Текст книги "Книга с множеством окон и дверей"

Автор книги: Игорь Клех

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 26 страниц)

Затем они варятся всю ночь на самом слабом огне в широкой открытой кастрюле. Объем воды должен уменьшиться в несколько раз (с 5–6 литров до полутора – из расчета на две ноги). Только вода и ноги – больше ничего, никакой соли, никаких специй! Это блюдо требующее времени, однако непритязательное в приготовлении. Необходимо только в начале закипания снять небольшое количество пены и жира. Когда ноги уже развариваются и начинают распадаться на части, я, грешный человек, прекрасно понимая «неканоничность» подобного решения, все же забрасываю в хаш несколько лавровых листиков и горошин перца. И настаиваю, что это не портит вкуса блюда. Следует сказать, что большинство рецептов хаша требуют присутствия в его составе также отваренного рубца, однако предварительная обработка рубца весьма трудоемка, и если уж заводиться с ним, то лучше нацеливаясь на приготовление польских «флячек», а хаш – он и без рубца хаш. Итак, совершенно разварившиеся ноги вы извлекаете шумовкой (вместе с упомянутыми «контрабандными» пряностями) и выкладываете на блюдо. Дав им слегка остыть, тщательно удаляете все легко отделяющиеся косточки. Должна остаться разобранная вами на мелкие части колышущаяся разварная мякоть – по консистенции нечто среднее между медузой и суфле. Косточки, кстати, можно обсасывать – в каждой из них имеются в различных местах крошечные отверстия – сок их весьма вкусен. Если вы призовете на помощь в этом занятии супругу (супруга) или детей – это, несомненно, послужит укреплению вашей семьи. Однако, к делу.

Вся мякоть возвращается в бульон, и хаш вновь доводится до кипения. Тем временем вы очищаете и пропускаете через чеснокодавку на отдельное блюдце не менее головки чеснока. Остальное делается уже каждым в своей тарелке. В хаш добавляются только: соль, толченый чеснок и уксус (от половины до столовой ложки того и другого – вкус их должен ощущаться), а также, при желании, черный молотый перец. Некоторые предлагают вместо уксуса тертую редьку, а также зелень и лаваш. В конце концов, попробуйте и так и так – и тогда судите сами. Вкус хаша – раскаленный, от него склеиваются губы и теплая тяжесть откладывается на дне желудка, покуда не займет весь его объем. Это единственное из похмельных блюд, которое, в силу своей специфики и сытного характера, с необходимостью требует водки, желательно охлажденной, можно – настоянной на хрене (корень поскоблить, нарезать мелкими кубиками и, засыпав в бутылку на один-два пальца в высоту, выдержать несколько часов). Выпейте одну или три рюмки (две не следует, чет в пределах, поддающихся счету, предосудителен). Учтите, что лучше всего есть хаш в первой половине дня. И душ – до или после хаша. (Возможно, это прозвучит дико, но имеется ничем кроме интуиции не подтверждаемое подозрение, что алкоголь имеет тенденцию накапливаться в ороговевших слоях эпителия, в корнях волос и под ногтями – этими бедными родственниками копыт.)

Чем вы займетесь после душа, будет зависеть от меры вашей готовности начать новую (лучшую) жизнь. Но для начала я бы порекомендовал сон, насколько достанет ваших сил.

О СЕБЕ [21]21
  Из сб. «Писатели России. Автобиографии современников». М.: ЖА «Гласность», 1998.


[Закрыть]

Я бы предпочел участвовать в римейке собрания писательских автохарактеристик, буквально повторяющем замысел издания 1928 года и называвшемся «Как мы пишем?».

Однако, и в подобном настоящему несколько расплывчатом справочном издании ничто не мешает высказаться по поводу вещей важных для автора. Людей, получивших право на высказывание в конце горбачевской «перестройки», принято относить к т. н. задержанномупоколению. Точнее – в психологическом плане – было бы говорить о перевернутомпоколении, поскольку имеет место фатальное для многих его представителей несовпадение биологических ритмов с социальными. Говоря проще, львиная доля молодой творческой энергии поколения оказалась растрачена в условиях беспрецедентной социальной стагнации, эпоха же невиданных перемен пришлась и совпала по фазе с началом его физиологического старения. То, что для подопытных особей тяжело, для культуры может оказаться если не плодотворным, то интересным. Чудовищная энергетическая растрата молодости, ресурсы позднего повзросления, проверка перегрузками, – но стоит ли драматизировать? Просто – резче слом. При том, что все люди, даже англичане, даже Черчилль – эта большая сигара, курящая меньшую, – обречены умирать не в той стране, в которой родились. Миграция во времени оказывается суровее миграций в пространстве, – обиднее, во всяком случае.

Самым важным из жизненных искусств мне представляется искусство оставлять, расставаться, – то же, что мы зовем собственно искусством, является компенсацией понесенных утрат, их эквивалентом (отнюдь не общего пользования). Кто не терял по-настоящему, не сознавал утрат, тот не нуждается в подобной компенсации – он живет жизнью под расчет, заподлицо, в глубоком жизненном обмороке. Художник имеет право на тревогу, общество же стремится подавить либо выкупить у него это право, – обезопасить для себя его занятие, заменить творчество производством («созиданием», «конструктивной критикой», «познавательной и воспитательной функцией искусства» etc.), и его можно в этом понять.

Есть жанр – инструмент традиции. И есть жанр – инструмент цензуры, отфильтровывающий поступление небезопасной новизны (а новизна – та форма, в которой только и живут смыслы). Это один и тот же жанр. И важно суметь обыграть его, обвести внутри самого себя. Все делают то, чему научены и умеют делать. Художник, мыслитель, изобретатель обязаны находить способ сделать то, чего они делать не умеют. Самое интересное, на мой взгляд, сейчас и происходит в области жанровых мутаций. Потому что человеческую жизнь, ее смыслы, изменившееся представление о целостности человека ветхие мехи расхожего сознания и традициональной словесности больше не удерживают. Прохудились мехи, и человек наполовину вытек. Можно подлатать, но тогда есть риск, что в следующий раз вытечет весь. Это и будет конец искусства.

Поэтому мое кредо в области письма – это:

право на беспокойство (при этом – контроль над собственным страхом, поводырем вранья);

жанровый поиск и эксперимент (ну нет, к сожалению, другого слова для этого);

осведомленность и терпение, проведение при необходимости дополнительного исследования (того что англичане зовут «research»), а также постановка опытов на себе и окружающих (а кто сомневается, что писатель – монстр?);

чрезвычайная важность разрушительного момента искусства, каждый раз уловляемого силками формы, – что требует технической изобретательности (еще точнее – технического изобретения, годного только для данного текста, поскольку каждый текст выполняет отличную от других задачу);

приоритет рассказывания над показыванием (а тем более, высказыванием);

живая интонация (темпоритм), сшивающая просторечие с книжной речью, выдавливание по капле метафоричности из своего письма;

создание красотыс запасными выходами для читателя (и самого писателя) – т. е. приоритет свободы(признание, могущее стоить писателю репутации); налаживание диалога с паралитературой;

и разумеется – искусство слова.

Зачем? Затем же, что и всегда: чтобы очнуться и, очнувшись, вернуть себе способность смеяться, плакать, думать… после жизни.

Проза, в плохом случае, – это мысли перед сном о том, как прошел день. В счастливом случае – это молния соображения при пробуждении: «Ага, так вот что это было, – промелькнувшее вчера, случившееся сколько-то лет назад, сегодня ночью приснившееся, страшно важное, – без чего можно и прожить, да только умрешь дурак дураком!..»

Получился наглядный пример того, как пишешь не то, что хотел, а то, что хотело само написаться. Оказывается, именно это мне и хотелось довести до сведения читателей «о себе».

Игорь КЛЕХ