Текст книги "Том 4. Классические розы"

Автор книги: Игорь Северянин

Белый

 
В пути поэзии, – как бог, простой
И романтичный снова в очень близком, —
Он высится не то что обелиском,
А рядовой коломенской верстой.
 
 
В заумной глубине своей пустой —
Он в сплине философии английском,
Дивящий якобы цветущим риском,
По существу, бесплодный сухостой…
 
 
Безумствующий умник ли он или
Глупец, что даже умничать не в силе —
Вопрос, где нерассеянная мгла.
 
 
Но куклу заводную в амбразуре
Не оживит ни золото лазури,
Ни переплеск пенснэйного стекла…
 

1926

Вербицкая

 
К ней свысока относится Парнас,
Ее поставив вне литературы:
Ах, Искренность! твоей фюрирутуры
Хрусталинки на крыльях – бред для нас…
 
 
Парнасу вторит Критика: «Она
Способна развратить, всмотритесь в туры
Ее идей…» И вот для креатуры
Читательской она, как грех, нужна…
 
 
Но несмотря на все ее бессилье
(Верней – благодаря ему!), обилье
Поклонников – печалящий симптом:
 
 
Находит в ней охотник за бациллой
Разврата то, роднящее с гориллой,
Чего она не вкладывала в том…
 

1926

Верди

 
Поют на маскированном балу
Сердца красавиц, склонные к измене.
А преданный сердцам певучий гений
Подслушивает их, таясь в углу.
 
 
О сквозь столетья розовую мглу,
Впитав исполненную наслаждений
Песнь их сердец, пред нами будит тени
Мелодий, превратившихся в золу…
 
 
Пусть эта песнь в огне своем истлела!
Ренато, Риголетто и Отелло,
Эрнани, Амонасро и Фальстаф,
 
 
Перепылав, все растворилось в тверди,
Взнесенные в нее крылами Верди,
Нас и золою греть не перестав.
 

1926

Верлен

 
Абсент, питавший грубость апаша,
В нем ласковые пробуждал оттенки.
Телесные изничтожала стенки
Полетом опьяненная душа.
 
 
Он, глубь души вином опустоша,
Уподоблял себя демимонддэнке,
Кого врач Ужас выбрал в пациентки,
И умерщвлял с улыбкой, не спеша.
 
 
Он веет музыкальною вуалью,
Он грезит идеальною печалью,
В нем бирюзового тумана плен.
 
 
В утонченностях непереводимый,
Ни в чем глубинный, в чуждости родимый.
Ни в ком неповторимый Поль Верлен.
 

1926

Жюль Верн

 
Он предсказал подводные суда
И корабли, плывушие в эфире.
Он фантастичней всех фантастов в мире
И потому – вне нашего суда.
 
 
У грез беспроволочны провода,
Здесь интуиция доступна лире,
И это так, как дважды два – четыре,
Как всех стихий прекраснее – вода.
 
 
Цветок, пронизанный сияньем светов,
Для юношества он и для поэтов,
Крылатых друг и ползающих враг.
 
 
Он выше ваших дрязг, вражды и партий.
Его мечты на всей всемирной карте
Оставили свой животворный знак.
 

1927

Виснапу

 
В нем есть протест, простор и глубина,
И солнце в колыбель ему запало:
В цветок огнистый ночи под Купала
Поверил он, в чьем имени – весна.
 
 
Он умудрен, – и песнь его грустна:
Мерцанье в ней печального опала.
Ах, буря не одна его трепала!
Он молчалив. Душа его ясна.
 
 
Он, патриотом будучи, вселенен,
Трудолюбив, но склонен к бодрой лени
Благочестивых северных полей.
 
 
Вот он идет по саду, поливая
Возделанный свой сад, а полевая
Фиалка за оградой все ж милей…
 

Замок Hrastovec Slovenija

22-IX-1933

Гамсун

 
Мечта его – что воск, и дух – как сталь.
Он чувствовать природу удостоен.
Его родил безвестный миру Лоэн —
Лесной гористый север Гудбрансталь.
 
 
Норвежских зим губительный хрусталь,
Который так божественно спокоен.
Дитя и зверь. Анахорет и воин.
Фиорда лед и оттепели таль.
 
 
Его натуре северного Барда
Изменнически-верная Эдварда,
Пленительная в смутности, ясна.
 
 
А город ему кажется мещанкой,
«С фантазиею, вскормленной овсянкой»,
Что в клетку навсегда заключена.
 

1925

Гиппиус

 
Ее лорнет надменно-беспощаден,
Пронзительно-блестящ ее лорнет.
В ее устах равно проклятью «нет»
И «да» благословляюще, как складень.
 
 
Здесь творчество, которое не на день,
И женский здесь не дамствен кабинет…
Лью лесть ей в предназначенный сонет,
Как льют в фужер броженье виноградин.
 
 
И если в лирике она слаба
(Лишь издевательство – ее судьба!) —
В уменье видеть слабость нет ей равной.
 
 
Кровь скандинавская прозрачней льда,
И скован шторм на море навсегда
Ее поверхностью самодержавной.
 

1926

Глинка

 
В те дни, когда уже, казалось, тмила
Родную музу муза чуждых стран,
Любимую по-русски звал Руслан
И откликалась русская Людмила.
 
 
Мелодию их чувств любовь вскормила.
Об их любви поведал нам Баян,
Кому был дар народной речи дан,
Чье вдохновенье души истомило.
 
 
Нелепую страну боготворя,
Не пожалел он жизни за царя,
Высоконареченного Профаном,
 
 
Кто, гениальность Глинки освистав,
Чужой в России учредил устав:
Новатора именовать болваном.
 

1926–1931

Гоголь

 
Мог выйти архитектор из него:
Он в стилях знал извилины различий.
Но рассмешил при встрече городничий,
И смеху отдал он себя всего.
 
 
Смех Гоголя нам ценен оттого, —
Смех нутряной, спазмический, язычий, —
Что в смехе древний кроется обычай:
Высмеивать свое же существо.
 
 
В своем бессмертье мертвых душ мы души,
Свиные хари и свиные туши,
И человек, и мертвовекий Вий —
 
 
Частица смертного материала…
Вот, чтобы дольше жизнь не замирала,
Нам нужен смех, как двигатель крови…
 

1926

Гончаров

 
Рассказчику обыденных историй
Сужден в удел оригинальный дар,
Врученный одному из русских бар,
Кто взял свой кабинет с собою в море…
 
 
Размеренная жизнь – иному горе,
Но не тому, кому претит угар,
Кто, сидя у стола, был духом яр,
Обрыв страстей в чьем отграничен взоре…
 
 
Сам, как Обломов, не любя шагов,
Качаясь у японских берегов,
Он встретил жизнь совсем иного склада,
 
 
Отличную от родственных громад,
Игрушечную жизнь, чей аромат
Впитал в свои борта фрегат «Паллада».
 

1926

Горький

 
Талант смеялся… Бирюзовый штиль,
Сияющий прозрачностью зеркальной,
Сменялся в нем вспененностью сверкальной,
Морской травой и солью пахнул стиль.
 
 
Сласть слез соленых знала Изергиль,
И сладость волн соленых впита Мальвой.
Под каждой кофточкой, под каждой тальмой —
Цветов сердец зиждительная пыль.
 
 
Всю жизнь ничьих сокровищ не наследник,
Живописал высокий исповедник
Души, смотря на мир не свысока.
 
 
Прислушайтесь: в Сорренто, как на Капри,
Еще хрустальные сочатся капли
Ключистого таланта босяка.
 

1926

Т.А. Гофман

 
Вокруг нас жуть: в трагичном и смешном,
В сопутнике живом таится призрак.
Фарфор бездушный часто больше близок,
Чем человек. И стерта грань меж сном.
 
 
Иным заранее предрешено
Могущество ничтожного карниза.
Во всем таится месть, вражда и вызов.
Любить Мечту и то порой грешно.
 
 
Как прорицательна болезнь фантаста,
Ведущая здоровых к бездне часто,
Сокрытой их здоровьем от очей.
 
 
Провидец в лике отблесков столиких,
Не величайший ли из всех великих
Поэтов Гофман в ужасе речей?
 

1926

Григ

 
Тяжелой поступью проходят гномы.
Все ближе. Здесь. Вот затихает топ
В причудливых узорах дальних троп
Лесов в горах, куда мечты влекомы,
 
 
Студеные в фиордах водоемы.
Глядят цветы глазами антилоп.
Чьи слезы капают ко мне на лоб?
Не знаю, чьи, но как они знакомы!
 
 
Прозрачно капли отбивают дробь,
В них серебристо-радостная скорбь,
А капли прядают и замерзают.
 
 
Сверкает в ледяных сосульках звук.
Сосулька сверху падает на луг,
Меж пальцев пастуха певуче тает.
 

1927

Гумилев

 
Путь конквистадора в горах остер.
Цветы романтики на дне нависли.
И жемчуга на дне – морские мысли —
Трехцветились, когда ветрел костер.
 
 
Их путешественник, войдя в шатер,
В стихах свои писания описьмил.
Уж как Европа Африку не высмей,
Столп огненный – души ее простор.
 
 
Кто из поэтов спел бы живописней
Того, кто в жизнь одну десятки жизней
Умел вместить? Любовник, Зверобой,
 
 
Солдат – все было в рыцарской манере.
…Он о Земле тоскует на Венере,
Вооружась подзорною трубой.
 

1926–1927

Достоевский

 
Его улыбка – где он взял ее? —
Согрела всех мучительно-влюбленных,
Униженных, больных и оскорбленных,
Кошмарное земное бытие.
 
 
Угармонированное свое
В падучей сердце – радость обреченных,
Истерзанных и духом исступленных —
В целебное он превратил питье.
 
 
Все мукой опрокинутые лица,
Все руки, принужденные сложиться
В крест на груди, все чтущие закон,
 
 
Единый для живущих – Состраданье,
Все, чрез кого познали оправданье,
И – человек почти обожествлен.
 

1926

Дучич

 
«Любовь к тебе была б тебе тюрьмой:
Лишь в безграничном женщины – граница».
Как тут любить? И вот Дубровник снится,
Возникший за вспененною кормой.
 
 
Ах, этой жизни скучен ход прямой,
И так желанна сердцу небылица:
Пусть зазвучит оркестр, века немой,
Минувшим пусть заполнится страница.
 
 
«Земная дева ближе к небесам,
Чем к сердцу человеческому», – сам
Он говорит, и в истине той – рана.
 
 
Как тут любить? А если нет любви,
Сверкни, мечта, и в строфах оживи
Всю царственность республики Ядрана.
 

Замок Hrastouec Slovenija

5-IX-1933

Дюма

 
Дни детства. Новгородская зима.
Листы томов, янтарные, как листья.
Ах, нет изобразительнее кисти,
Как нет изобретательней ума.
 
 
Захватывающая кутерьма
Трех мушкетеров, участь Монте-Кристья.
Ты – рыцарство, ты – доблесть бескорыстья,
Блистательнейший Александр Дюма.
 
 
Вся жизнь твоя подобна редкой сказке.
Обьектом гомерической огласки
Ты был всегда, великий чародей.
 
 
Любя тебя, как и во время оно,
Перед тобой клоню свои знамена,
Мишень усмешек будничных людей.
 

1927

Есенин

 
Он в жизнь вбегал рязанским простаком,
Голубоглазым, кудреватым, русым,
С задорным носом и веселым вкусом,
К усладам жизни солнышком влеком.
 
 
Но вскоре бунт швырнул свой грязный ком
В сиянье глаз. Отравленный укусом
Змей мятежа, злословил над Иисусом,
Сдружиться постарался с кабаком…
 
 
В кругу разбойников и проституток,
Томясь от богохульных прибауток,
Он понял, что кабак ему поган…
 
 
И богу вновь раскрыл, раскаясь, сени
Неистовой души своей Есенин,
Благочестивый русский хулиган…
 

1925

Жеромский

 
Он понял жизнь и проклял жизнь, поняв.
Людские души напоил полынью.
Он постоянно радость вел к унынью
И, утвердив отчаянье, был прав.
 
 
Безгрешных всех преследует удав.
Мы видим в небе синеву пустынью.
Земля разделена с небесной синью
Преградами невидимых застав.
 
 
О, как же жить, как жить на этом свете,
Когда невинные – душою дети —
Обречены скитаться в нищете!
 
 
И нет надежд. И быть надежд не может
Здесь, на земле, где смертных ужас гложет, —
Нам говорил Жеромский о тщете.
 

1926

Зощенко

 
– Так вот как вы лопочете? Ага! —
Подумал он незлобиво-лукаво.
И улыбнулась думе этой слава,
И вздор потек, теряя берега.
 
 
Заныла чепуховая пурга, —
Завыражался гражданин шершаво,
И вся косноязычная держава
Вонзилась в слух, как в рыбу – острога.
 
 
Неизлечимо-глупый и ничтожный,
Возможный обыватель невозможный,
Ты жалок и в нелепости смешон!
 
 
Болтливый, вездесущий и повсюдный,
Слоняешься в толпе ты многолюдной,
Где все мужья своих достойны жен.
 

1927

Вячеслав Иванов

 
По кормчим звездам плыл суровый бриг
На поиски угаснувшей Эллады.
Во тьму вперял безжизненные взгляды
Сидевший у руля немой старик.
 
 
Ни хоры бурь, ни чаек скудный крик,
Ни стрекотанье ветреной цикады,
Ничто не принесло ему услады:
В своей мечте он навсегда поник.
 
 
В безумье тщетном обрести былое
Умершее, в живущем видя злое,
Препятствовавшее венчать венцом
 
 
Ему объявшие его химеры,
Бросая морю перлы в дар без меры,
Плыл рулевой, рожденный мертвецом.
 

1926

Георгий Иванов

 
Во дни военно-школьничьих погон
Уже он был двуликим и двуличным:
Большим льстецом и другом невеличным,
Коварный паж и верный эпигон.
 
 
Что значит бессердечному закон
Любви, пшютам несвойственный столичным,
Кому в душе казался всеприличным
Воспетый класса третьего вагон.
 
 
А если так – все ясно остальное.
Перо же, на котором вдосталь гноя,
Обмокнуто не в собственную кровь.
 
 
И жаждет чувств чужих, как рыбарь – клева;
Он выглядит «вполне под Гумилева»,
Что попадает в глаз, минуя бровь…
 

1926. Valaste

Инбер

 
Влюбилась как-то Роза в Соловья:
Не в птицу роза – девушка в портного,
И вот в давно обычном что-то ново,
Какая-то остринка в нем своя…
 
 
Мы в некотором роде кумовья:
Крестили вместе мальчика льняного —
Его зовут Капризом. В нем родного —
Для вас достаточно, сказал бы я.
 
 
В писательнице четко сочетались
Легчайший юмор, вдумчивый анализ,
Кокетливость, печаль и острый ум.
 
 
И грация вплелась в талант игриво.
Вот женщина, в которой сердце живо
И опьяняет вкрадчиво, как «мумм».
 

1927

Келлерман

 
Материалистический туннель
Ведет нежданно в край Святого Духа,
Над чем хохочет ублажитель брюха —
Цивилизации полишинель.
 
 
Хам-нувориш, цедя Мускат-Люнель,
Твердит вселенной: «Покорись, старуха:
Тебя моею сделала разруха, —
Так сбрось капота ветхую фланель…»
 
 
Но в дни, когда любовь идет по таксе,
Еще не умер рыцарь духа, Аксель,
Чьей жизни целью – чувство к Ингеборг.
 
 
И цело завещанье Михаила
С пророчеством всему, что было хило,
Любви вселенческой познать восторг!
 

1926

Киплинг

 
Звериное… Зуб острый. Быстрый взгляд.
Решительность. Отчаянность. Отвага.
Борьба за жизнь – девиз кровавый флага.
Ползут. Грызутся. Скачут. И палят.
 
 
Идиллии он вовсе невпопад:
Уж слишком в нем кричат инстинкты мага.
Пестрит пантера в зарослях оврага.
Ревет медведь, озлясь на водопад.
 
 
Рисует он художников ли, юнг ли,
Зовет с собой в пустыни или джунгли,
Везде и всюду – дым, биенье, бег.
 
 
Забыть ли нам (о нет, мы не забудем!),
Чем родственен звероподобным людям
Приявший душу зверя человек…
 

1926

Кольцов

 
Его устами русский пел народ,
Что в разудалости веселой пляса,
Век горести для радостного часа
Позабывая, шутит и поет.
 
 
От непосильных изнурен забот,
Чахоточный, от всей души пел прасол,
И эту песнь подхватывала масса,
Себя в ней слушая из рода в род.
 
 
В его лице черты родного края.
Он оттого ушел, не умирая,
Что, может быть, и не было его
 
 
Как личности: страна в нем совместила
Все, чем дышала, все, о чем грустила,
Неумертвимая, как божество.
 

1925

Конан Дойль

 
Кумир сопливого ученика,
Банкира, сыщика и хулигана,
Он чтим и на Камчатке, и в Лугано,
Плод с запахом навозным парника.
 
 
Помилуй Бог меня от дневника,
Где детективы в фабуле романа
О преступленьях повествуют рьяно,
В них видя нечто вроде пикника…
 
 
«Он учит хладнокровью, сметке, риску,
А потому хвала и слава сыску!» —
Воскликнул бы любитель кровопийц,
 
 
Меня всегда мутило от которых…
Не ужас ли, что землю кроет ворох
Убийственных романов про убийц?
 

1926

Кузмин

 
В утонченных до плоскости стихах —
Как бы хроническая инфлуэнца.
В лице все очертанья вырожденца.
Страсть к отрокам взлелеяна в мечтах.
 
 
Запутавшись в эстетности сетях,
Не без удач выкидывал коленца,
А у него была душа младенца,
Что в глиняных зачахла голубках.
 
 
Он жалобен, он жалостлив и жалок.
Но отчего от всех его фиалок
И пошлых роз волнует аромат?
 
 
Не оттого ль, что у него, позера,
Грустят глаза – осенние озера, —
Что он, – и блудный, – все же Божий брат?…
 

1926

Куприн

 
Писатель балаклавских рыбаков,
Друг тишины, уюта, моря, селец,
Тенистой Гатчины домовладелец,
Он мил нам простотой сердечных слов…
 
 
Песнь пенилась сиреневых садов —
Пел соловей, весенний звонкотрелец,
И, внемля ей, из армии пришелец
В душе убийц к любви расслышал зов…
 
 
Он рассмотрел вселенность в деревеньке,
Он вынес оправданье падшей Женьке,
Живую душу отыскал в коне…
 
 
И чином офицер, душою инок,
Он смело вызывал на поединок
Всех тех, кто жить мешал его стране.
 

1925

Лермонтов

 
Над Грузией витает скорбный дух —
Невозмутимых гор мятежный Демон,
Чей лик прекрасен, чья душа – поэма,
Чье имя очаровывает слух.
 
 
В крылатости он, как ущелье, глух
К людским скорбям, на них взирая немо.
Прикрыв глаза крылом, как из-под шлема,
Он в девушках прочувствует старух.
 
 
Он в свадьбе видит похороны. В свете
Находит тьму. Резвящиеся дети
Убийцами мерещатся ему.
 
 
Постигший ужас предопределенья,
Цветущее он проклинает тленье,
Не разрешив безумствовать уму.
 

1926

Мирра Лохвицкая

 
Я чувствую, как музыкою дальней
В мой лиственный повеяло уют.
Что это там? – фиалки ли цветут?
Поколебался стих ли музыкальный?
 
 
Цвет опадает яблони венчальной.
В гробу стеклянном спящую несут.
Как мало было пробыто минут
Здесь, на земле, прекрасной и печальной!
 
 
Она ушла в лазурь сквозных долин,
Где ждал ее мечтанный Ванделин,
Кто человеческой не принял плоти,
 
 
Кто был ей верен многие века,
Кто звал ее вселиться в облака,
Истаясь обреченные в полете…
 

1926

Лесков

 
Ее низы – изморина и затерть.
Российский бабеизм – ее верхи.
Повсюду ничевошные грехи.
Осмеркло все: дворец и церкви паперть.
 
 
Лжет, как историк, даже снега скатерть:
Истает он, и обнажатся мхи,
И заструят цветы свои духи,
Придет весна, светла как божья матерь,
 
 
И повелит держать пасхальный звон,
И выйдет, как священник на амвон,
Писатель, в справедливости суровый,
 
 
И скажет он: «Обжора Шерамур,
В больной отчизне дураков и дур
Ты самый честный, нежный и здоровый».
 

1927

Метерлинк

 
В земных телах подземная душа,
В своем же доме все они не дома,
Тревожит их планет других истома.
Дышать им нечем: дышат не дыша.
 
 
Луч солнечный – угрозней палаша
В глубоком преломленье водоема.
Жизнь на Юпитере кому знакома,
Что жизнь земных дворцов и шалаша?
 
 
Они глухие здесь, они слепые —
Все умирающие неживые,
Как с белыми ресницами Малэн.
 
 
Но зрячи в слепоте и тонкосухи
Глухонемые к трепетанью мухи, —
Как и они, – попавшей в липкий плен.
 

1926

Майн Рид

 
Я знаю, в детстве увлекались вы
Страной, где тлеет кратера воронка,
Где от любви исходит квартеронка
И скачут всадники без головы.
 
 
Где из высокой – в рост людской – травы
Следит команч, татуирован тонко,
За играми на солнышке тигренка,
И вдруг – свистящий промельк тетивы.
 
 
О той стране, где в грезах вы гостили
И о которой в снах своих грустили,
Красноречиво с вами говорит
 
 
Вождь светлых душ, в чьем красочном колчане
Таланта стрелы, скромный англичанин,
Друг юношества, капитан Майн Рид.
 

1925

Маргерит

 
Стыдом и гневом грудь моя горит,
Когда себя не видя в мальчуганке,
Морализирующие поганки
Грязь льют на имя – «Виктор Маргерит».
 
 
От гнева и немой заговорит,
Когда амфоры превратив в лоханки,
Бездушье безразличной элегантки
Грязнит вино помоями корыт…
 
 
Что ж, торжествуйте, хамы-нувориши,
Кто подлостью набил дома под крыши,
Чей мозг не более, чем камамбер…
 
 
«Вселенная в границах. Беспредельна
Одна лишь глупость человечья», – дельно
Уже давно сказал Густав Флобер.
 

1926

Маяковский

 
Саженным – в нем посаженным – стихам
Сбыт находя в бродяжьем околотке,
Где делает бездарь из них колодки,
В господском смысле он, конечно, хам.
 
 
Поет он гимны всем семи грехам,
Непревзойденный в митинговой глотке.
Историков о нем тоскуют плетки
Пройтись по всем стихозопотрохам…
 
 
В иных условиях и сам, пожалуй,
Он стал иным, детина этот шалый,
Кощунник, шут и пресненский апаш:
 
 
В нем слишком много удали и мощи,
Какой полны издревле наши рощи,
Уж слишком он весь русский, слишком наш!
 

1926

Мопассан 1

 
Трагичный юморист, юмористичный трагик,
Лукавый гуманист, гуманный ловелас,
На Францию смотря прищуром зорких глаз,
Он тек по ней, как ключ – в одебренном овраге.
 
 
Входил ли в форт Beaumonde [10]10
  Высший свет (примеч. автора)


[Закрыть]пред ним спускались флаги.
Спускался ли в Разврат – дышал как водолаз,
Смотрел, шутил, вздыхал и после вел рассказ
Словами между букв, пером не по бумаге.
 
 
Маркиза ль, нищая, кокотка ль, буржуа, —
Но женщина его пленительно свежа,
Незримой, изнутри, лазорью осиянна…
 
 
Художник-ювелир сердец и тела дам,
Садовник девьих грез, он зрил в шантане храм,
И в этом – творчество Гюи де Мопассана.
 

Апрель 1912

Петербург

Мопассан 2

 
Все, что на паруснике «Bel-ami» [11]11
  «Милый друг» (фр.)


[Закрыть]
Продумал он о людях непреложно:
Людьми не возмущаться невозможно,
Кто знал зверей, зовущихся людьми.
 
 
Понять способный суть войны, пойми:
В ее обожествленье все безбожно,
Как и в ее величье все ничтожно,
Как в чести здесь – в бесчестье для семьи…
 
 
Все на земле – с землею соразмерно:
Непривлекательна земная скверна,
И преходяща дней земных гряда.
 
 
Семь муз земных – лишь семеро уродов…
Для всех времен, как и для всех народов,
Одно есть постоянство: Никогда.
 

1926

Надсон

 
Любовью к ближним щедро оделен,
Застенчивый, больной, несчастный лично,
Без голоса он вздумал петь публично,
Хвалой толпы бесслухой окрылен.
 
 
Он за глагол глаголов награжден
При жизни был. Стих плакал паралично.
Все в этой славе было неприлично:
Хвала глупцов и книги льнущей лен…
 
 
Неопытная в стиле юнокудрость,
Идейную в нем отыскала мудрость,
Его своим поэтом нарекла.
 
 
И умер Надсон, сам того не зная,
Что за алмазы приняла родная
Страна его изделья из стекла…
 

1926

Некрасов

 
Блажен, кто рыцарем хотя на час
Сумел быть в злую, рабскую эпоху,
Кто к братнему прислушивался вздоху
И, пламенея верой, не погас.
 
 
Чей хроменький взъерошенный Пегас
Для Сивки скудную оставил кроху
Овса, когда седок к царю Гороху
Плелся поведать горестный рассказ…
 
 
А этот царь – Общественное Мненье, —
В нем видя обладателя именья
И барственных забавника охот,
 
 
Тоску певца причислил к лицемерью;
Так перед плотно запертою дверью
Рыдал Некрасов, русский Дон Кихот.
 

1925

Немирович-Данченко

 
Его возжег огнистый Дагестан
И Грузия, жемчужина Кавказа.
Ему дан дар цветистого рассказа,
Воображенья лебедь с детства дан.
 
 
Ни перед кем свой моложавый стан
Он не склонял. Не закрывая глаза,
Он в битвы шел, исполненный экстаза,
Но человека чтил всех в мире стран.
 
 
Скиталец по векам, свободы друг,
Он север ощущает, как и юг,
И двести книг создав, он сам не книжник.
 
 
Он – наш Жюль Верн, он – истинный поэт.
И, юноша восьмидесяти лет,
Он – Генерала Белого сподвижник.
 

1925

Одоевцева

 
Все у нее прелестно – даже «ну»
Извозчичье, с чем несовместна прелесть…
Нежданнее, чем листопад в апреле,
Стих, в ней открывший жуткую жену…
 
 
Серпом небрежности я не сожну
Посевов, что взошли на акварели…
Смущают иронические трели
Насторожившуюся вышину.
 
 
Прелестна дружба с жуткими котами, —
Что изредка к лицу неглупой даме, —
Кому в самом раю разрешено
 
 
Прогуливаться запросто, в побывку
Свою в раю вносящей тонкий привкус
Острот, каких эдему не дано…
 

1926