Текст книги "Книга с множеством окон и дверей"

Автор книги: Игорь Клех

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 26 страниц)

ЯСЕНЕВО И ОКРЕСТНОСТИ

Ясенево известно как «спальный» микрорайон размером с небольшой областной город. Район удаленный – десять станций метро от кольцевой, – прижатый к другому кольцу, МКАД, как засунутый под ремень учебник.

Дышится в нем, тем не менее, легко, поскольку от поглотившего его обходным маневром мегаполиса он отгорожен Битцевским лесопарком и зеленой зоной в районе Узкого. Приезжие из центральной части города удивленно вертят головами и дышат полной грудью. Стометровая ширина его улиц и однообразие жилых коробок сводили меня с ума. Прогуляться в гастроном или на ближайший рынок – занятие, минимум, часа на полтора. Почва злая, глинистая, неплодородная. Поэтому в первый год жизни здесь мне нравилось только небо иногда – благодаря дальним видам оно бывает изумительно, неправдоподобно красивым. Силы небесные будто позаботились о компенсации местным жителям за визуальную скудость того, что расположено ниже. Хороши в Ясеневе закаты, летние грозы и обильные снегом зимы.

Неплохо также звучало название, тянущееся через «ясень» к «осени» и располагавшее к пешим прогулкам. И со временем именно это присутствие и даже вторжение природной среды стало примирять меня с участью ясеневского жителя. Замусоренный и перенаселенный лесок с законсервированными послевоенными голубятнями и строениями ясеневской усадьбы, тесная площадка для выездки, облепленная по периметру зеваками, – все это не вызывало особенного энтузиазма. Кони, грациозно роняющие лепешки на асфальтные тротуары, на мой взгляд, выглядят несравненно лучше. Собственно в Ясеневе из чего-то нестандартного и примечательного имеются лишь церковь Петра и Павла XVIII века, закрытое сельское кладбище по соседству, да пару тенистых, насмерть затоптанных аллей, заросших прудов и выродившихся садов с низкорослыми фруктовыми деревьями. Но с самого начала, и даже ранее, я попался в узы Узкого – усадьбы Трубецких, превращенной в советское время в ведомственный санаторий, а в постсоветское переживающей распад и запустение, что равно приличествует как гнездам родовитого дворянства, так и советским символам, упрятанным за многокилометровыми имперскими оградами.

Во-первых, здесь просматривался рельеф, членящий ландшафт, делающий его любопытным и живописным. Во-вторых, имелся каскад прудов с белыми амурами, покачивающимися у поверхности воды в водорослях, как отрубленые руки. В-третьих, встречались задающие лесу масштаб старые деревья, и еще – загибающаяся липовая аллея на дамбе, темные великовозрастные ели и высаженные полукругом дубы у головного здания усадьбы. Наконец – собственно усадьба, прекратившая сопротивление и сдавшаяся на милость окрестных жителей. Какие-то санаторные работники в белых халатах еще отсиживались в огромном дощатом флигеле, уставшем за двести лет прикидываться каменным. Здание само нуждалось в лечении, если не погребении. Краска лущилась на его рассохшихся стенах и задиралась чешуйками, будто от какой-то неизлечимой и прогрессирующей кожной болезни. Особенно впечатляли оштукатуренные слоноподобные колонны центрального портика – у их основания штукатурка пооблетала, обнаружив обшитую прогнившими досками гулкую пустоту. Несмотря на наплыв людей в выходные дни, кажется, это одно из самых располагающих к философствованию мест в Москве. Не случайно в одном из покоев этой усадьбы, превращенном позднее в биллиардную, скоропостижно умер Владимир Соловьев. В номенклатурные и плотоядные времена, как уверяют краеведы, в нем отдыхали от забот Мандельштамы и Пастернак. Но куда более воображение поразила – вероятно, в силу своего драматизма – другая деталь. На колокольне церкви в Узком (будто вылепленной пальцами из теста и присыпанной мукой, – что-то с камнем здесь нелады) холодным осенним днем 1812 года сидел Бонапарт, глядя на начало отступления своей армии по лесистой Калужской дороге. В складках местности и на высотах окрестностей встречаются также сваренные из рельсов противотанковые «ежи» (в виде памятников) и вывороченные бетонные останки вполне реальных ДЗОТов времен последней обороны Москвы. Есть во всем этом нечто гипнотическое.

И вот только года два спустя из муниципальной газеты «За Калужской заставой», которую я уже собирался было отправить на дно мусорного ведра, я вдруг с изумлением узнал, что живу на самой высокой географической отметке в Москве. О, слепота! Клянусь, это не входило ни в мои намерения, ни в тайные помыслы. Какая ирония и злая пародия на мегаломанию литературного «лимитчика» и всемирного Растиньяка – удалиться и спрятаться в Ясеневе от всего, чтоб нечаянно выяснить, что подвешен чуть не в сотне метров над высотой Воробьевых гор! Я вышел на один балкон, на второй – местность во все стороны заваливалась к горизонту. Наверху сочащейся родниками Ясной горы (еще и глухота: улица сюда ведет – Ясногорская!) расставлено было подковой пять раскладных двадцатичетырехэтажных «книжек». Неожиданно я обнаружил себя на самой ее маковке – во втором «томе» где-то посередке. Так вот почему отсюда так хорошо смотрится салют над городом в отдалении, и всегда гуляют ветры. Я поблагодарил в душе того, кто научил меня читать буквы, того, кто их придумал, и еще тех, что распорядились засовывать в почтовые ящики жильцов всякую бесплатную печатную продукцию. Ясенево – это получается такая типа вахта на смотровой площадке где-то на бизань-мачте Москвы: спите спокойно жители Ясенева и юга столицы!

За кормой – за МКАД – перемигиваются каждый вечер в лесу огоньками высотные корпуса с антеннами одной из самых могучих разведок мира. Оттого так спокойно спится в Ясеневе. И на палубе чисто: поливочные и уборочные машины, милиция, солнцевская «крыша» – под ней то ли трудолюбивые, то ли ленивые азербайджанцы (я так и не понял), которые только зря не допускают сюда ничего из того, что у них самих растет. За все годы всего один раз сожгли в едва открывшемся «ирландском пабе», не представившись, нескольких человек со всей обстановкой. Вообще, здесь много просторных, полупустых и весьма дорогих магазинов, в которых постоянно, тем не менее, ведутся перестановки, реконструкции, затеваются ремонты, – не поверю, что в них, тихо и культурно, не «отмываются» чьи-то безличные деньги.

В дни дефолта только, год назад, вдруг все как провалилось: вымершие ряды ларьков, оголившиеся и плохоосвещенные торговые площади, ставшие полем брани, где визгливые наскоки покупателей встречали лающую отповедь продавщиц, давно истосковавшихся по чему-то такому, – изобилие оказалось иллюзией, жизнь есть сон, и пришла пора перетянуть за это оглоблей кого-нибудь поперек хребта.

Но и это, поколебавшись, отошло куда-то. Стабильный, чистый, довольно ухоженный район, расположенный в отдалении от трасс, вокзалов и заводов. Потому и неблизко до него – за все надо платить.

Почва только сотрясается местами от проносящихся подземных поездов, и шахты с козырьками выведены на газоны, чтоб не задохнулись под землей стекающиеся из различных мест к себе домой обитатели.

Да лежащий ничком потемневший мужик из цветного металла парит на пятиметровой высоте напротив одного из выходов метро. Над его плечами барахтается также в воздухе человеческое дитя из того же материала. Никто не в состоянии точно сказать, что все это должно было означать или символизировать. Да и не видит никто давно за рекламными щитами да троллейбусными проводами этих медных летунов, кроме приезжающих сюда в первый раз.

БОЛЬШОЙ СЕКРЕТ

Та военная тайна, которую Мальчиш Кибальчиш так и не выдал врагу, и которую Мальчиш Плохиш знал для себя, состоит в том, что Москва представляет собой, по существу, гигантский тисненый тульский пряник.

Теперь уже можно признаться, что звезды на башнях Кремля никакие не рубиновые, а карамельные, с начинкой из повидла, и затоптанная интуристами Красная площадь вымощена колотым сахаром, что между Южным и Северным речными вокзалами в гранитных берегах Москвы-реки плещется кисель, что все москвичи курят «Яву» не простую, а «Золотую», и свои загородные дома возводят не из кирпичей, а из цукатов, кроют их мармеладными лимонными дольками и посыпают дачные дорожки какао. Не имеет больше смысла это отрицать.

О БЛЮДАХ

М. Эпштейну: украинскость, русскость, советскость.

САЛО

1. Имеет ли кухня отношение к судьбе народа, к его ментальности и философии?

Только безнадежно узкий ум может ответить на этот вопрос отрицательно. И все же такая связь обычно нами подразумевается, но не осознается. В чем тут дело? В близорукости ли чувств осязания, обоняния, вкуса, побежденных более дальнобойными зрением и слухом? И в этом без сомнения также. Человеческая личинка тянет все в рот, и эта стадия глубоко оседает где-то в фундаменте взрослого человека, чьи чувства определяются приматом зрения и слуха и репрессией каннибализма.

Много ли слов имеется в нашей культуре для обозначения вкуса? Кислый, сладкий, соленый, горький, терпкий, «вкусный», – пожалуй, все. Воистину, словарь примата. И все же одно из самых диких таинств утонченной интуитивной культуры зовется пресуществлением и причастием. Есть, видать, что-то фундаментальное в репрессированном рационалистической культурой чувстве вкуса, что прошивает насквозь все уровни человеческого в человеке и торчит куда-то… в никуда. Можно наесться и рыгать, можно «напертися горнятком каин», можно предаться пиршеству или гурманству, но – элиминируем жадность – нас будет интересовать только утоление голода, подкрепление сил. Почему такой квинтэссенцией в украинской этно-культуре предстает анекдотическое ныне (что также заслуживает особого интереса) мифическое САЛО? Что это за продукт такой, и что в нем?

2. Сало для украинцев, что для евреев Манна (и для греков яблоки Гесперид), – т. е. блюдо трансцендентное и судьбоносное, и для расподобления (что называется, «в пику») со своими соседями южных рас, иудомусульманами, для них, без сомнения, трефное. Блюдо одновременно цивильное и сакральное, полемически заостренное. Поедание его подобно скольжению на лыжах.

В мире скоропортящихся на юге продуктов – оно нетленно и в чем-то эквивалентно золоту. В нем идущий от языческих толстых богов счастья культ изобилия – библейский тук – и сухой казацкий паек, бедняцкий н.з., посыпанный крутой солью чумацкого шляха. В его вкусе отчетливы отголоски дороги, – то ли его берут с собой в дорогу, то ли оно зовет в долгий путь по битым, утопающим в мягкой белой пыли, разъезженным шляхам Украины.

От тех еще телег, осей, кожанных сальниц тянется далеко идущая мудрость первых социальных механиков – «не подмажешь, не поедешь». И оттуда же тот специфический украинский «сум», печаль сидящего при дороге путника (ибо «садло» – праформа «сала» – это то, что осело, насело на мясе, – а отсюда и «сессия», и «заседание»…), да, путника, затерявшегося в степи, сидящего под бескрайним небом, под облаками – этим салом небес. К нему, как правило, достается цыбульшаи режется на четыре части, что облегчает навертывание слез печальному жрецу,оказавшемуся вдали от родного дома.

Продукт универсальный, – дающий свет, будучи вытоплен в каганце, или в виде сальной свечи. Дико калорийный, будучи срезан ножом тонкой «скибочкой». Усвояемость его прослеживается даже в фонетической форме имени – скользящее «С» и влажное глотательное «Л», – ао. Соленое сало, горько-сладкий лук, горилка, пресный, чуть окисленный слюной хлеб – в чистом поле – вот фундаментальная трапеза степняка-славянина. При виде подобной сцены гордость нарастает на сердце, как сало на свинье.

3. (Резюме) Важко втриматись, аби не сказати: «сало – наше усе».

БЛИН

Блин брюху не порча.

В. Даль

Если срез мирового дерева спроецировать на русскую кухню… то выйдет блин.

Один из самых уникальных космогонических мифов заключен в русской байке о бабке, стряпающей блины на плеши своего старика. С использованием энергии Солнца, разумеется. Вообще, отголоски солярного происхождения блинов отчетливы и для нас, уже не верящих ни во что. Ведь форма круга отнюдь не проще, скажем, треугольника, и дело здесь не в одной экономии.

Кухня – один из самых древних театров представлений, особенно в случае с блюдами основополагающими, приготовленными с минимумом средств: мука, вода, огонь. Немного масла.

Самое русское в печении блинов то, что это деятельность азартная, когда работа спорится в руках, и можно смело пренебречь законом «первого блина». Так возникают созвездия оладий, хтонические деруны, блины ячневые, пшеничные, овсяные и гречишные, из пресного и кислого теста, со всевозможными начинками и без, масляные блиночки, блинки и блинцы. Вообще, чаепитие с блинами и самоваром – ничто иное как модель вселенной, как русский национальный планетарий, где чашки с блюдцами суть ходящие по орбитам Сатурны и Плутоны, а обжигающий чай аналогичен жизненосному солнечному свету, который, кстати, хитроумные русские научились улавливать и осаждать в желтизне масла и меда.

Так заселяются русскими, включаются в человеческий космос и поедаются планеты блинов, с поверхностью до того безжизненной и ноздреватой, – как мокрые фотографии Луны.

Но самый напряженный вид блины приобретают на поминках, где подаются воперво: блины с икрой. Горячие блины с охлажденной икрой – это перевертень и саван, скрывающий гиперболу плодородия. Чреватая жизнью смерть. В свете сказанного, монополия номенклатуры и госторговли на икру предстает ничем иным, как символической узурпацией права сильных на продолжение рода.

Не проникая в сознание, в самоотчет народа, мысль эта на излете застоявылилась в соборное безумие НЛО, – когда изможденные, недоедающие и дурно питающиеся люди, подняв голову, увидели вдруг над собой пролетающие, горячие еще, блины. Возмутительное их свойство заключалось в том, что очень трудно было вступить с ними в контакт. Но это же внушало и веру, что народ, рано или поздно, до них доберется.

Так возникали предпосылки перестройки.Характерно, что почти одновременно с информацией об НЛО возникло новое русское ругательство: «Блинн!», – как гулкая пощечина, сродни американской драке тортами.

Вот тогда партия поняла, что дальше перестройкуоткладывать нельзя.

КОЛБАСА КАК ПОЛИТИЧЕСКАЯ ВЕЛИЧИНА

В мире материальном также, как выяснилось, существуют величины отрицательные и даже мнимые. Одной из таких величин является колбаса.

Ошибаются те, кто думают, что величина эта довлеет и служит пищеварению, – отнюдь. Не голод она призвана удовлетворить (потому, что голода в СССР давно нет), а либидо. Свидетельством тому является тот факт – и такое ее основное свойство, – что ее всегда либо нет, либо не хватает. Сквозь физическую ее природу и окутывающий ее психический облак просвечивает и искрит метафизика. Как следует полагать, колбаса и являет собою тот фосфоресцирующий, субстанционально обманчивый фаллос, посредством которого партия осуществляет свое прокламированное единство с народом.

Эту скрытую природу колбасы с особой наглядностью выявила «перестройка». Когда в партии отмерло несколько ее видных членов, и она временно прекратила пользовать народ во все его девять отверстий, и занявшись интенсивным массированием головки собственного клитора, оставила за собою только пять из них, народ вдруг распрямился, и увидев, что партия его больше не любит как прежде, – очнулся вдруг и потребовал гневно колбасы, угрожая, в противном случае, разводом. Но как ни напрягала партия все свои фаллопиевы трубы последующие пять лет, из них ничего не исходило, кроме гласности.

Скептикам мы лишь укажем, что народ требует именно колбасы, – не мяса, не содержания! – но формы. Об этом же свидетельствуют успешные опыты с заменой в колбасном фарше мяса целлюлозой, отчего очереди за колбасой – этим политическим залогом любви – только растут. Недолюбленный народ ведет себя, как ребенок, ищущий наказания, – впадающий во вседозволенность в поисках кары, – и, несмотря на все слезы, испытывающий облегчение от символического шлепка материнской и от ремня в отцовской руке, спасающих его, наконец, от самого себя. Онтологические корни колбасы уходят глубоко в строение человека, в оба его кишечника: головной и расположенный в животе, идеально приспособленные, один – для восприятия идеи колбасы, другой – для поглощения ее тела. Следует ли уточнять, что само такое поглощение являет собою акт сексуально-политического каннибализма?

Вообще, следует отметить, что эротическая природа колбасы носит характер тотальный и комплексный. Можно выделить такие ее аспекты, как: вуайеристский, мануально-оральный, вплоть до фекального – поедания содержимого кишок (что этимологически, кстати, давно осмыслено народом сближением звучания слов «кал-колбаса»). Понятно, что богатство и разнообразие переживаний расширяет и углубляет до беспредельности ментальность любого народа, периодически имеющего дело с колбасой, ставят такой народ на пороге шестого чувства, открытого социализмом – чувства глубокого удовлетворения, – где народ и социализм, раз встретившись, не разлучатся уже никогда. Знаменательным кажется также тот факт, что еще на заре нашего века – века победоносного шествия идей Великой Октябрьской социалистической революции – колбаса именно в русском ее произношении, как «кол-ба-са», вошла в международный язык эсперанто.

И уже недалеко то будущее, тот час, – то осуществление светлых галлюцинаций человечества, когда упорядоченная, избавленная от наименований и пересортицы, КОЛБАСА как таковая будет наматываться на катушки телефонных кабелей и доставляться в гастрономы машинами, сродни пожарным, чтоб подаваться как шланг, как бьющаяся и пульсирующая пожарная кишка, – на всю очередь разом, вплоть до полного и окончательного ее насыщения.

ВОДКА КАК ЧИСТЫЙ АЛКОГОЛЬ

Есть люди, которые говорят, что пить не надо. Они под градусом от рождения и всю жизнь. Из крови любого абстинента вы всегда сможете нацедить стакан сухого вина. Открыватель пещер с Идеями говорил, что до какого-то возраста не надо пить вообще, затем умеренно, после сорока – обязательно. И танцы. Так должно было быть заведено в его Идеальном Государстве.

О пьянстве писали многие. Опьянение воспето. О водке, как продукте, молчат даже поваренные книги. Последствия ее всегда налицо, суть же неуследима, как…, – не помню, как это называется. Для удовольствия существуют другие напитки. Вкус есть у вина, он бывает лучше или хуже. У водки нет вкуса – одна только крепость. В русской водке она утверждена в точке оптимума – на перевале, на сороковом градусе широты лежит столица государства по имени Алкоголь. Студенческая работа Менделеева о водных растворах спиртов лишь подтвердила безошибочность интуиции народа, навсегда связавшего свою судьбу с огнем, водой и медными трубами.

Аппарат для возгонки спиртов изобрели тысячу лет назад арабские алхимики; чтоб обойти религиозный запрет, они создали то, чего не было, – но кто об этом сейчас вспомнит?!

Пить в России – дело чести, совести и ума.

Водка – это настоящий и единственный собутыльник человека здесь. В ней осуществляется союз его со стихиями: водой, огнем, исшедшим из земли зерном, и… spirit’oм, извлекаемым из пор этого мира. Водка – она же горелка, горькая, паленка… – по виду неотличима от сырой воды (а, ведь, и надо пить чистую, как слеза, воду… но только крепостью 40°!). Но в мире напитков она – как на пиру холодного оружия – обоюдоострый меч, не имеющий имени. Питая, она возжигает кровь, и встает в человеке категорическим императивом, – и мало кто из смертных может соответствовать тяжести предъявляемых ею требований. Грубо говоря, мало кто умеет пить. Она выворачивает нутро человека, делая – на один вечер – скрытое явным, – оттого ее не любят так ханжи, и некоторые прочие люди, похожие… на плоскодонки.

Сестра философа, – это греки могли позволить себе две тысячи с лишком лет назад разбавлять вино водой, – на самом деле ей нечего сказать людям: она пуста, как вакуум космоса, она лишь зеркальце, поднесенное к губам, ужас зомби, – а уверен ли ты, что оно и на этот раз у тебя запотеет??

МЕТАФИЗИКА ПОХМЕЛЬЯ

Ослабление гравитации в пьянстве усиливает гравитацию в похмелье. Языки алкоголя, лижущие жилы, оборачиваются холодным адским пламенем похмелья под черепной коробкой, – когда все тело трудится, словно чадящая, перегруженная сырыми дровами печь, и стучит – как предатель – твое собственное омерзительно здоровое сердце.

Пьянство выжгло кислород под удушливым колпаком неба – его недостаточно ныне даже на то, чтоб истлели и скукожились, если не сгорели, обложившие с ночи голову, как компрессы, нераспечатанные письма Гипноса, – без адреса, без марок…

О, собачий мир из папье-маше! – нищета самотождественности, давно догадавшейся о тщете соитий, но все ж продолжающей проситься наружу, как детский сад пи-пи. И изо рта смердит, будто ты уже похоронил кого-то в себе.

И это грубость земного алкоголя, который spirit только по имени – то языковая ошибка!

Все вещи на свете вдруг утратили смысл, будто сфотографированные. Какой не выпадающий ни в какой осадок остаток искал ты на дне своего воображения?! Почему и как, пройдя по тонкой и напряженной тропе тревоги, совершив бегство из мира костенящих забот, ты очнулся вдруг – весь в скользкой глине – в азиатской яме для пленников?

Ведь было так не всегда – были времена расфокусированности зрения, когда на следующий день пилось больше, чем накануне, и обычный столик, накрытый для завтрака, вдруг преображался – и пар подымался от кофейной чашки, как замшевая пыль, в протянутом с неба солнечном бревне, – где самые простые предметы были разбросаны в беспорядке, но руки твои не блудили тогда, выстраивая в перпендикулярно-параллельные ряды спички относительно кромки стола и узора на скатерти, вилку – относительно еды, где пел еще чижик, когда хотел, – быть может, отдаленный потомок того, о котором предпоследний стих Пушкина.

А под окном могла идти девочка по пустырю, – шла! – помнишь?…вороны ее не боялись, хотя в руках у нее была палка, ею она разбивала подмерзшие лужи, чуть позади и сбоку от нее прыгал по кочкам пустой полиэтиленовый кулек похожий на собачку, девочка поминутно над чем-то склонялась долбила и ковыряла что-то палкой пока та у нее не сломалась и тогда она побежала в сторону дороги где уже разворачивался автобус ранец и сумка с формой болтались в разные стороны делая ее бег дерганым лишенным равновесия в себе…

«Развей свою мысль, развей!» – кричали собутыльники накануне. Всю жизнь ты прождал знаков, мотая время на себя лебедкой, чтоб подтянуть свою люльку к смерти.

Все вкусное уже съедено.

Хлеб твой отныне, как сухой кал, и питье, как запечатанная желчь. Бессильны «колеса».

Нет тропы, выводящей из этого горячечного девонского леса, невидимого для обитающего в ультрафиолете… Кого? Молчит.

Ад! Я – твоя победа.

Но час твой еще не сегодня. Еще не пробил.

Вот снова оно подступает, и я не знаю, что с ним делать.

Каретка скорой помощи спешит, спасая жизнь, к началу нового абзаца.