Соавторы: Г. Наместникова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 42 (всего у книги 50 страниц)
Совершенно равнодушно воспринимает директор завода, его рабочие и жители города тот факт, что очистные сооружения устарели, работают неэффективно, без конца выходят из строя и грозят самой настоящей катастрофой в случае крупной аварии. «Авось, обойдется!» И очень огорчаются, когда такая катастрофа, наконец, происходит (это случается несколько раз в год то на одном конце страны, то на другом). В результате такого квазистоицизма практически все реки страны превратились в сточные канавы, а пруды и озера – в разновидность отстойников нечистот. С каждым годом все более сужается площадь водозабора для водопроводов, чтобы вода оказалась хотя бы «близкой к норме» для питья после стандартных очистных процедур. Каждый год все труднее с чистой питьевой водой и даже с водой, пригодной для промышленных технологий.
Поражают цифры земельных площадей, выпадающих из сельскохозяйственного землепользования по вине людей (эрозия, овраги, засоление, «подтопление», «подсушение» и т.д.). Счет пошел уже не на тысячи – на миллионы гектаров. В общем, каждый год по площади превращается в пустыню едва ли не целый Люксембург. Сколько можно разместить на территории России таких «люксембургов», памятуя, что большая часть страны – в зоне вечной мерзлоты? А восстановительные работы составляют считанные проценты от загубленного. Особенно варварски уничтожают леса – вырубая сплошняком наиболее ценные деревья, сплавляя их по рекам (большая часть тонет, загрязняя реки), сжигая все остальное, оставляя после себя ландшафт нового типа: «лесостепная пустыня». Вновь и вновь – на миллионы гектаров! Леса вырубают даже по берегам рек, а в их верховьях осушают болота. И в результате реки почти повсеместно мелеют, превращаются в сточные канавы уже не иносказательно, а в самом буквальном смысле. Куда ни посмотришь из окна поезда или автомашины – везде, где раньше были цветущие поля, луга, рощи, мерзость запустения.
Продовольственных продуктов всегда и везде не хватает. Они стоят сравнительно дорого и дорожают с каждым днем (на питание всегда тратилось больше половины средней зарплаты, а сегодня тратится до 80—90%). Понятно, отсюда задача каждого производителя – собрать возможно больший урожай! Любой ценой! И тем более что конкуренции – никакой, а потребители не имеют ровно никаких понятий ни о нитратах, ни о канцерогенности, ни о связи здоровья со здоровой пищей. А если кто имеет, то все равно нет никаких приборов для определения, какая морковь или какое мясо съедобно, а какое – нет. Когда же прибор находится, он показывает такое, от чего волосы встают дыбом. Удивительно ли, что сотрудники американского и западноевропейских посольств в Москве предпочитают возить продукты и питьевую воду автомашинами и самолетами из-за рубежа? К сожалению, жители Москвы и тем более всей России такой возможности не имеют.
Хуже всего евроазиаты понимают смысл словосочетания «тепловое загрязнение окружающей среды». Ну, теплая вода в отстойнике теплоцентрали или электростанции. Ну, незамерзающая всю зиму река, которая раньше исправно замерзала. Ну, температура в центре крупного города всегда почти на 1—2 градуса С выше, чем на окраинах и на 3—4 градуса С выше, чем за городом. Ну, какие-то непонятные капризы погоды. Например, весь декабрь 1992 г. – январь 1993г. в Москве вместо привычных – 10—15 градусов С почти каждый день 0+3 градусов С, чего не помнит ни один старожил. Прямо как на Черноморском побережье в это время, на полторы тысячи километров южнее. Что же тут такого? Разве что плохо для лыжников и конькобежцев. Мало кому приходит в голову, что это природа корчится в судорогах от наносимых ей человеком ударов и может ответить неурожаем (т.е. голодом), эпидемиями, стихийными бедствиями.
Более раздражает, конечно, шум. Но и он не представляется смертельно опасным. К нему тоже можно приспособиться. И можно только поражаться, насколько приспособляются. Мимо окон каждые несколько минут громыхают тяжеловесные железнодорожные составы, прямо над головой с ревом взлетают и садятся самолеты, все 24 часа в сутки ревут несущиеся сплошным потоком автомашины, на полную мощь вещает диспетчерский динамик, с утра до вечера под громкий крик шоферов и громыханье ящиков идет погрузка автомашин, в подвале воют вентиляторы, оглушающе шумят станки, дом сотрясается от вибрации, а люди спят как ни в чем не бывало, и проснувшись, включают на полную мощность рок-музыку, которая перекрывает работающие кофемолку и пылесос. Ни о каких шумозащитных устройствах никто никогда здесь не слыхивал. И только данные специальных медицинских обследований убедительно показывают, насколько сокращает жизнь и делает мучительной смерть миллионов людей столь привычный для них шум! Но отчеты о таких исследованиях не читает никто – ни «человек с улицы», ни министр.
Правда, все это бледнеет по сравнению с масштабами радиационного загрязнения. Весь мир в 1986 г. узнал о трагедии Чернобыля на стыке Украины, России и Белоруссии. А затем Россия с изумлением узнала, что на Урале был свой «Чернобыль» на много лет раньше. И о нем не догадывался никто – даже местные жители, которые тысячами умирали от непонятной хвори. А затем с не меньшим изумлением узнали, что с конца 40-х гг. по конец 80-х на просторах бывшего СССР имели место десятки «микро-чернобылей» не таких больших масштабов, но все же от них пострадали в каждом случае тысячи и тысячи человек. Общее впечатление такое, как если бы враги все эти полвека каждый год сбрасывали то на один советский город, то на другой по хиросимской атомной бомбе. И обо всем этом бывшие советские люди узнают только сейчас!
Когда смотришь на экологическую карту России, впечатление такое, будто это Луна с ее «морями». Черными пятнами обозначены «зоны экологического бедствия», где загрязнение окружающей среды приближается к рубежам необратимости, т.е. полной катастрофы. Кое-где они простираются на тысячи километров. В частности, это относится к тундре на побережье Северного океана, которую распахали гусеницами тракторов и завалили металлоломом, другим мусором так, словно превратили в гигантскую свалку от Финляндии до Аляски. И «черные дыры» не уменьшаются – напротив, скорее растут, сливаются друг с другом, сигнализируя о надвигающейся тотальной экологической катастрофе. Такими же пятнами покрыта даже секретная карта Москвы за занавесом в кабинете главного архитектора города. Поразительнее всего, что самые большие «черные дыры» – в центре города, где под Кремлем сооружен целый подземный город для номенклатуры на случай ядерной войны (в точности, как у Саддама Хусейна) и где для жизнеобеспечения до сих пор действуют несколько атомных реакторов.
Можно ли избежать надвигающейся экологической катастрофы? Теоретически – да. Для этого достаточно взять жесткий курс на «безотходное» производство и потребление, последовательно утилизируя или сводя к минимуму промышленные выбросы и бытовые отходы. Практически – очень затруднительно. Ведь для этого необходимо изыскать неизвестно откуда сотни миллиардов на хорошие очистные сооружения, на своевременное обновление машинного парка, на рациональное землепользование, на развитие экологически чистой энергетики. Необходимо за считанные годы существенно повысить экологическую культуру населения, находящуюся сегодня почти на нулевой отметке. Побудить людей проявлять такую же заботу о чистоте воздуха и воды, о сохранности почвы и ландшафтов, о «естественном радиационном фоне» и о тишине, о нормальности погоды и климата, об экологически чистой пище, – какую они проявляют сегодня только о своем кошельке.
Это очень трудно, но не безнадежно. Особенно если начинать хоть что-то делать в данном направлении сегодня, сейчас.
Лекция 23
ПРОГНОЗЫ В СФЕРЕ СОЦИОЛОГИИ ПРЕСТУПНОСТИ
В моем родном селе Лада на севере Пензенщины, типичном русском селе, где я родился и временами гостил у бабушки с дедушкой, – до 1920-х гг. не знали замков. Это было такое же дорогое удовольствие для крестьянина, как сегодня, скажем, личная охрана. Да и в 20-х гг. замками запирали только сундуки с одеждой и амбары с зерном. Дом «запирался» обычно на засов или на щеколду. Считалось, что секрет, как открыть засов извне, знает только хозяин (для этого надо было просунуть руку в специальный паз). Практически же сделать это можно было каждому. Можно, но не нужно. Потому что украсть было просто нечего. А если бы все же кто-то что-то и украл, то что делать с украденным? Ведь жизнь каждого у всех на виду. Тут же заметят, даже если жуешь чужой кусок, не говоря уже о присвоении чужой вещи. Поэтому простор для преступности был очень небольшой.
Самым страшным преступлением было конокрадство. Украсть у крестьянина лошадь и угнать ее за сотни верст, чтобы продать в другой области, – это было пострашнее, чем сегодня угон машины: ведь крестьянин лишался основного средства производства и разом опускался из середняков в бедняки, поэтому и кара за такое преступление была страшная, государству не доверявшаяся: самосуд и забивание насмерть. Все остальные преступления – от пьяной драки до потравы посевов скотом – судились на сельском сходе, где судьей был сельский староста, а присяжными – все главы семей села (таким старостой был мой прапрадед, у меня в столе до сих пор хранится его «шерифский знак»), и заканчивались обычно жестокой поркой провинившегося.
Да, Лада дважды всем селом совершала тягчайшее преступление. Государственное. Она дважды восставала против государства. Первый раз в 1856 г., пытаясь ускорить отмену рабства. Второй раз в 1920 г., пытаясь спасти собранный хлеб от реквизиции. Но в обоих случаях, как издавна повелось на Руси, не потребовалось никакого суда. В том и другом случае оказалось достаточно роты солдат. В 1856 г. безо всякого суда и следствия перепороли мужиков, изнасиловали баб и опустошили погреба со съестным. В 1920 г. вместо порки расстреляли «зачинщиков», в том числе одного из моих родственников. Это был, так сказать, государственный самосуд.
Мы хотим сказать, что в деревнях существовало некое равновесие между силами, нарушающими и охраняющими общественный порядок. 99% всех нарушений карались на уровне семьи или, в крайних случаях, сельского схода. Вот почему было достаточно одного судьи с секретарем и полицейским на целый округ (волость) с населением в несколько десятков тысяч человек – правда, половина из них приходилась на детей, стариков и инвалидов, а из оставшейся половины, в свою очередь, половина – на женщин, в те времена самых законопослушных существ на свете.
Примерно такое же положение было в малых городах и по окраинам крупных городов. И только в центрах крупных городов (несколько процентов населения) существовал уголовный мир, более или менее похожий на Лондон или Нью-Йорк второй половины прошлого века. Но и там между этим миром и полицией тоже сложилось определенное равновесие, не допускавшее ни полного исчезновения преступности, ни выхода ее за определенные рамки. Каждый опытный полицейский досконально знал свою «клиентуру», обычно быстро догадывался, кто именно мог совершить то или иное преступление, и реагировал сообразно обстоятельством. Как и любых типичных евроазиатов (не говоря уже об азиатах без «евро»), полицейского и судью нетрудно было подкупить. Кроме того, очень большую роль играли личные отношения (родственные или знакомство). Но в общем и целом порядок соблюдался, в положенных случаях следовали арест, суд и тюрьма, так что особого разгула преступности не наблюдалось.
И вот с такими авторитарно-патриархальными традициями вся бывшая Российская империя, переименованная в Советский Союз, «въехала» в 60-е годы XX века (всего каких-нибудь 40 лет назад!). Правда, традиции дважды прерывались – и оба раза в связи с мировыми войнами – Первой и Второй. После Первой мировой и последовавшей за ней Гражданской войны осталось несколько миллионов совершенно деклассированных элементов, плюс еще несколько миллионов беспризорных сирот – детей и подростков, и почти все они были психологически готовы на преступление. Естественно, последовал гигантский «всплеск» преступности и потребовалось около десятилетия, прежде чем это «половодье» снова начало входить в обычные «берега». Но тут грянула «коллективизация сельского хозяйства» – и в города было выброшено еще несколько миллионов криминогенных люмпенов. Впрочем, они вскоре попали под пресс массового террора, поэтому преступность не смогла разрастись вновь – ее, можно сказать, затоптали походя.
Второй раз цунами преступности обрушилось на города и села сразу после Второй мировой войны. Но, как известно, одна из характерных черт любого тоталитарного режима – быстрая расправа с любыми нарушителями общественного порядка, политическими или уголовными безразлично (кстати сказать, это одна из причин ностальгии значительной части евроазиатов по сталинским временам). Сталин или Гитлер, Муссолини или Мао Цзэдун, Франко или Ким Ир Сен – не имеет значения: всюду уголовники попадают под общий каток массового террора и удерживаются в определенных пределах. То же произошло и в СССР 2-й половины 40-х гг.: за несколько лет тюрьмы и расстрелы «перемололи» основной костяк уголовников, и установилось былое равновесие – правда, далекое от «идиллии» минувших времен, в связи с резким усилением миграции населения, в том числе и уголовных элементов.
Положение стало меняться в 60-х гг., в связи с массовым переходом от традиционного сельского к современному городскому образу жизни и появлением социальных проблем, свойственных последнему, в том числе касающихся преступности. Органы охраны общественного порядка оказались застигнутыми врасплох лавинообразными переменами, продолжали действовать по старинке, и, понятно, упоминавшееся выше равновесие стало быстро смещаться в пользу уголовного мира.
Исчез былой патриархальный авторитет полицейского, переименованного в Советской России в милиционера. Служба в милиции до сих пор относится к разряду не особенно престижных. Поэтому кадры милиции заполняются, в основном, гастарбайтерами-лимитчиками. Они сравнительно ненадежны, легко могут пойти на злоупотребление своим служебным положением, поэтому многим из них, несмотря на звание «милиционер», не доверяют даже пистолета. А кому доверяют – должен несколько раз выстрелить в воздух для предупреждения и только потом стрелять в убегающего или нападающего преступника. В борьбе с хулиганами или мелкими воришками этого всегда оказывалось достаточным. Но перед лицом организованной преступности, с ее отлично вооруженными боевиками, на мощных автомашинах, с импортными портативными средствами связи такой «милиционер» совершенно беспомощен и вынужден прибегать к сложным маневрам «сосуществования» с преступным миром, чтобы не быть устраненным физически. Понятно, его эффективность очень низка, и попытка заменить качество количеством (десяток неэффективных советских милиционеров вместо одного эффективного полицейского) оказалась изначально обреченной на провал.
Исчез и былой авторитет всесильного в минувшие времена общественного мнения окружающих. Этот традиционный авторитет «выплескивался» на улицы крупных городов в виде сравнительно высокой активности населения, когда люди сталкивались с фактом нарушения общественного порядка. Достаточно было полицейскому (а затем милиционеру) дать оглушительную трель своего свистка – и к нему на помощь бросались не только полдюжины коллег с соседних постов, но и несколько прохожих мужчин побойчее. Так что преступникам приходилось несладко.
Эксплуатируя эти общие пережитки квазигражданственности, советское правительство создало в 20-х годах «Общество содействия милиции» (с годами, правда, захиревшее), а затем добровольные народные дружины силою в 14 млн. чел., что эквивалентно всей Советской Армии в период мировой войны. В одной Москве было до полумиллиона дружинников – по одному на каждые 16 человек населения, включая младенцев. Теоретически с такой силой можно было искоренить всех преступников до последнего человека. Практически и это начинание было профанировано и, в конце концов, выродилось в имитацию поочередного дежурства пары безоружных старых леди за дополнительные три дня отпуска в году. Конечно же, к борьбе с преступностью это не могло иметь никакого отношения.
Вместе с тем, по мере массовой деморализации советского общества нарастала пассивность людей в отношении нарушителей общественного порядка. Любое вмешательство могло привести к крупным неприятностям как по части бюрократической волокиты в милиции, так и в смысле безнаказанной мести со стороны уголовного элемента. Постепенно сложилась невиданная прежде ситуация: если нападение на женщину, на ребенка, на старика все еще по инерции вызывает вмешательство окружающих, да и то все реже), то избиение мужчины мужчинами, не говоря уже об открытом воровстве, оставляет прохожих полностью равнодушными. Мало ли кто на кого напал, кто чего уносит! Вмешаться – потащат свидетелем в милицию, потеряешь полдня, да еще заподозрят в соучастии. А твое имя и адрес, безусловно, станут известны преступникам: государство выдаст им тебя, что называется, головой и не вступится, когда тебя самого изобьют или обокрадут…
