Текст книги "Вильямс"

Автор книги: Игорь Крупеников

Соавторы: Лев Крупеников
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц)

X. ПО РОССИИ

«Беспредельна русская равнина, бесконечны русские поля».

В. Р. Вильямс.

Вильямс посвящал все свои силы делу создания научного земледелия, но не земледелия вообще, а прежде всего русского земледелия. А для этого нужно было знать Россию во всем величайшем многообразии ее природы.

К 1896 году Вильямс хорошо был знаком со многими уголками России, как близкими к Москве, так и очень далекими от нее, но лучше всего он знал нашу северную нечерноземную полосу: ее почвы, растительность, геологическое строение, рельеф, особенности сельского хозяйства. Черноземные степи России – житница страны – были Вильямсу известны не так хорошо, не во всех деталях.

И Вильямс начинает систематическое широкое изучение черноземной России, продолжая одновременно углублять свое знакомство с природой всей страны в целом. Для этого он старается использовать все возможности, которые только ему представлялись. Начиная с 1897 года, в институте стали практиковаться ежегодные летние поездки студентов в «образцовые хозяйства». Руководителями этих поездок были Вильямс, Вернер, Прянишников.

Вильямс со студентами посещает Стебута в его образцовом хозяйстве «Кротком» и еще раз детально изучает это хозяйство: здесь был выведен «стебутовский» сорт ржи, обладавший рядом хороших качеств, но слабо проникавший в другие хозяйства. Культурные приемы, практиковавшиеся Стебутом, тоже почти не находили подражания у окрестных крестьян. Бедность, малоземелье, безлошадность, жесточайшая эксплуатация помещиками и кулаками, полное бесправие не давали крестьянам возможности улучшать свое хозяйство.

Вильямс убеждался, что «Кроткое» – это скорее не опытное поле, а кунсткамера, музей, где показывают те приемы хозяйства, которые совершенно не применяются средним и беднейшим крестьянством. И в то же время в «Кротком» было много такого, что при внедрении в крестьянское хозяйство дало бы, несомненно, большой эффект.

Стебутовское хозяйство не было исключением. Существовали и некоторые другие образцовые хозяйства, которые тоже жили изолированно от всего окружающего и не имели на него влияния. Особенно в этом отношении было интересно имение И. И. Шатилова, находившееся в селе Моховом Новосильского уезда Тульской губернии.

Здесь Вильямс бывал неоднократно и высоко оценивал достижения Шатилова.

В Моховом прежде всего поражали блестящие результаты многолетних опытов по разведению леса в степи. Первые посадки леса были проведены в Моховом еще в 1806 году, а к концу пятидесятых годов здесь было уже 130 десятин искусственно насаженного леса. Разводили больше всего сосну, ель, лиственницу, березу, клен, липу, вяз; все деревья, и хвойные и лиственные, росли хорошо.

Шатилов стал замечать, что урожаи хлебов, выращенных поблизости от деревьев, посаженных полосами, выше и менее подвержены колебаниям по годам, чем в открытой степи. Под влиянием этих наблюдений, начиная с восьмидесятых годов, в Моховом было начато уже настоящее полезащитное лесоразведение: полосы деревьев определенной ширины размещались на самих полях на том или другом расстоянии друг от друга. Эффект прлучился разительный: в 1886 году незащищенное ржаное поле дало 152 пуда с десятины, а защищенное – 245 пудов! Под влиянием посаженного леса уменьшились смывы почв, затихло оврагообразование, улучшился водный режим всей окружающей местности.

Вильямс, приезжая со студентами в Моховое, принимался за изучение здешних черноземов, лугов по реке Раковке, хлебных полей, многопольных севооборотов и посаженных лесов. Они привлекли особое внимание Вильямса, писавшего: «Насколько велико влияние леса на сохранение влажности в почве, красноречиво говорят те результаты, которые достигнуты в имении Шатилова Тульской губернии, где более 80 лет производится облесение местности; здесь насчитывают массу ключей, дающих до 11 тысяч ведер в день на 1 десятину».

В Моховом существовал хороший лесной питомник – он располагался на берегу Раковки и орошался из нее. Анализируя работу питомника, легко было увидеть, как несложно организовать в черноземной полосе России выращивание саженцев лесных пород.

Большая площадь в имении засевалась местным «шатиловским» овсом, который давал до 25 четвертей зерна с десятины (около 225 пудов). У Шатилова были также превосходная ферма породистого рогатого скота и конский завод. Действительно, хозяйство велось образцово, но вокруг, на землях соседних деревень, на крестьянских полях ничего этого не было: о севооборотах на маленьких клочках земли нечего было и мечтать, лесов никто не сажал, на их долю во всем уезде вообще приходилось всего 6½ процентов площади, но это были естественные массивы сплошного леса.

Вильямс исходил весь Новосильский уезд к северу, западу, югу и востоку от Мохового. Это были типичные среднерусские места, равнинные, овражистые. Почвовед Вильямс легко замечал, что крестьянам после «освобождения» достались земли похуже, но все-таки и на них можно было применить «шатиловскую агротехнику». Но именно на крестьянских землях, а не на земле одного крестьянина! Вильямс узнал, что средний крестьянский надел в уезде составляет едва ли 2 десятины на душу. В то же время в уезде было 11 громадных поместий, каждое более трех тысяч десятин. Князья Голицыны владели здесь двадцатью тысячами десятин земли, князья Гагарины – девятнадцатью, Шатиловы – более чем семью тысячами и так далее.

Крестьяне, если не считать кулаков, были не в состоянии улучшать свое хозяйство, и оно продолжало в техническом отношении быть таким же, как и во времена крепостного права. Большинство из них, за исключением кулаков, не могло применить на своих землях высокую агротехнику образцовых помещичьих имений еще и потому, что доходность этих имений, а значит, и применение улучшенных приемов хозяйства, основывалась на беспощадной эксплуатации батраков. У крестьянина же были только свои руки и очень часто не было даже плохонькой лошаденки. Достижения Шатилова оставались почти чуждыми не только окрестным крестьянам, но и помещикам. Действительно, образцовые помещичьи хозяйства были в царской России редкостью: высокая агротехника, основанная на передовой агрономической науке, не находила применения и на помещичьих землях. Объясняя впоследствии причины слабости того влияния, которое оказывали образцовые хозяйства на окрестное население, Вильямс указывал, что в царской России в отдельных помещичьих имениях русские агрономы «организовали «уголки Европы», часто способные с честью выдержать сравнение с любой подобной организацией Западной Европы, но оставшиеся совсем без влияния на окружающее население, с которым такие организации не могли слиться, ибо всегда были основаны на эксплуатации труда этого населения». В 1902 году Вильямс летом совершает поездку со студентами на Украину – в Богодуховский уезд Харьковской губернии. Украинские черноземные степи своим вольным простором пленили Вильямса. Здесь были те же богатые возможности, что и в Новосильском уезде, и те же болезни и беды крестьянского хозяйства – бедность, малоземелье, безлошадность. А посещенное Вильямсом в этих местах «образцовое имение» тоже жило замкнутой жизнью, и крестьяне о нем знали лишь то, что сюда можно пойти батрачить в момент тяжелой нужды. Такие же наблюдения удалось сделать Вильямсу в Моршанском уезде Тамбовской губернии, где он изучал черноземные почвы и луга по реке Цне в имении Богородицком, принадлежавшем княгине Долгорукой.

На рубеже XX века Вильямс мог считать себя глубоким знатоком России – он объездил и обходил пешком все Подмосковье, многие районы Центральной черноземной области, Украины, Заволжья, побывал в северо-западной «озерной» области, в Закавказье. Волгу и ее берега он знал от самых верховий великой реки, затерявшихся в обширных болотах Тверской губернии, до устья у Каспийского моря, где начиналось царство солончаков. Бассейны других важнейших рек России – Днепра, Камы, Оки, Дона – также были исхожены и исследованы Вильямсом. Перед ним все шире и глубже раскрывалась вся беспредельность великой русской земли, ее прекрасная и многоликая природа. Но одно везде было одинаковым: и в верховьях Волги на болотах, и в низовьях ее на солончаках, и в центре страны на благодатных черноземах нельзя было внедрить достижения русской агрономической науки; этому мешала одна общая причина – социально-политический строй царской России.

Положение же русской агрономической науки было поистине трагическим. Она во многом достигла таких высот, о которых не смела и мечтать наука зарубежная, но плоды своих трудов русская наука могла видеть только в очень немногих помещичьих имениях.

Ученые работали для народа, а на деле получалось так, что они помогали некоторым помещикам «лучше» эксплуатировать крестьян. Это была трагедия, которую глубоко ощущали многие русские ученые; захватывала она и Вильямса.

***

Во время своих путешествий по России Вильямс не забывал и еще одного дела – пополнения коллекций Почвенно-агрономического музея.

Он привозил в Москву прекрасные почвенные монолиты из Мохового. В хорошо сделанном ящике, как «живая», «стояла» эта лучшая в России черноземная почва. Вильямс старался, чтобы привезенные коллекции не задерживались в ящиках; он сразу же их распаковывал, показывал сотрудникам и студентам, с увлечением рассказывал о каждом образце. Как и раньше, писал этикетки – он на этом деле набил руку, и надпиеи получались каллиграфически четкими.

Студентов удивляло это занятие их профессора.

– Василий Робертович, что вы делаете? – спросят его бывало.

– Пишу этикетки, – невозмутимо ответит он.

– Да вы же устали, весь день вы сидели за лабораторным столом, четыре часа читали лекции…

– Вот поэтому-то я и занялся этикетками. Перемена труда – лучший отдых.

И, чтобы закончить разговор, добавлял:

– А потом, когда я пишу этикетки, мне легче обдумывать мои работы. Вот обдумаю, а потом сразу сяду и напишу.

В ответах Вильямса, наверно, была доля правды, но если бы ее и не было, надписывать этикетки все равно он должен был сам, – средств на это попрежнему не выделяли.

Прекрасные монолиты черноземов и самых разнообразных луговых почв Вильямс привез из Моршанского уезда. Это были интересные места. Луга здесь были всех видов – заливные, незаливные, расположенные на низком месте вблизи долины реки, на солонцеватых почвах, на полуболотных почвах. Эти луга и их почвы были изучены с предельной детальностью.

Над рекой Цной лежала целинная степь; «Ежиков угол» – прозвали ее крестьяне, – вероятно, здесь водилось много ежей. «Луг Ежиков угол, – писал Вильямс, – незаливной. Почва – чернозем тяжелый, глинистый, древней поймы, глубиной до 1 аршина». Луг был почти сплошь покрыт травой типцом, но кое-где по маленьким понижениям – запад инкам – попадались солонцовые пятна, здесь ближе к поверхности поднимались с грунтовыми водами соли, почва была уплотненная, а растительность реже и беднее. Здесь Вильямс заложил три глубоких разреза: один на «несолонцеватой части», второй на «солонцевом пятне», а третий на границе между солонцом и чистой степью. Надо было выяснить, как постепенно при переходе к солонцу меняются все свойства луговой почвы. Образцы брались из всех слоев почвы, из материнской (подстилающей) породы и из переходного слоя между ними. Из всех разрезов были взяты и монолиты. Так же подробно и со взятием образцов и монолитов был исследован и заливной луг «Прошкин угол», луг «Макариха», луг «Зимник», заливные луга на ивенских разливах близ села Ивенья на самой Цне.

В этих местах Вильямс лично взял 17 почвенных монолитов. Среди них были монолиты черноземов, луговых, солонцеватых и пойменных почв. Это было прекрасное пополнение для музея.

Вез Вильямс монолиты и с Украины и из разных мест Подмосковья. Тесные помещения кафедры земледелия уже с трудом вмещали все эти запасы. А тут возник новый мощный источник появления новых монолитов из самых глухих уголков страны.

Студенты и посетители музея, заинтересовавшиеся начинанием Вильямса, привозят в дар музею образцы почв и монолиты из Сибири, Уссурийского края, с Крайнего Севера, с Памира.

Монолиты и почвенные образцы из разных концов России помогали Вильямсу познать почвенные богатства всей страны – тех ее мест, где он сам не был. Все это можно было показывать студентам на лекциях и демонстрировать посетителям, желавшим познакомиться с почвенным покровом страны.

Казалось, Вильямс мог торжествовать, но… эти коллекции некуда было ставить, для них не оказалось места, и Вильямс уже не успевал сам обрабатывать все. Ящики с монолитами громоздили друг на друга, и один Вильямс быстро ориентировался в этих «пирамидах», когда нужно было достать тот или другой из них, чтобы показать студентам на лекции, В феврале 1902 года Вильямс писал директору института: «…при кафедре уже имеются коллекции почв, характеризующие целые местности, которые еще совсем не изучены. К таким принадлежат, например, коллекции почв Тобольской тайги, почв Южно-Уссурийского края, Семипалатинской области, почв Акмолинской области, почв Туркестана, почв Памира и Шугнана, представленных сотнями образцов. И весь этот материал лежит без разработки благодаря невозможности сортировки его и боязни потерять почти незаменимые образцы… Огромная коллекция монолитных образцов почв… недоступна, ибо сложена в кучу, как дрова… как страдают при этом самые образцы, в которых самое важное их строение и из которых многие доставлены со страшным трудом из-за тысячи верст».

Там же Вильямс писал: «Огромный материал по изучению русских пшениц… не может быть систематизирован, ибо лежит в корзинах и бумажных мешках и два раза в месяц приходится его перекладывать для защиты от мышей».

Что может ярче этих строк, написанных самим Вильямсом, охарактеризовать то. положение, в котором находились его коллекции!

Вильямс видел, что не только внедрение достижений науки в русское сельское хозяйство, но и само развитие этой науки находится в коренном противоречии с существующими порядками. На горьком личном опыте убеждался он в этом.

XI. «СЧИТАТЬ ДЕЛО ЯКОБЫ НЕ БЫВШИМ»

«Так охранялись царем и труд, и собственность, и право земледельца».

В. Р. Вильямс.

Долго не гас свет в кабинете Вильямса. Возвращаясь вечером домой, он приносил с собой мешочки с очередными образцами семян, присланных для проверки на контрольно-семенную станцию. Весь штат станции состоял из двух человек, включая ее руководителя, а проверка семян была делом кропотливым, требовавшим напряженного внимания.

И за этой работой Вильямс проводил нередко значительную часть ночи. Он сидел за своим письменным столом, склонившись над лупой, установленной на штативе, и методическим движением пальцев отделял от горстки семян клевера все посторонние примеси. Отделив семена клевера, он принимался за еще более кропотливую работу, – нужно было тщательно разобраться в сорняках, определив все их виды, нужно было прийти к твердому решению по каждой партии семян, присланных на экспертизу. От результатов экспертизы зависела в значительной степени будущая урожайность трав или хлебов, семена которых были присланы на проверку. А иной раз от результатов экспертизы могла зависеть и судьба многих сотен крестьянских хозяйств, как это случилось летом 1902 года.

Вильямс занимался на своей контрольной станции проверкой семян хлебов, кормов, сена, определяя их пищевые, посевные или кормовые достоинства и недостатки. Но главное свое внимание он уделял при этой работе проверке семян клевера, тимофеевки, люцерны и других трав.

Создавая основы научного луговодства и выступая горячим поборником травосеяния, Вильямс старался не допустить на крестьянские поля плохие сорта трав, а главное – боролся с их засорением. Он не хотел, чтобы прогрессивное начинание было сведено на нет из-за небрежности, а порой и преступности торговых фирм, занимающихся продажей семенного материала.

Русские крестьяне издавна занимались травосеянием. Еще в XVII и XVIII веках крестьяне Вологодской губернии культивировали тимофеевку, называвшуюся у них «палошником». Как отмечал Вильямс, произошло это «вологодское название тимофеевки от слова «пал», а не палка, так как ее подсевали под последний хлеб по палу, чтобы до зарастания пала лесом использовать его в качестве покоса и дальше – пастбища».

Семена этого палошника попали из Архангельска в Лондон с одним из торговых караванов. Здесь на эту замечательную траву обратил внимание «королевский садовник» Тимоти. И вологодский палошник, переименованный в «Тимофееву траву», стал завоевывать себе все большее признание – он обладал прекрасными кормовыми качествами и отличался высокой морозоустойчивостью. Тимофееву траву стали сеять и в Европе и в Северной Америке. Прибыла она под именем «аглицкой травы» и в Россию. И многие русские помещики, падкие на все иностранное, лишь после этого стали заводить в своих хозяйствах поля с тимофеевкой. Но эта тимофеевка была значительно хуже вологодской. Объяснялось это жульническими методами, применявшимися фирмами, главным образом американскими, извлекавшими огромные барыши из торговли семенами этой «модной» травы.

Вильямс, побывавший в девяностых годах в Америке, был хорошо осведомлен о махинациях многих американских селекционеров, обслуживавших интересы торговых фирм. Дело в том, что урожайность семян тимофеевки была очень невелика, и селекционеры получили задание от своих хозяев – любым способом добиться повышения урожайности семян.

«Американские селекционеры, – писал Вильямс, – быстро учли «рыночную конъюнктуру» и быстро выпустили ряд «селекционных» сортов тимофеевки с колосовидной метелкой длиной в 20–25 сантиметров. Новые сорта давали колоссальные урожаи семян, и ими был наводнен европейский рынок. Американские производители собрали обильную жатву.

Но новые сорта тимофеевки, так же как и подобные сорта американских клеверов… были раннеспелые (что было выгодно с точки зрения «рыночной конъюнктуры»). Продолжительность их жизни сократилась до двух лет. И самое главное – на второй год жизни, после второго укоса (безразлично, на семена или на сено) новые сорта как тимофеевки, так и красных клеверов целиком отмирали. Кроме того, в их зеленой массе резко преобладала одревесневшая клетчатка, что сразу отбрасывало клеверное сено в разряд грубых кормов.

Европа очень скоро разобралась в создавшейся обстановке и, справедливо усмотрев в американской торговле семенами клевера и тимофеевки элементы недобросовестности, граничащие с мошенничеством, приняла сразу решительные меры. Часть европейских государств наложила полный запрет на ввоз американских семян красного клевера и тимофеевки».

Вологодская тимофеевка, так же как и выведенный вековым опытом русских крестьян ярославский клевер, находилась в загоне, и помещики старались вводить у себя посев трав заграничными семенами.

Это привело к ухудшению русских сортов, выведенных крестьянами.

Мало того. У американских мошенников нашлись подражатели среди русских помещиков и купцов. Они нашли способ разбогатеть на продаже семян, выбрасывая на рынок семена клевера и тимофеевки не только плохих сортов, но и засоренные к тому же самыми вредными для этих трав сорняками.

Весной 1902 года в московские газеты проникло сообщение, что клеверные поля крестьян Можайского уезда оказались зараженными кускутой, или повиликой, которая погубила все посевы клевера. Опаснейший сорняк грозил распространиться и дальше, его появление отмечалось уже и в соседнем, Волоколамском уезде.

Это скандальное дело получило неожиданную огласку, проникнув на страницы газет, и поэтому Министерство земледелия и государственных имуществ вынуждено было сообщить, что оно направит в Можайский уезд специального эксперта для расследования и наказания виновных.

Наиболее авторитетным экспертом считался в Москве профессор Московского сельскохозяйственного института и руководитель контрольно-семенной станции Вильямс.

10 июня 1902 года он выехал в Можайский уезд. Здесь его встретил владелец обширного поместья, называвшегося Порецкой экономией, граф Ф. А. Уваров. Уваровы были крупнейшими землевладельцами, владевшими десятками тысяч десятин пашен, лугов и лесов во многих губерниях. Они считались «просвещенными» помещиками, заводили всякие заграничные новшества, ввели у себя травосеяние, выписывали из-за границы машины, применяли удобрения.

Граф Уваров вызвался сам сопровождать Вильямса в его поездке. Он повез Вильямса по окрестным полям. Но московский эксперт не поддавался уговорам графа и не собирался ограничиваться осмотром полей Порецкой экономии. Клеверные поля Уварова, показанные Вильямсу, были в хорошем состоянии, и граф считал это достаточным для решения задачи, поставленной Вильямсу министерством: «выяснить влияние на крестьянское травосеяние соседства названной экономии».

Но в связи с настояниями эксперта граф вынужден был повезти его и на крестьянские поля. Они прибыли в деревню Репотино. Здесь крестьяне сообща засеяли клевером большое огороженное поле. Вильямс пересек его вдоль и поперек. Он прошел по обоим скатам широкой долины, идущей от деревни к лесу. Он спустился в заросший овраг, пересекающий поле, и побывал в верховьях этого огромного оврага, где был устроен пруд. И везде цеплялась за ноги прилипчивая повилика, заглушившая всходы клевера. Она сползла в овраг и выбивалась уже за ограду клеверного поля. Вильямс смог увидеть это удручающее зрелище, но узнать причины этого ему не удалось. Уваров не дал ему поговорить с крестьянами, – они при виде Уварова не решались даже подойти к Вильямсу. А главное – ему не удалось получить хотя бы горстки семян из той партии, которая была посеяна на этом поле.

Уваров поспешил увезти Вильямса в деревню Мешутино, где клеверные поля радовали своей чистотой. В деревне Горки Вильямс снова увидел зараженные участки. Здесь ему удалось поговорить со старой крестьянкой Варварой Архиповой. Она со слезами повела его на свою жалкую полосу, где клевер был съеден кускутой. Она рассказала о невыносимо тяжелом положении своего хозяйства. Старший сын ее ушел на заработки в Москву и от своих небогатых доходов прислал ей из города семян клевера, чтобы она вырастила траву и выкормила коровенку – свою единственную надежду. Где, у какого купца он купил эти проклятые семена, она не знала, только знала, что после этого разорения ей уже никогда не оправиться.

Вильямс в сопровождений неотступно следовавшего за ним Уварова побывал еще в нескольких деревнях, осмотрел пораженные и чистые клеверные поля, собрал образцы клевера и кускуты, но так и не смог найти остатки семян, использованных для засевания клеверных полей.

Разговоры с крестьянами тоже ничего не дали – присутствие сиятельного графа сковывало им рты. Многие из них смотрели на Вильямса не особенно дружелюбно: если ты приехал вместе с его сиятельством, чего от тебя можно ждать хорошего?

Вернувшись в Москву, Вильямс постарался разобраться в своих наблюдениях, тщательно проанализировал собранные образцы. Он увидел, что всего этого слишком мало для разрешения дела запутанного, и по всем признакам запутанного умышленно. Чтобы разобраться в этом, он, по его собственным словам, «не мог найти другого способа, кроме вторичной поездки в эту местность».

И Вильямс снова отправился в Можайский уезд. На этот раз он обошелся без помощи графа Уварова. Прежде всего он отправился в деревню Большое Грибово, в которую граф Уваров так и не довез его. Не случайно сиятельный граф постарался объехать эту деревню.

«Трудно себе представить, – писал Вильямс, – ту печальную картину, которая представляется глазам. Многие полосы покрыты сплошным войлоком кускуты, достигающим толщина 2–3 вершка, по этим полосам трудно ходить, ноги утопают выше щиколотки в мягкой упругой массе безлистых стеблей и путаются в сплошных переплетениях бледнорозовых побегов кускуты. На таких полосах вся растительность уничтожена, и только изредка выделяются отдельные склонившиеся под тяжестью обвившей их повилики стебли метлы; остальная растительность, в том числе и клевер, представляется в виде жалких, почерневших, полусгнивших остатков, почти погребенных под слоем повилики».

Крестьяне, еще не веря в окончательную гибель этих полей, старались спасти клевер, героически сражаясь с повиликой, с ожесточением вырывая ее граблями. На этот раз крестьяне оказались более разговорчивыми и сообщили Вильямсу, что они «по приговору всем обществом» купили семена клевера в Порецкой экономии, у Уварова.

Вильямс снова отправился в деревню Репотино, и его, явившегося на этот раз без графа Уварова, встретили совсем по-другому. Он ходил из одной избы в другую, расспрашивал крестьян и окончательно убедился в том, что и здесь семена для общественного поля, целиком уничтоженного повиликой, закуплены были у того же графа Уварова, причем эти семена граф продавал по дорогой цене – почти вдвое дороже обычной.

– Оттого и купили, – говорили крестьяне: – решили, что уж если так дорого продает, значит семена самые отборные.

И крестьяне принесли Вильямсу эти семена: мешочек семян остался у них от посева. Это было самым главным для Вильямса.

Он снова побывал в тех же деревнях, где был за две недели до этого с графом Уваровым, и, кроме того, осмотрел клеверные поля и в тех деревнях, куда он не попал в первую поездку. Материалы, собранные им теперь, были совсем не похожи на неопределенные результаты, полученные при поездке с Уваровым.

Вернувшись в Москву, Вильямс приступил во всеоружии к решению уваровского дела.

Анализ драгоценного мешочка из деревни Репотино стоил ему немалых трудов. Ночи напролет просиживал он со своей лупой и неутомимыми пальцами час за часом сортировал семена. В килограмме семян, после отделения сорняков и посторонних примесей, оказалась половина обломков – высевков, совершенно непригодных для посева; эти обломки, понятно, не могли оказаться в семенах случайно: они были добавлены умышленно, для веса.

После этою Вильямс взялся за анализ посторонних примесей. Здесь была не только амбарная пыль и мышиные следы, – Вильямс обнаружил мелкие комочки почвы, нечерноземной и черноземной. Кропотливый анализ открывал все новые и новые преступные махинации, скрывавшиеся в маленьком мешочке клеверных семян. Присутствие комочков черноземной почвы, которой и в помине не было в Порецкой экономии, показывало, что в семенах была примесь клевера южных губерний, семена которого стоили дешевле, но были совершенно непригодны для посева в Подмосковье.

Самым трудным и кропотливым делом оказались разбор и классификация сорняков. Из этого маленького мешочка, добытого в Порецкой экономии графа Уварова, можно было составить целую коллекцию: кроме огромного числа семян кускуты, Вильямс обнаружил 56 видов других сорняков. На один килограмм семян клевера пришлось 196 тысяч семян сорняков. Таковы были «отборные» семена, продававшиеся сиятельным графом по самой дорогой цене.

Десять суток потратил Вильямс на эту работу, ночами сидел он с лупой, а днем в тесной комнатке контрольной станции, расположенной над кафедрой земледелия, он подвергал семена всесторонним испытаниям. К 5 июля экспертиза была окончена, и Вильямс дописал последнюю страницу своего подробнейшего отчета.

Точно установленные и тщательно проверенные факты звучали гневным обвинением против графа Уварова.

«Выводы из этого отчета, – писал Вильямс, – настолько печальны и настолько очевидны, что я позволю себе отклонить тяжелую обязанность сводки их и формулировки.

Не могу, однако, удержаться от следующего заключения. Не подлежит сомнению, что в Можайском и, повидимому, в принадлежащей к Порецкой экономии части Волоколамского уезда Московской губернии страшный враг клевера, кускута – «клеверный чорт»… уже успела свить себе гнездо и в короткий срок получила огромное, угрожающее распространение – угрожающее не только убытками нескольким десяткам или сотням крестьян, но угрожающее самому делу распространения крестьянского травосеяния.

Разве не страшно такое разочарование в самом начале дела, когда крестьянин вместо клеверного сена получает ни на что не годную траву, которую и скот не ест?

Разве не способно это надолго отбить охоту к нововведениям у нашего крестьянина?»

Вильямс все яснее осознавал неразрешимые противоречия между устремлениями передовой агрономической науки и социально-экономическими условиями царской России. Погоня капиталистов и помещиков за наживой, беззастенчивое ограбление трудового народа всеми дозволенными и недозволенными способами не только могли отбить охоту к нововведениям, но и приводили ко все большему разорению миллионных масс крестьянства и всех трудящихся.

Вильямс не мог оставаться равнодушным, он считал своим общественным долгом поднять свой голос в защиту крестьян и выступить против наглого обмана сиятельных торговцев.

«Разве не святая обязанность нашего Министерства Земледелия, – писал Вильямс в конце своего отчета, – прийти немедля на помощь населению и показать, что не граблями, которыми крестьяне выдирают повилику из своего клевера, надо бороться с этим злом, а строгим законодательным контролем за семенною торговлею и суровою карой недобросовестных торговцев, пользующихся неведением своих покупателей – нищих?»

Резкое выступление Вильямса по уваровскому делу получило широкую известность, я это повело к значительному увеличению работы контрольно-семенной станции: количество образцов всевозможных семян, хлебов и кормов, присылаемых на экспертизу, увеличивалось с каждым днем.

Но Вильямс не мог считать себя удовлетворенным, – лишь в немногих случаях результатом его экспертиз было наказание виновных. Это случалось только тогда, когда в жульнических махинациях бывали замешаны лишь мелкие торговцы и поставщики.

Вильямс с нетерпением ждал решения по уваровскому делу, – более наглого и грубого обмана ему еще не попадалось. Он надеялся, что министерство не сможет утаить эту скандальную историю. Действительно, дело это получило настолько широкую известность, что министерство решило доложить о нем царю, – предпринять какие-либо самостоятельные меры против Уварова оно не осмелилось. И докладная записка Вильямса была доставлена Николаю II. Граф Уваров принадлежал к самой верхушке правящих кругов царской России и был достаточно близок к царскому дому – числился «командиром роты конвоя его величества».

Узнав об уголовных проделках своего приближенного, приведших к разорению многих сотен крестьянских семей, Николай и не подумал наказать этого сиятельного мошенника. Вместо этого царь собственноручно начертал на докладной записке Вильямса поразительную резолюцию: «Считать дело якобы не бывшим».