Текст книги "Лето в Жемчужине"

Автор книги: Игорь Минутко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

18. Федя и Матвей Иванович

«20 июня.

Вовка уже ходит. Правда, прихрамывает немного. Погода опять портится. Дождя нет, но пасмурно. Сказал папе по секрету об «Альбатросе» и путешествии. Обещана поддержка. Папа у меня все понимает. В саду у бабушки Нюры созрела малина. Не сорву ни одной ягодки.

Федя обещал завтра взять с собой в поездку по фермам. Федя замечательный человек».

Написав все это, Витя спрятал дневник в свой чемодан и лег спать.

Но не спалось.

И Витя стал думать о Феде.

Вот если попробовать выделить главную черту характера каждого человека, наверно, не у всякого ее сразу различишь. А у Феди – сразу. Он очень любит животных. Он часто приходит к Витиному папе – они подружились: вместе ходят купаться, на рыбалку, подолгу играют в шахматы. И всегда Федя рассказывает о коровах, овцах, каких-то прививках, о породах свиней, которые особенно быстро растут в здешних местах. Слушать Федю очень интересно: коровы, свиньи, овцы в его рассказах похожи на людей – у них свои переживания, радости, ошибки. Федя рассказывает, а сам волнуется, ершит рукой волосы, глаза у него быстрые, и весь он возбужден, будто чего-то недоделал.

– Настоящий парень, – говорит о нем папа. – И счастливый – любимое дело в жизни нашел.

Мама молчит, хмурит брови. Похоже, профессия зоотехника ей не по душе.

Федя очень видный: лицо решительное, с крупными резкими чертами, светлые волосы падают на лоб. И сильный – настоящий богатырь. Витя видел его несколько раз на речке, когда купались вместе. Мускулы, как у настоящего борца – катаются шарами под загорелой кожей.

«Надо мне штангой с осени заняться», – подумал Витя уже в полусне.

За стеклами террасы было тихо и светло – полная луна висела в небе, и казалось, что она сидит на макушке липы.

Рано утром у плетня заржал Пепел.

«Приехал!» – Витя выскочил на двор. Он давно встал, позавтракал и с нетерпением ждал Федю.

– Доброе утро! – закричал Витя.

– Доброе утро, – сказал Федя, подергивая вожжи, Пепел нервно перебирал передними ногами. – Садись.

– Мы сейчас куда? – спросил Витя, устраиваясь в телеге рядом с Федей.

– Поедем на Звянковскую ферму. Пеструха там захворала, – вздохнул Федя. – Давай, Пепел, в Звянковку!

Пепел тряхнул гривой, покосился фиолетовым глазом и побежал рысью.

Выехали из Жемчужины. По бокам дороги гнулась под ветром рожь. Она теперь была желтой, с налившимися колосьями, которые раскачивались, клонились вниз, будто клевали что-то. День был серенький; сквозь белесую пелену, задернувшую небо, было видно солнце, похожее на яичный желток.

Потом солнце совсем исчезло в серой хмари; начал накрапывать редкий дождик.

– Накройся. – Федя протянул Вите брезентовую накидку.

Хорошо ехать в дождь под брезентом, когда тяжелые капли стучат над самой головой, покачивает на ухабах, и постепенно все резче и резче начинает пахнуть мокрой теплой землей, рожью, травою.

Цок-цок-цок, – копыта Пепла по дороге. А дождь все шумит, шумит…

– Слышишь? – нарушил молчание Федя.

– Что? – Витя ничего не слышал.

– Птицы, – сказал Федя.

Витя прислушался. Оказывается, не только дождь шумел вокруг – во ржи звучала птичья разноголосица.

– Вот это – слышишь? Щегол, – объяснил Федя. – И чего сюда, глупый, залетел? Это малиновка тренькает. А вот – скворцы спорят. Букашек всяких во ржи собирают. Полезная птица. Вон! Вон! – Федя показал рукой в серое небо. – Жаворонок. Видишь, по прямой высоту набирает. А это песня его. Жизнь славит. И свою подругу.

Дальше ехали молча – слушали птиц.

Дождь перестал; показалось солнышко, и все засверкало вокруг – как будто драгоценные камни были рассыпаны в полях, на кустарнике, который рос по бокам дороги.

Вынырнули из-за пригорка старые седые ветлы, которые росли на околице деревни; за ними – соломенные крыши Звянковки.

Въехали в деревню, и Федя сказал:

– Давай, Пепел, к коровнику.

Пепел повернул к длинному сараю под белой шиферной крышей, который виднелся чуть в стороне – за последними избами, у оврага.

В сарае было полутемно и пусто. Только в одном стойле вокруг большой пегой коровы толпились люди, что-то горячо обсуждали.

– Федор Иванович! – кинулась к Феде женщина в белом халате. – Наконец-то!

«Вот это да! – подумал Витя. – Федор Иванович! Даже я зову его просто Федей. А женщина уже пожилая».

Около коровы было еще трое доярок и дед в старом длинном пиджаке.

– Мы вас так ждали, Федор Иванович! – сказала одна доярка, совсем молоденькая девушка, и стрельнула в Федю лукавыми глазами. А Витя смутился.

– Второй день пищу не примает, – сказал дед.

– Пеструха-то – лучшая корова наша, – вздохнула пожилая женщина. – Ударница.

– Ну-ка, посмотрим, – и Федя ласково погладил Пеструху по шее. Корова потянулась к Феде, ткнулась головой в его плечо.

– Сейчас, сейчас, – говорил Федя. – А помнишь, ты воспалением легких, болела, дурочка. И ничего – поправили.

«Ну и чудеса! – подумал Витя. – Оказывается, и коровы болеют воспалением легких».

– А как пьет она? – спросил Федя.

– Вполне, – сказала одна доярка. – Даже больше нормы.

– Может, жар? – Федя нагнулся, пощупал у Пеструхи вымя, засунул руку в складку между передней ногой и туловищем, пошевелил чего-то губами, сказал: – Странно. – Вроде нет температуры. Посмотрим, что у нее во рту.

Вместе с дедом в длинном пиджаке они насильно открыли корове рот, и Федя все там осмотрел. Витя заглянул тоже. Рот у Пеструхи был просто огромный. А зубы желтые. И между ними торчали травинки.

– Никакого воспалительного процесса, – сказал Федя и задумался. – А как с надоем? Совсем мало?

– Да с чего давать? – сказала пожилая доярка. – Ведь голодовку объявила.

– Стоп! – Федя даже ударил себя рукой по лбу. – Когда у нее теленка отняли?

– Три дня, как отняли.

– А ну-ка, быстро его сюда! – приказал Федя.

Самая молодая доярка – вся розовая, в кудряшках и в чистом выглаженном халате – убежала из коровника и скоро появилась в ярких солнечных дверях, погоняя перед собой длинноногого теленка пегой масти с белыми пятнами над глазами. Пеструха проворно повернула голову, шумно потянула воздух влажными чуткими ноздрями и вдруг замычала – жалобно, призывно. Теленок кинулся к матери, ткнулся в вымя, стал ударять в него лобастой головой. А Пеструха нежно облизывала сына большим языком, и вся она преобразилась – с нее будто слетели скука и безразличие ко всему; корова теперь не замечала людей, а была занята только теленком.

– Несколько дней пусть сосет, – сказал Федя. – Что же вы, сами не докумекали? От переживаний она занемогла. По сыну тосковала. Не все коровы легко переносят отлучку телят. У них, знаете, тоже чувства. Без меня не отнимайте теленка. Я через пару-тройку дней приеду.

– Хорошо, Федор Иваныч.

– Будем ждать, Федор Иваныч.

– Вы уж нас не забывайте.

Опять ехали по мокрым свежим полям; весело бежал Пепел, а Федя рассказывал:

– Понимаешь, ни у кого из других домашних животных нет такой любви к своим детям, как у коров. Если бы мы рано не отнимали у них телят, коровы бы просто извелись, все бы своим детям отдали.

– Это как? – не понял Витя.

– А очень просто. Чем кормит корова своего детенка? Молоком. С молоком бычок или телка получают от матери все необходимое для развития организма – все питательные вещества, витамины. И вот представь, что будет, если всех этих веществ не окажется в кормах, которые мы даем коровам.

– Что же будет? – спросил Витя.

– Корова начнет выделять их из своего организма – из печени, из костей, из всех клеток. И начнет худеть, болеть, умереть даже может. Но в молоке будут все нужные ее ребенку вещества.

– Какие коровы сознательные, – сказал Витя.

– Отличные животные, – сказал Федя. – Чистоплотные, добрые, неприхотливые. А когда корова заболела и у нее есть теленок, лучше всего пустить его к матери. Она все силы соберет для своего потомства. И поправится.

Опять закрапал дождь. Витя завернулся в брезент. И думал. Оказывается, коровы – это не просто так: коровы и все. Это почти как люди. У них сложная коровья жизнь со своими переживаниями и невзгодами.

Пели в сырых полях птицы, резво бежал Пепел, иногда поглядывал на хозяина или на Витю. В таких случаях Федя говорил ласково:

– Скоро отдохнем, старикан. Вот только в Зипуново добраться. Пожуем там с тобой сладкого овса.

Пепел в ответ радостно прядал ушами и фыркал.

Повернули на заросшую проселочную дорогу и увидели у обочины «газик». Из-под машины торчали ноги в потрепанных кедах, а рядом нетерпеливо ходил крупный тяжелый человек в галифе, сапогах и выцветшей гимнастерке. Ходил, курил, недовольно останавливался около ног в кедах.

Это был Матвей Иванович, председатель колхоза «Авангард».

– Стой, Пепел, – сказал возле «газика» Федя. – Что случилось, Матвей Иванович!

– А! Федя! – обрадовался председатель. – В Зипуново?

– В Зипуново.

– Вот и добре. Меня подвезете. К Матвеевым заглянем. С зажиганием что-то у «газика». Коля мой, шофер, юный еще. Неопытен. Коля! Наладишь – догоняй!

– Хорошо, Матвей Иванович! – ответил мальчишеский голос из-под «газика».

Матвей Иванович тяжело сел в телегу, и она скрипнула, накренилась.

– Поехали, Пепел, – сказал Федя.

Председатель внимательно посмотрел на Витю, и мальчик смутился под его изучающим взглядом.

– Дачник? – спросил Матвей Иванович. И сам себе ответил: – Дачник… – Задумался. – Дачник – беспечник. Нравится тебе у нас?

– Нравится.

– Вот по фермам вместе ездим, – сказал Федя. – Животными парень интересуется.

– Животными? – Матвей Иванович теперь с интересом и доброжелательно посмотрел на Витю. – Это хорошо. Очень даже хорошо. – И стал серьезным. – Хочешь, подпаском назначу?

Витя не знал, что ответить.

– Шучу-шучу, – совсем невесело сказал Матвей Иванович. – Опять в Гуляеве стадо без подпаска осталось. Где дельного парнишку взять? – Он потрепал Витю по голове большой сильной рукой. – Отдыхай, набирайся сил. Края у нас благодатные. А воздух? – И вдруг засмеялся. – Представляешь, Федор: мама видит сего парня с кнутом, и коров он погоняет.

Федя сдержанно улыбнулся, а Витя немного обиделся за маму. Матвей Иванович все понял:

– Ты не обижайся. Заботы, понимаешь, одолели. Сколько же тебе лет?

– Тринадцать. В августе четырнадцать будет.

– Четырнадцать… – задумчиво повторил Матвей Иванович и нахмурился, как-то постарел сразу, и Вите показалось его лицо очень больным, замученным. – И моей Татьяне было б сейчас двадцать семь…

– Закурим, Матвей Иванович? – быстро предложил Федя. Они закурили. Долго молчали. Ритмично, успокаивающе стучали шаги Пепла по мягкой дороге.

Матвей Иванович бросил в канаву окурок, сказал:

– Доброе лето стоит. И дождей в меру, и тепла. А травы в этот год – загляденье.

– Вам бы, Матвей Иванович, – в отпуск надо, – неожиданно сказал Федя. – Нельзя же так – третий год без перерыва.

– Какой отпуск! – замахал руками Матвей Иванович. – Вот-вот косовица. Травы подходят. – Он стал загибать пальцы. – Клуб заложили, материалы выбивать надо, а там попрет одно за другим: яровые, свекла, картофель. Вот зимой… Зимой, Федор, отдохну. Возьму путевку в какой-нибудь знатный санаторий и – прощай, Жемчужина! Матвей Иваныч Гурин отдыхает: спит до девяти, ест по расписанию, всякие там процедуры, а вечером, конечно, пулька, преферанс! Так-то. Ох, и надоели же вы мне!

Витя понимал, что никто здесь не надоел Матвею Ивановичу, а всех он любит и не хочет уезжать из своего колхоза.

– Сердце вам беречь надо, Матвей Иванович, – почему-то сердито сказал Федя.

– Молчи! – налетел на него председатель и шутливо толкнул в бок. – Не сглазь! Нет у меня сердца! Уж и не помню, как это все бывает.

– До поры до времени, – хмуро сказал Федя.

– Молчи, тебе говорят! Ты что ко мне прицепился! – Матвей Иванович за поддержкой обратился к Вите: – Ты не знаешь, какая его муха укусила?

Витя от смущения покраснел. А Матвей Иванович совсем развеселился, стал насвистывать какой-то мотивчик. Потом спросил у Феди уже серьезно:

– Не знаешь, где шифера достать?

– Не знаю, – буркнул Федя.

– Совсем немного. Обещал бабке Евдокии избу перекрыть. И вот, представь, нигде нет. А надо. Солдатка, вдова. А раз обещал – сделай.

Федя на этот раз промолчал. Витя видел, что он чем-то расстроен.

Впереди показалась деревня Зипуново: широкая зеленая улица, избы в садах; у околицы был пруд, тускло поблескивающий, и в нем белыми точками плавали утки.

– А что у Матвеевых? – спросил Федя.

– Да Нинка в город нацелилась, – вздохнул Матвей Иванович. – Лучшая-то телятница. Представляешь?

Федя взволновался:

– Чего это она? Ведь какую группу ей дали. Телятки – один к одному.

– Вот и я думаю: что стряслось? Подъедем вместе. Авторитетней получится. – Витя увидел, что Матвей Иванович в чем-то очень неуверен.

Проехали немного по улице и остановились у старой избы под соломой. Дверь была открыта и там, в избе, слышались возбужденные женские голоса.

– А мне можно? – спросил Витя.

– Даже обязательно, – сказал Матвей Иванович. – Смотри, дачник. Познавай, так сказать, сельскую жизнь. – Председатель, непонятно отчего, стал сердитым.

В избе все было вверх дном: раскиданы вещи, стол завален посудой и стаканами, а на середине комнаты стоял большой деревянный чемодан, на него давила коленями девушка, вся красная, потная, растрепанная, и старалась закрыть крышку, которая никак не поддавалась. Вокруг чемодана и девушки суетилась женщина вся заплаканная, и причитала:

– Бесстыжая, непутевая! Мать пожалей! Где мне с хозяйством управиться? А людям чего скажем? Суседям? – Она увидела вошедших и, не меняя интонации голоса и темпа, продолжала: – Вот, Матвей Иваныч, поглядитя: мать родную бросает, колхоз, город ей подавай! Постыдилась бы людей, глаза твои бессовестные! Вот возьму вожжи…

– Ты погоди, Петровна, – сказал Матвей Иваныч и сел на лавку. Федя сел рядом, а Витя не решился, остался стоять в дверях и было ему неловко, совестно как-то. И он сам не знал, почему.

– Уеду и все, – девушка села на свой чемодан, который под ней трыкнул. – Не удержите.

– А я тебя и держать не буду, – сказал Матвей Иванович. – На кой нам такие? Летуны. Верно, Федя? – Федя кивнул. – Что от таких проку? Если бегут, как предатели с поля боя. Приходи завтра в правление, все документы оформим. – Председатель сделал движение, вроде собираясь подняться. И тут девушка заплакала.

– А что бригадирка цепляется… – сквозь всхлипывания говорила она. – И телят мне специально лучших дали – на рекорд иду… И на ее место мечу. Эту… карьеру делаю. А за ней и другие…

– Кто же это? – спросил Матвей Иванович.

– Все старые… – Девушка перестала всхлипывать.

– Это они твоей молодости завидуют, – сказал председатель. – Сколько, Нина, тебе лет?

– Семнадцать.

– Семнадцать… Ну, с бригадиром твоим я поговорю. Чудачка. Поругались – и сразу в город?

Нина вдруг заплакала навзрыд и еле выдавила:

– Митя написал… Не вернется. После армии в городе останется, на завод хочет…

– Вот оно что. – Матвей Иванович стал хмурым. – А ты, значит, за ним?

– Он там себе городскую найдет, ученую. В очках…

Федя не выдержал, засмеялся. Матвей Иванович недовольно посмотрел на него.

– Вот тебе, Нина, учиться-то надо. Чтоб любую городскую за пояс заткнуть.

– А где? Где учиться? – красное лицо Нины стало злорадным, она прямо посмотрела на председателя, и Витя увидел, что у нее удивительные глаза: глубокие, черные, жаркие. Прямо страшно в них глядеть. – Учиться в нашем телятнике?

– Сколько у тебя классов? – спокойно, тихо спросил Матвей Иванович.

– Ну, девять…

– Вот что, Нина. Давай договоримся так. Кончай в вечерней десятилетку.

– Это в Жемчужину пешком бегать? – перебила Нина.

– Я уже кумекал. – Председатель незаметно подмигнул Феде, а Витя увидел. – Пять вас тут, вечерников, в Зипуново и в Стрельцах. Организуем вам машину. Будет и отвозить и привозить.

– А не обманете?

– Я тебя когда-нибудь обманывал? – Нина промолчала. – Ты слушай дальше. Кончишь десятилетку, определим тебя в сельскохозяйственный институт. По рекомендации колхоза. Без всякого конкурса поступишь. Сама станешь не хуже городской, – и ученой и, глядишь, очки носить придется. А Митька твой, если парень толковый, оценит тебя. Еще приедет домой, будет вокруг волчком виться. Да как такую дивчину не любить, а, дачник?

Витя буйно покраснел. Нина зарделась тоже, и лицо ее было счастливое.

– Так договорились, Нина? – Матвей Иванович поднялся с лавки.

– Договорились…

До телеги их провожала Нинина мать, быстро семенила рядом и приговаривала:

– Ой, спасибочки, ой, спасибочки-то, Иваныч!

Распрощались и поехали.

Матвей Иванович молчал, хмурился, потом сказал:

– Дети ведь еще совсем. А заботы взрослые… Ты, Федя, куда?

– К свинарям думаю заглянуть.

– Добре. Останови. На сепаратор заверну. Что-то там у Мехеева со второй установкой не ладится.

– Да мы подвезем!

– Не надо, я здесь по стежке, – сказал Матвей Иванович. – А ты завтра с утра подъезжай в правление, прямо к наряду. Надо прикинуть, как у нас с сухими кормами.

– Хорошо. Стой, Пепел!

Матвей Иванович спрыгнул с телеги, тяжело зашагал по тропинке, которая петляла по ярко-зеленому картофельному полю. И что-то одинокое, даже трагическое почудилось Вите в большой, сильной фигуре этого человека.

Пепел взял рысью. Даже ветер засвистел в ушах.

– Запомни его, Виктор, – опять заговорил Федя. – Запомни на всю жизнь. На таких, как наш Матвей Иванович, мир стоит. Вот что ему надо? В Ленинграде квартира, старая мать, пенсия за ранение. Жил бы себе и в потолок поплевывал. А он с нами, с нашими бедами. Сердце больное, инфаркт перенес, врачи говорят – постельный режим. А он третий год без отпуска. Дом ему построили – новому агроному отдал. Сам каморку снимает. Чудак? – зло спросил Федя, будто спорил с кем-то. – Придет время – таким чудакам памятники поставят.

– Почему же он в Ленинград не уезжает? – спросил Витя.

– Почему? Потому что людей любит. Потому что душа у него ленинская. Потому что коммунист он по сердцу, а не только по партийному билету. В прошлом году в нашей школе в десятом классе на выпускном экзамене сочинение писали. Была свободная тема: «Имя тебе – коммунист». Ну, учителя думали – напишут о знаменитых деятелях, о литературных героях. Так из восемнадцати человек двенадцать о Матвее Ивановиче написали. Стой, Пепел, приехали!

В этот день были они еще на двух фермах, в свинарнике, в курином царстве тети Нины, но Витя был рассеян, и смотрел и не смотрел, и слушал и не слушал. Он думал о Матвее Ивановиче Турине, председателе колхоза «Авангард», и что-то очень важное копилось в нем, созревало, но еще не находило выражения в четких мыслях.

19. «Альбатрос» уходит в плавание

И вот «Альбатрос» готов. Голубая, легкая, остроносая лодка.

– Ну, мил-друзья, – сказал дедушка Игнат, – попробуем, как она ходит. Пора бакены зажигать.

– Будем бороздить моря и океаны! – заорал Вовка.

Уже начинался вечер. «Альбатроса» опустили на воду. Вовка, Катя и Витя забрались в лодку, дедушка Игнат сел на весла.

Витя сидел сзади и смотрел, как уходит, отодвигается берег, как вода воронками закручивается за бортом.

Завтра с утра начинается путешествие! Трое отважных – Витя, Вовка, Катя и две собаки, надо полагать, тоже отважные, Альт и Сильва – отправятся вниз по узкой Птахе изучать неведомые места.

С мамой получилось все очень легко. – В этом, конечно, заслуга папы: убеждал, спорил, доказывал. И – победил.

– Отправляйся, – сказала она. – Если заболеешь, сломаешь себе шею – на мою помощь не рассчитывай. – И вдруг схватила Витю за шею, прижала к себе. – Сынок, будь там осторожен. Прошу тебя! – И еле сдержала слезы. Вот чудачка!

– Да что ты, мама! – растерялся Витя. – Всего два дня! Папа подмигнул Вите:

– Мужайтесь! Разлуки нам еще предстоят. – И тоже погрустнел немного.

– Легкая на ходу, – сказал дедушка Игнат. – Ну, кто теперь на весла?

Выяснилось, что Витя не умеет грести. На весла сел Вовка.

– Ничего, – солидно бросил он Вите. – Научу. Будешь грести, как настоящий моряк.

Дедушка Игнат зажег первый бакен.

Хорошо плыть по тихой вечереющей реке! Легким туманом курится вода; всплеснет большая рыба, и плавные круги расходятся в стороны. Слышно, как птицы летят над водой, хлопая крыльями.

– Утки, – спокойно сказал дедушка Игнат.

– Дикие? – удивился Витя.

– А то какие же. У домашних свободы в крыльях нету. Лёт для них не по силам.

– Мне б крылья, – вздохнула Катя. – Так бы и полетела в неведомые страны.

– И чего болтает? – буркнул Вовка.

Слышно, как сверху идет катер, шлепая по воде плицами, слышен его басовитый гудок – он долгим эхом летит над Птахой. Поскрипывают весла в уключинах, срываются с весел тяжелые капли.

Дедушка Игнат зажигает огонь в бакене, лодка отплывает, а красный или зеленый глаз покачивается на сонной воде, – все дальше, дальше.

В Жемчужине тоже загораются неяркие огни, дымки курятся, горланят вечерние петухи.

– Красиво? – спросил дедушка Игнат.

– Красиво! – радостно сказала Катя.

– Скажу я вам, ребятки… – Старик помолчал, стал, вроде бы, строгим. – Есть одно наипервейшее правило. Усвоил его – и на душе счастье поселится. Ох, много людей еще это правило не соблюдают. А суть его в чем? Красоту надо беречь на нашей земле. И ту, что природа сотворила, и ту, что руками человеческими сделана. Беречь и приумножать. Вон, глядите, церковь. – И все посмотрели на смутную громаду церкви, возвышающуюся на холме. – Стоит она глухая, неведомая людям. По неразумению нашему неведомая. А сокрыта в ней красота.

Витя вспомнил сумрак церкви, лик бога, смотревшего на него сквозь пыльные столбы солнца.

– Какая красота? – спросил он.

– Называется она церковью апостолов Петра и Павла. А расписывали ее чудесные мастера, ученики великого живописца Андрея Рублева. Слыхали про такого?

– Нет… – вздохнул Витя.

– Нет, – призналась Катя. А Вовка промолчал.

– Великие надежды Руси воплотил Андрей в своих иконах, – тихо продолжал дедушка Игнат. – А ученики рублевские шли по его стопам. Не Иисус Христос, не его последователи на стенах нашей церкви изображены, а русские люди, страдания их, думы, надежды. И борьба за лучшую долю.

Вот оно что! Витя вспомнил взгляды ангелов, которые там, в церкви, спрашивали у него что-то, что-то хотели сказать.

Глубокий вечер лег на землю. Горят по реке красные и зеленые огни бакенов. Тихо-тихо. Только скрипят уключины, только капли со звоном падают с весел.

– Дедушка Игнат, – нарушил тишину Вовка, – почему наша деревня Жемчужиной называется? Витька вот спрашивал, а я забыл.

– Почему Жемчужиной-то? – старик задумался. – А история вот какая. Раньше название было простое – Ракитино. И вот однажды помещик здешний, Вельяминов, лютый и своенравный был он по характеру, привез из Италии молодую жену, красавицу, говорили, такую, что посмотришь – зажмуришься, как от солнца красного. Только затосковала она в наших краях по родине, по Италии своей. Чахнет, сохнет, красота ее неземная вянет. И тогда решил помещик Вельяминов перестроить Ракитино на итальянский манер – чтоб дом был каменный, да сад с заморскими растениями, да пруд, широкий, как море. Согнал со всех своих деревень крепостных крестьян на работы. А название деревни новое дал – Жемчужина. Потому что жена его итальянская очень жемчуга любила, ожерелье из них на шее носила, никогда с ним не расставалась. Только ничего не вышло из затеи помещика Вельяминова. Пруд вырыли, стали дом строить, а итальянская красавица возьми и умри от тоски. Не прижилась она на русской земле. Схоронил ее Вельяминов, а сам – в горе-кручину впал, запил, а потом все кинул и уехал в Петербург. Здесь его младший брат остался. Строительство все забросили. А в память о тех временах, об итальянке-красавице остался пруд. И название, вроде бы не наше, не русское – Жемчужина.

…По домам расходились совсем поздно.

– Жалко мне итальянскую красавицу, – прошептала Катя.

– Жалко! – хмыкнул Вовка. – Это когда было! При царе Горохе. А, может, и вовсе не было.

– Было, – упрямо сказала Катя.

– Было, – подтвердил Витя и непонятно за что разозлился на Вовку.

– Чокнутые вы какие-то, – сказал Вовка. – Пошли быстрее. Выспаться надо. И не забудьте: в шесть часов – у дедушки Игната.

Ребята разошлись по домам.

Уже из темноты Вовка заорал:

– «Альбатрос» уходит в плавание!

Дома мама и папа помогли Вите окончательно уложить рюкзак. Проверили вещи по списку. Мама вздыхала и хмурилась. Наконец, все было готово. Витя лег спать, успев написать в дневнике:

«22 июня.

Да здравствует микроб странствий!»

Дневник он решил взять с собой, в плавание.

…Нет, не отпустила бы мама Витю Сметанина в двухдневное путешествие, если бы знала, что этой ночью обворуют магазин в деревне Дворики, которая стоит недалеко от Птахи вниз по течению, если бы знала, что сторож магазина будет оглушен страшным ударом по голове, что в середине ночи примчится в Жемчужину «газик» с опергруппой, разбудят Матвея Ивановича, и он, выслушав ночных гостей, скажет хмуро:

– Есть у меня кое-какие подозрения.

Но ничего этого не знала Витина мама. И сам Витя, крепко спавший на своей раскладушке, разумеется, тоже ничего не знал.