
 

Таллинн

18 декабря 1935

Медальоны

 
Кого бы ни характеризовал, —
Будь то Разумовский иль Бетховен, —
Всегда изображаемый греховен,
И слабостей в нем всяческих завал.
 
 
Он ничего ни в ком не прозевал,
Как евнух, желчен и нахмуребровен.
Он людям в душах не простил часовен
Затем, что сам святыни не знавал…
 
 
Удушливых и ледяных пустынек
В нем безвоздушный воздух. Скрыт в нем циник,
Развенчивающий любой венец.
 
 
Тлетворное его прикосновенье
Губительно. Его грызет сомненье.
Он мудр, как может мудрым быть скопец.
 

Кишинев. 1 марта 1934

 
Коростеля владимирских полей
Жизнь обрядила пышностью павлиней.
Но помнить: нет родней грустянки синей
И севера нет ничего милей…
 
 
Он в юношеской песенке своей,
Подернутой в легчайший лунный иней,
Очаровательнее был, чем ныне
В разгульно-гулкой радуге огней.
 
 
Он тот поэт, который тусклым людям
Лученье дал, сказав: «Как Солнце, будем!»
И рифм душистых бросил вороха,
 
 
Кто всю страну стихийными стихами
Поверг к стопам в незримом глазу храме,
Воздвигнутом в честь Русского стиха.
 

Кишинев. 3 марта 1934

 
Душистый дух бездушной духоты
Гнилой, фокстротной, пошлой, кокаинной.
Изобретя особый жанр кретинный,
Он смех низвел на степень смехоты.
 
 
От смеха надрывают животы
И слезы льют, смотря, как этот длинный
Делец и плут, певец любви перинной,
Жестикулирует из пустоты.
 
 
Все в мимике его красноречиво:
В ней глубина бездонного обрыва,
Куда летит Земля на всех парах.
 
 
Не знаю, как разнузданной Европе,
Рехнувшейся от крови и утопий,
Но этот клоун мне внушает страх.
 

Тойла. 1926 г.

 
«Страдание рождает Красоту»:
Перестрадав, стал дух его прекрасным.
Во всем земном – и тщетном и напрасном —
Нельзя считать напрасной лишь мечту.
 
 
Мечту и мысль. И я глубоко чту
Его за то, что мудрое со страстным
Он сочетал в себе, оставшись ясным,
И попытался оправдать тщету.
 
 
Я не из тех, кто пышными цветами,
Бродя меж полусгнившими крестами,
Бездушный разукрашивает труп.
 
 
И, вслушавщись в его живое слово,
Мне радостно почтить его живого,
«Фиалочкой» и – озареньем губ.
 

Кишинев. 18 февраля 1934 г.

 
Ты – женщина из Гамсуна: как в ней,
В тебе все просто и замысловато.
Неуловляемого аромата
Твой полон день, прекраснейший из дней.
 
 
Отбрасываемых тобой теней
Касаюсь целомудренно и свято.
Надломленная бурей, ты не смята,
И что твоей глубинности синей?
 
 
Ты – синенький и миленький подснежник —
Растешь, где мох, где шишки и валежник,
Цветок, порой поющий соловьем.
 
 
И я, ловя форель коротким спуском,
Любуюсь образцовым точным русским
Твоим, иноплеменка, языком.
 

Кишинев, 7 мая l934 г.

 
Судьба Европы – страшная судьба,
И суждена ей участь Атлантиды.
Ах, это вовсе не эфемериды,
И что – скептическая похвальба?
 
 
Мир не спасут ни книги, ни хлеба.
Все мантии истлеют, как хламиды.
Предрешено. Мертвящие флюиды
От мудрствующего исходят лба.
 
 
Философ прав, но как философ скучен.
И вот – я слышу серый скрип уключин
И вижу йодом пахнущий лиман,
 
 
Больным, быть может, нужный и полезный.
…А я любуюсь живописной бездной
И славлю обольстительный обман!
 

Кишинев, 9 марта 1934 г.

 
Воистину – «Я красками бушую!»
Могла бы о себе она сказать.
Я в пеструю смотрю ее тетрадь
И удаль вижу русскую, большую…
 
 
Выискивая сторону смешную,
Старались перлов в ней не замечать
И наложили пошлости печать
На раковину хрупкую ушную…
 
 
И обожгли печатью звонкий слух,
А ведь она легка, как яблонь пух,
И красочностью ярче, чем Малявин!
 
 
О, если б бережнее отнестись, —
В какую вольный дух вознесся б высь,
И как разгульный стих ее был славен!
 

Кишинев. 1 марта 1934 г.

 
В нем нечто фантастическое: в нем
Художник, патриот, герой и лирик,
Царизму гимн и воле панегирик,
И, осторожный, шутит он с огнем…
 
 
Он у руля – спокойно мы уснем.
Он на весах России та из гирек,
В которой благородство. В книгах вырек
Непререкаемое новым днем.
 
 
Его призванье – трудная охота.
От Дон Жуана и от Дон Кихота
В нем что-то есть. Неправедно гоним
 
 
Он соотечественниками теми,
Кто, не сумевши разобраться в теме,
Зрит ненависть к народностям иным.
 

Кишинев. 18 февраля 1934 г.

 
В счастливом домике, мещански мил,
Он резал из лирического ситца
Костюмчики, которые носиться
Могли сезон: дешевый ситец гнил.
 
 
За рубежом, однако, возомнил,
И некая в нем появилась прытца:
Венеру выстирать готов в корытце,
Став вожаком критических громил.
 
 
Он, видите ли, чистоту наводит
И гоголем – расчванившийся – ходит,
А то, Державиным себя держа,
 
 
Откапывает мумии и лику
Их курит фимиам, живущим в пику,
Затем, что зависть жжет его, как ржа.
 

Кишинев. 9 марта 1934 г.

 
Избрал он русский для стихов язык,
Он, сердце чье звенело мандолиной.
Он в Петербурге грезил роз долиной,
Которою прославлен Казанлык.
 
 
Он постепенно к северу привык,
Родившийся в тени горы орлиной.
Впоследствии, свершая путь свой длинный,
Не раз душою горестно поник:
 
 
О финской целомудренной поляне
Он вспоминал, о северной Светлане, —
О девушке, его согревший май, —
 
 
Не все ль равно – о русской иль болгарке?
Дни юности всегда для сердца ярки,
А в дни любви роднее чуждый край.
 

Тойла. 5 сентября 1934 г.

 
Ему мила мерцающая даль
Эпохи Пушкина и дней Лескова…
Он чувствует Шмелева мастерского,
И сроден духу родниковый Даль.
 
 
Деревни ль созерцает, города ль,
В нем нет невыносимо городского:
Он всюду сын природы. В нем морского
Мороза хруст, что хрупок, как миндаль.
 
 
В весенне сад, что от дождя заплакан,
Выходит прогуляться старый дьякон
И вместе с ним о горестном всплакнуть,
 
 
Такой понятный автору и близкий,
Чтоб, возвратясь домой, слегка чуть-чуть,
Взять водочки и закусить редиской.
 

Таллинн. 4 марта 1936 г.

 
Его гарем был кладбище, чей зев
Всех поглощал, отдавших небу душу.
В ночь часто под дичующую грушу
С лопатою прокрадывался Стеф.
 
 
Он вынимал покойницу, раздев,
Шепча: «Прости, я твой покой нарушу…»
И на плечи взвалив мечту, – как тушу, —
В каморку нес. И было все – как блеф…
 
 
И не одна из юных миловидных,
Еще в напевах тлея панихидных,
Ему не отказала в связи с ним,
 
 
Почти обрадованно разделяя ложе.
И смерть была тогда на жизнь похожа:
Невинность, грех – все шло путем одним.
 

Таллинн. 29 февраля 1936 г.

 
Казалось, он молился своему
Мучительно покорному роялю,
К нему припав с восторженной печалью,
В наструненную вслушиваясь тьму.
 
 
И понял зал мгновенно, почему
Владеет он недостижимой далью:
Он – Лоэнгрин, стремящийся к Граалю,
Он – чувство, неподвластное уму.
 
 
Изысканная судорога кисти
Его руки, – и был ли золотистей
Звук соткан человеческой рукой,
 
 
Когда из нот вдруг возникает слово,
Проговоренное рукой Орлова
С очаровательностью такой?
 

Таллинн. 3 октября 1936 г.

 
«Любовь живет любовью, а не тем,
Что называется благодеяньем».
О, пусть любовь окончится страданьем:
Так быть должно, тут слова нет: «зачем».
 
 
Пусть сердце будет радостно: не всем
Дано любить и жить хоть миг мечтаньем.
Ты дал любовь – душа полна звучаньем.
Ты отнял дар – дух благодарно нем.
 
 
Себя любить заставить – невозможно.
В любви все осторожно, все тревожно.
И изумительно – ее сберечь.
 
 
Противодействия она не терпит…
Любовь та, как луна: и на ущербе
Есть прелесть в ней. Дай ей свободно течь.
 

Таллинн. 15 января 1938 г.

Вина на всех

 
Нам в подлую эпоху жить дано:
В культурную эпоху изверенья.
Какие могут быть стихотворенья,
Когда кровь льется всюду, как вино!
 
 
Протухшая мечта людей гнойна,
Наследие веков корыстью смято.
Все, что живет и дышит, виновато.
Культуры нет, раз может быть война!
 

Нарва-Иесу

11 января 1940

Когда ж?

 
«Смысл жизни – в смерти», – говорит война,
Преступника героем называя.
«Ты лжешь!» – я возмущенно отвечаю,
И звонко рукоплещет мне весна.
Но что ж не рукоплещет мой народ,
Бараньим стадом на войну влекомый?
Когда ж мой голос, каждому знакомый,
До разуменья каждого дойдет?
 

29 января 1940

Виновны все

 
В войне нет правого: виновны все в войне
И нации, и классы поголовно.
Нет оправданья ни одной стране:
Кто взялся за оружье – все виновны.
К завоеванию призывы не должны
Поддерживаться мыслящей страною.
А для взбесившихся правителей страны
Есть наказанье площадное.
 

28 января 1940

Последняя любовь

 
Ты влилась в мою жизнь, точно струйка Токая
В оскорбляемый водкой хрусталь.
И вздохнул я словами: «Так вот ты какая:
Вся такая, как надо!» В уста ль
Поцелую тебя иль в глаза поцелую,
Точно воздухом южным дышу.
И затем, что тебя повстречал я такую,
Как ты есть, я стихов не пишу.
Пишут лишь ожидая, страдая, мечтая,
Ошибаясь, моля и грози.
Но писать после слов, вроде: «Вот ты какая:
Вся такая, как надо!» – нельзя…
 

Нарва-Йыесуд

18 апреля 1940

Есть чувства

Алексису Ранниту

 
Есть чувства столь интимные, что их
Боишься их и в строках стихотворных:
Так, дать ростков не смея, зрелый стих
Гниет в набухших до отказа зернах…
 
 
Есть чувства столь тончайшие и столь
Проникновенно сложные, что если
Их в песнь вложить, он не способен боль,
Сколь смерть вливают в слушателя песни…
 
 
И вот – в душе очерченным стихам
Без письменных остаться начертаний.
И эта кара, – кара по грехам, —
Одно из самых жутких наказаний.
 

Таллинн

17 ноября 1937

В туманный день

 
Дождь летит, студеный и ливучий,
Скрыв в туман глубокую Россонь.
Слышен лязг невидимых уключин
Сквозь промозглую над нею сонь.
 
 
Стала жизнь совсем на смерть похожа:
Все тщета, все тусклость, все обман.
Я спускаюсь к лодке, зябко ежась,
Чтобы кануть вместе с ней в туман.
 
 
И плывя извивами речными, —
Затуманенными, наугад, —
Вспоминать, так и не вспомнив, имя,
Светом чьим когда-то был объят.
 
 
Был зажжен, восторгом осиянный,
И обманным образом сожжен,
Чтоб теперь, вот в этот день туманный
В лодке плыть, посмертный видя сон…
 

26 октября 1938

Пушкин – мне

 
– Сто лет, как умер я, но, право, не жалею,
Что пребываю век в загробной мгле,
Что не живу с Наташею своею
  На помешавшейся Земле!
Но и тогда-то, в дни моей эпохи,
  Не так уж сладко было нам
  Переносить вражду и срам
    И получать за песни крохи.
Ведь та же чернь, которая сейчас
  Так чтит «национального поэта»,
    Его сживала всячески со света,
    Пока он вынужденно не угас…
Но что за этот век произошло —
Настолько горестно и тяжело,
Настолько безнадежно и убого,
Что всей душой благодарю я Бога,
Убравшего меня в мой час с Земли,
Где столько мерзостного запустенья,
Что – оживи мы, трупы, на мгновенье —
Мы и его прожить бы не могли!..
Дивиться надо: как же ты живешь?
Перед твоим терпеньем преклоняться
И царственного уважать паяца,
Свет правды льющего в сплошную ложь.
Не унывай! Терпи! Уделом это
Спокон веков недюжинных людей.
Вернись домой: не дело для поэта
Годами быть без родины своей!
 

Тойла

7 февраля 1937