Текст книги "Вильямс"

Автор книги: Игорь Крупеников

Соавторы: Лев Крупеников
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 27 страниц)

Лучшего подарка нельзя было сделать Вильямсу. Он всегда исключительно чутко относился к нуждам студенчества, много помогал студентам из своих личных средств и, когда у него была возможность, вносил «от неизвестного лица» платку за право учения за тех студентов, которым грозило исключение ввиду невзноса ее.

В сборнике были напечатаны четыре статьи ближайших учеников: А. В. Сабашникова – «Василий Робертович Вильямс – профессор и сельскохозяйственный общественный деятель», А. Н. Соколовского – «К характеристике Василия Робертовича Вильямса – учителя агрономических деятелей», В. П. Бушинского – «Очерк учения о почве по взглядам Василия Робертовича Вильямса», А. М. Дмитриева – «Профессор Василий Робертович Вильямс – основатель русского научного луговедения».

В этих статьях были уже изложены многие стороны учения Вильямса, которые он сам еще не успел изложить в печатном виде.

И учитель вступает в своего рода дружеское соревнование с учениками. Он усиленно работает над своим курсом, и в конце 1914 года первая его часть вышла в свет.

«В настоящем курсе почвоведения, – писал Вильямс в предисловии, – я старался подойти к изучению почвы с точки зрения, впервые зародившейся под влиянием творца науки о почве, профессора Василия Васильевича Докучаева, и получившей свое полное обоснование у его ученика и общего учителя всех русских почвоведов, профессора Николая Михайловича Сибирцева».

Подчеркивая своеобразие своего подхода к почве, Вильямс указывал, что в своем курсе он проводит «с возможной широтой основной взгляд на почвенные образования, как на функцию воздействия на материнскую породу биологических факторов, обуславливаемых, в свою очередь, климатом и рельефом страны».

Вскрывая, исторические истоки почвоведения как самостоятельной науки, Вильямс подчеркивал исключительную роль русских ученых в создании науки о почве. Говоря о западноевропейском «агрикуль-турхимическом» направлении в почвоведении, не видевшем в почве самостоятельного тела природы, Вильямс указывал: «Столетний опыт показал, что этот путь, как путь научный, совершенно бесплоден».

«Развитию почвоведения, как естественной науки, изучающей природные тела – почвы, – писал Вильямс, – суждено было возродиться в России…впервые современное определение понятия о почве высказано проф. Василием Васильевичем Докучаевым… Докучаев сразу поднял почвоведение до высоты естественной науки, и с этого времени и начинается естественнонаучный путь развития учения о почве».

В первом выпуске своего «Почвоведения» и в последующих Вильямс развернул стройную картину своего динамического – биологического – учения о почве. Он показал, что сущностью почвообразования являются не минеральные процессы, а сложные биологические процессы, связанные с синтезом и разложением органического вещества.

Образование почвы как своеобразного тела природы, а также образование отдельных почв Вильямс представил в виде непрерывно протекающего процесса.

В «Почвоведении» Вильямса нашли свое отражение его взгляды о почвообразовательных процессах, или, как он их назвал, периодах почвообразования, о связи между ними и переходе одного периода в другой. Здесь же были изложены основные результаты работ по изучению перегнойных кислот, а также учение Вильямса. о комковатой структуре и ее значении в водном, воздушном и пищевом режимах почвы.

Курс почвоведения подводил итоги двадцатипятилетних личных исследований ученого, его многочисленных экспериментальных работ и путешествий.

***

Создавая свое учение о почве, Вильямс все больше задумывался над необходимостью внедрения основных положений этого учения в русское земледелие. Ведь наука давала возможность любой почвообразовательный процесс повернуть в нужную сторону, любую почву сделать структурной, были созданы методы повышения – не временного, а постоянного и прогрессивного – плодородия почв.

Вильямсу становились ясными технические методы достижения высокого плодородия почв. Но в действительности наблюдалось другое: почвы распахивались все больше и больше, засухи поражали Россию все чаще, пыльные бури случались ежегодно, благодатная структура в почвах разрушалась, и во многих местах великолепные черноземы превратились в слои пыли, урожаи были игрушкой стихии. Наступала пустыня, и ее мертвящее дыхание ощущалось и на Украине, и на Северном Кавказе, и в воронежских степях, а первые форпосты засухи в отдельные годы проникали глубоко и в лесную область.

И такой, казалось бы, простой метод борьбы с этими страшными явлениями, как культура многолетних травянистых растений, восстанавливающих плодородие почвы, не применяется. Правительство ищет выхода в переселении крестьян, но переселение может лишь продлить жизнь переселяющихся, а пустыня наступает все яростнее, вторгается она быстро и в те места, до того занятые целиной, на которых появляются переселенцы, ибо они хищнически и варварски истощают новые земли, думая, что эти земли неисчерпаемо богаты.

«Юго-восток и Юг России, – писал Вильямс незадолго до революции, – большая дорога народов; по ней прошло несколько волн изгнанных из своей родины народов, прокатилась и обратная волна и, отразившись, широко разлилась сначала по Югу, а теперь заливает и Юго-восток. Область одновременно и старая, и новая. Уроки истории легко забываются, и новое население грозит пойти по старому пути.

…Наконец далекий Туркестан – колыбель и могила стольких народов, вынесший на своих землях всю историю культуры народов и почти обращенный в пустыню многократной волной переселения народов, вновь призван к культурной жизни.

Но почвы на огромной части его пространства уже пришли в состояние полной распыленности, и, только с трудом отыскивая ныне погребенные, реликтные остатки древних структурных почв, мы делаем попытки восстановления древней картины почвенного покрова теперешней пустыни, подобно геологу, восстанавливающему по остаткам ископаемой флоры и фауны полную картину условий жизни современной им эпохи. Дерзкими кажутся эти попытки, но ведь в основе их лежит лишь знание простых, элементарных законов природы, и, применяя элементарный же принцип логической неизбежности и принцип существования одних и тех же законов природы на всем земном шаре, мы приходим к восстановлению прежних условий, функцией которых являются погребенные структурные почвы Туркестана, ископаемые остатки прежнего цветущего периода страны. И если даже сделать допущение, что в песнях и символических сказаниях народов может сохраниться память о чем-нибудь, в действительности не бывшем, и что народ может мечтать о том, чего он не пережил, чего он не знал, об отрицательных величинах, то трудно допустить, чтобы вдохновеннейщие создания архитектуры, просуществовавшие тысячелетия, могли быть созданы полудикарями пустыни.

Страшная история начертана на каждом остатке структурной почвы Туркестана…»

Картина, мастерски нарисованная ученым, была ужасной. Пустыня, страшная, неудержимая, надвигалась с неотвратимой неизбежностью. Правители царской России или не замечали надвигающейся катастрофы, или были равнодушны к ее последствиям: голодать будут не они, а народ, который уже привык к этому.

Лучшие ученые России призывали бороться со стихиями, овладевать ими. И Вильямс в 1915 году призывал «бросить вызов борьбы даже пустыне… Навстречу пустыне должен быть выдвинут ее исконный враг – несметные полчища многолетних травянистых растений».

И действительно, русская наука не раз бросала вызов засухе и пустыне, но в условиях царской России она была бессильна радикально помочь сельскому хозяйству: частная собственность на землю, мелкораздробленное, нищенское крестьянское хозяйство, капиталистические порядки, царизм – все это делало абсолютно невозможным переход сельского хозяйства на рельсы науки. И Вильямс уже понимал это. Почти в канун революции он писал:

«Через все течение исторического развития земледельческой промышленности красной нитью проходит явление совместности эволюции двух основных комплексов понятий: понятия о системах землепользования и понятия о системах земледелия; двух комплексов, до такой степени глубоко Органически сросшихся и взаимно друг друга определяющих, что представление о какой бы то ни было стадии эволюции одного из них неизбежно должно вызвать представление о совершенно определенном состоянии развития другого».

Действительно, только изменение – коренное и решительное изменение системы «землепользования» – могло (повернуть русское сельское хозяйство по совершенно иному пути – пути прогресса, науки.

Ленин писал об оскудевающих русских почвах: «Эти многие миллионы десятин и в Туркестане и во многих других местах России «ожидают» не только орошения и всякого рода мелиорации, они «ожидают» также освобождения русского земледельческого населения от пережитков крепостного права, от гнета дворянских латифундий, от черносотенной диктатуры в государстве» [22]22
  В. И. Ленин. Сочинения, изд. 4, т. 13, стр. 228–229.


[Закрыть].

Учение Вильямса не находило применения в условиях капитализма, в условиях царского строя.

Но надвигалось великое событие, которое в корне изменило положение в стране и привело к торжеству и расцвету передовой русской науки, привело к осуществлению замысла Вильямса.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I. ВТОРАЯ МОЛОДОСТЬ

«Лишь с Октября 1917 года началась моя в полном смысле свободная творческая научная деятельность для социализма. И с этих пор я опять помолодел».

В. Р. Вильямс.

«Когда-нибудь, – говорил Максим Горький, – кто-то напишет книгу «Русские ученые в первые годы великой революции». Это будет удивительная книга о героизме и мужестве и о непоколебимой преданности русских ученых своему делу – делу обновления, облагорожения мира и России».

Яркую страницу в этой будущей книге по праву займет деятельность Вильямса в первые послереволюционные годы.

Он не испытывал никаких колебаний, присущих известной части старой интеллигенции. Он с первых же дней революции бесповоротно, навсегда связал свою судьбу с судьбой победившего народа. «С Октября, – говорил Вильямс о себе, – с партией, как рядовой ее солдат».

Это было вполне естественно. Накануне революции Вильямс пришел к окончательному выводу, что хаотическое частнособственническое хозяйничанье в земледелии грозит неминуемым превращением некогда цветущих земель в бесплодную пустыню.

Победа социалистической революции сразу же была воспринята Вильямсом как единственно возможный выход из того беспросветного тупика, в котором находилось земледелие.

Вильямс был захвачен грандиозным размахом всенародной революции. С таким же размахом, думал он, нужно подойти и к революционной ломке земледелия на беспредельных просторах Советской России.

Чтобы помочь этой революционной ломке, Вильямс с первых же дней революции берется за самую деятельную разностороннюю работу.

Прежде всего он хочет завершить свой многолетний труд – создать книгу об основах земледелия.

Работать в эти месяцы было нелегко. Начавшаяся интервенция и гражданская война требовали напряжения всех сил молодой республики. В Москве было холодно и голодно. Петровская академия – она снова стала так называться после революции – была оторвана от города. Паровичок не ходил из-за отсутствия топлива. Занятия шли в холодных, нетопленных помещениях.

Вильямс проводил большую часть времени в Качалкине, приезжая в Академию лишь в свои лекционные дни. Он жил в Качалкине в маленькой комнатке, где стояли кровать и письменный стол, за которым ученый проводил многие часы и днем и ночью.

Летом 1918 года он завершал свой труд. Он посвятил его своим многочисленным ученикам и ученицам. Это была первая часть «Общего земледелия», носившая подзаголовок: «Учение об обработке почвы и о системах восстановления плодородия почвы».

Вильямс хотел дать в руки освобожденному народу надежные способы восстановления и повышения плодородия почвы. В этом он видел главную задачу своей жизни.

Закончив свой труд, Вильямс написал к нему предисловие. Это предисловие звучало песней во славу революции.

«Разорваны вековые цепи, – писал Вильямс, – и перед свободным русским народом развертывается бесконечная даль самостоятельного развития самобытной культуры. Тернист и труден был путь многовекового рабства, не легок будет и путь свободы, но солнце уже взошло, показался багряный край его на горизонте, и пусть это будет багрянец родной крови, великий день, который осветит солнце свободы, стоит великих жертв. Перед лучами молодого солнца русской свободы рассеется остаток тумана, и засияет великий трудовой день, и легок покажется земледельцу тяжелый труд на себя…

Беспредельна русская равнина, бесконечны русские поля, непрестанна работа русского гражданина над родною своею нивой. Не беден русский народ, он попирает ногами несметные богатства своей земли, и нужно только уметьи знать,как взять этот клад, а работа не страшна.

И если удастся этой книге пролить хотя бы ничтожный свет знания на тяжелый труд русского гражданина-землепашца и хотя бы немного подвинуть его вперед в умении завоевывать свою будущую великую мощь, цель моей жизни будет осуществлена и я спокойно сомкну свои усталые веки… Сознание, что и мне пришлось работать на этом пути и хотя бы немного помочь подвинуться на нем вперед – это сознание посильно исполненного гражданского долга перед родной страной».

Вильямс воспринял Великую Октябрьскую революцию как единственно верный путь к победе над землей. Он предвидел, что освобожденный от векового рабства народ добьется превращения социалистической родины в цветущую страну.

Но он ошибся в одном. К этому времени он был уже немолодым и тяжело больным человеком. Ему казалось, что теперь, когда революция привела к возможности осуществления его научных замыслов, он может спокойно умереть, веря, что его труды попадут в надежные руки свободного народа.

Он не знал еще, что революция, создав возможность для претворения в жизнь передовых научных замыслов, приведет к такому духовному подъему и расцвету, что самый воздух революционной страны, небывалая атмосфера творчества и созидания явятся источником живительных сил для всех, кто хочет творить и работать ради всенародного блага.

Больной человек, которому шел уже шестой десяток лет, не знал, что только еще начинается самое творческое, самое деятельное и радостное двадцатилетие его жизни.

Но он начал убеждаться в этом день ото дня сильней.

Прежде всего оказалось, что в его помощи и советах нуждаются многие организации молодой республики. Одной из первых просьб такого рода было обращение московского губернского профессионального союза работников земледелия. Нужно было разработать проект тарифных ставок для всех отраслей сельскохозяйственного производства. Советская власть приступила к созданию первых совхозов, и Вильямс с большой охотой взялся за разработку системы оплаты в совхозах, которая помогла бы превратить молодые социалистические хозяйства в образцовые. Совхозы должны были стать примером для подражания, стать проводниками передовой агрономической науки в деревне. Вильямс работал над этим проектом осенью 1918 года. Он составил подробнейшие таблицы тарифных ставок для всех видов работ и настаивал на установлении дифференцированной оплаты в зависимости от квалификации работника и его стажа. Он говорил, что такая оплата поведет к улучшению всего цикла сельскохозяйственных работ и поможет превращению всех работников в настоящих мастеров своего дела. И уже тут он подчеркивал коренное отличие условий труда при новом строе от той обстановки, которая была характерна для помещичьих хозяйств и капиталистических ферм. Он предвидел расцвет новых форм труда, нового, сознательного отношения к труду. «При новом строе, – писал он в своем проекте, – я не сомневаюсь, очень скоро станет всеобщим сознание необходимости работы не за страх, а за совесть, так как всякий работник во всяком предприятии является одновременно и его хозяином».

Трудно было вести научные работы и исследования. Интервенты и белогвардейцы пытались задушить Республику Советов оружием и «костлявой рукой голода». Восьмушкой хлеба ограничивался дневной паек в Москве. Но и в самые первые тяжелые годы советская власть проявляла заботу об ученых, поддерживала научные учреждения и учебные институты чем могла. В Качалкине в том же 1918 году была создана под руководством Вильямса станция по изучению кормовых растений, разросшаяся за четыре года в Государственный луговой институт. Продолжались занятия и на созданных Вильямсом Качалкинских курсах луговодства, и 1 января 1920 года состоялся торжественный вечер, – посвященный первому послереволюционному выпуску агрономов-луговодов.

В уездном городе Козлове советская власть оберегала и поддерживала питомник Ивана Владимировича Мичурина, впервые после долгих лет гонений и издевательств получившего возможность развернуть свои великие работы по преобразованию природы растений.

И в эти же первые годы советское правительство приняло особое решение об оказании всесторонней помощи Ивану Петровичу Павлову – великому русскому физиологу.

А в Воронежскую губернию, в знаменитую Каменную степь, где Докучаев начал в девяностых годах прошлого века свои опыты по борьбе с засухой, Ленин направил специального представителя, чтобы возобновить опытные работы.

Американские правители, привыкшие скупать на свои доллары чужой ум, чужие таланты и дарования, решили воспользоваться тяжелой обстановкой, в которой оказалась Советская Россия, и переманить выдающихся русских ученых в Соединенные Штаты, посулив им сытую жизнь, удобства, доллары. Американцы слали свои предложения к Павлову, Чернову и другим ученым.

Получил такое послание и Вильямс. Ему предлагалась кафедра в Калифорнийском университете, лаборатории, деньги. Он даже не ответил заокеанским скупщикам.

Велики были материальные трудности, нелегко было проводить исследования и занятия, нехватало оборудования, не было часто света, замерзал водопровод, но ничто не могло заставить Вильямса, так же как и других передовых русских ученых, отказаться от работы или, тем более, покинуть родную страну и поступить в услужение к чикагским фабрикантам или калифорнийским плантаторам.

Вильямс продолжал свои работы в Качалкине и ездил в Петровку на чтение лекций. Поездки в Москву и обратно были сопряжены с большими трудностями. Но Вильямс ни за что не хотел прерывать своих лекций в Петровке, много сил уделяя работе в Академии в тяжелые дни гражданской войны и интервенции.

Кончив чтение лекции, Вильямс отправлялся из Петровско-Разумовского на Савеловский вокзал на чахлой академической лошадке, запряженной в бричку. Он ехал обычно с кем-нибудь из своих давних сотрудников – с А. М. Дмитриевым или К. И. Голенкиной. Они устраивались в холодном дачном вагоне и терпеливо ждали, когда раздастся, наконец, свисток паровоза и поезд двинется в путь. Но это еще не означало быстрого окончания пути, хотя до платформы Луговой было всего около двадцати пяти километров.

В эти времена угля почти не было, и паровозные топки отапливались дровами. Но и с дровами дело обстояло неблагополучно. Дачный поезд на двадцатипятиверстном пути останавливался несколько раз, и пассажиры отправлялись в придорожную рощу и пополняли топливные запасы. Особенно тяжело пришлось Вильямсу и его спутникам в один из зимних дней 1919 года, когда поезд остановился в чистом тюле и пришлось с шести часов вечера до шести утра просидеть в ледяном вагоне, где сквозь разбитые стекла гулял студеный ветер. Только утром заледеневшие путники вылезли на станции Луговой и еле добрались до Качалкина.

Вильямс без жалоб переносил эти невзгоды и всегда еще старался подбодрить своих спутников какой-нибудь шуткой.

Среди слушателей курсов луговодства Вильямс умел поддерживать бодрое и даже веселое настроение. Он делил с ними и кров и стол, он обедал в студенческой столовой и ел тот же турнепс или картошку с воблой, что и все студенты, и показывал им, как можно красиво и аппетитно подать к столу эти незатейливые блюда.

Страстный курильщик, он больше всего страдал от отсутствия папирос. Но он нашел выход – посеял перед окнами своей комнаты махорку и вырастил превосходный урожай.

Осенью, собрав и высушив листья, он со свойственной ему аккуратностью и изяществом готовил себе папиросы. Это занятие было для него своеобразным отдыхом. Он рубил листья сечкой, потом брал сито для механического анализа почв и делил нарубленную махорку по фракциям. Потом аккуратно резал из остатков гербарной бумаги косоугольные листки и сворачивал огромные «козьи ножки». Чтобы не пропала ни одна крошка драгоценного курева, Вильямс аккуратно закладывал в основание козьей ножки махорку «крупной фракции», а сверху засыпал мелкой крошкой. Это сооружение называлось «сигарета де лос махорос», и Вильямс с наслаждением затягивался этими сигаретами, работая над своей рукописью. То и дело открывалась дверь, и очередной проситель получал свою порцию махорки.

Вильямс перевез в Качалкино часть своей богатейшей московской библиотеки и организовал для курсантов читальню. Он сам разместил любовно книги на полках таким образом, чтобы любому приходящему было легче найти то, что ему требуется. Он повесил в маленькой комнате читальни два небольших плакатика, написанных им так же аккуратно и старательно, как и его знаменитые ярлыки к музейным экспонатам. Один плакат гласил: «Мы условились книг из читальни не уносить», а второй: «Мы условились, здесь не курить».

Слушатели решили украсить библиотеку портретом своего руководителя, организатора библиотеки. Но он, увидев свой портрет, выразил в шутливой форме свое неодобрение:

– Вот была хорошая комната, так нет, взяли и испортили, повесили кривую физиономию.

В этой дружеской, товарищеской обстановке легче переносились все невзгоды, и Вильямс успешно руководил подготовкой будущих луговодов, которые должны были понести свои познания освобожденному народу, должны были принять деятельное участие в перестройке сельского хозяйства.

Именно луговодам предстояло, по мысли Вильямса, выступить застрельщиками новой системы земледелия.

Вильямс, закончив первую часть «Общего земледелия», работал над– второй частью – «Естественно-исторические основы луговодства или луговедение».

Он сводил воедино свои многолетние наблюдения и исследования луговой растительности и почв, начатые им за четверть века до этого – во времена создания своего первого курса луговодства.

Тогда он, по его словам, вынужден был еще пользоваться «шаблонами западноевропейских курсов», где центр тяжести лежал в изучении хозяйственных свойств луговой растительности. Но при этом ограниченном подходе, господствовавшем в западноевропейском луговедении, оставались совершенно неисследованными процессы, совершающиеся в почве под покровом луговой растительности. Это вело к тому, что меры ухода за искусственными и естественными лугами не были ничем обоснованы, луга ухудшались год от году, нередко превращаясь в болота.

Вильямс, читая свои первые курсы луговодства, пришел к выводу, что это еще не наука, – это свод разрозненных сведений, не имеющих научного обоснования. Он не мог объяснить своим слушателям сложных процессов, развивающихся в почве лугов под влиянием луговой растительности. «Причины высоких качеств природных заливных лугов оставались загадкой, – говорил он об этом впоследствии, – при попытках объяснения свойств этой природной группы луговых угодий приходилось ограничиваться общими местами».

Не таков был характер у Вильямса, чтобы спокойно пройти мимо важнейшей нерешенной проблемы. Он потратил многие годы на ее решение, объездил и пешком исходил подмосковные, приволжские, приокские и прицнинские луга; кропотливо изучая биологию сотен видов луговых растений, он понял, что раскрыть всю сложность биологических процессов, присущих развитию луговой растительности и почв в их взаимодействии, можно только на основе коренного изменения самого подхода к этой проблеме.

«Все эти затруднения, – говорил он, – заставили существенным образом изменить принятую ранее и прочно установившуюся в западноевропейской литературе точку зрения на луговую растительность и взять за основу луговодства не изучение отдельных представителей луговой флоры, а исследование лугов, как особой группы природных образований во всей совокупности их свойств и отношений к тем природным явлениям, которые определяют существование на них природных комплексов живых растительных организмов – природных луговых растительных сообществ».

Двадцатилетние искания, наблюдения, опытные работы привели ученого не только к созданию основ научного луговедения, но и к разработке мер полной перестройки лугового хозяйства.

Луговодство и травосеяние должны были войти составной частью в новую систему земледелия как одно из основных ее звеньев.

Два тома «Общего земледелия», над которыми ученый целеустремленно работал в первые годы революции, содержали уже в зародыше основные положения новой системы земледелия.

Но мало было заложить основы этой системы. Надо было разработать ее во всех деталях, надо было проверить на практике ее положения и, самое главное, надо было воспитать многочисленные отряды проводников новой агрономической науки в жизнь.

Никогда еще ученый не работал с таким напряжением и увлечением. Десятки лет ему пришлось безуспешно бороться за торжество передовых научных взглядов, и только теперь, после революции, рождалась реальная возможность для их широкого признания.

Слушатели курсов луговодства – это первая ласточка, они должны были явиться первыми пропагандистами новых основ агрономической науки, пусть не во всем ее объеме, но, во всяком случае, в важнейшем ее разделе – луговодстве и травосеянии. Поэтому с такой любовью и увлечением преподавал Вильямс на этих курсах. Он, как всегда, старался сделать своих слушателей людьми широкого научного кругозора и высокой культуры. Здесь, в Качалкине, в тяжелую зиму 1920 года по почину Вильямса устраивались концерты в большой комнате, отведенной под будущий музей. Курсанты организовали хор, нашлись танцоры и музыканты из числа курсантов и сотрудников. И вот Вильямс предложил не ограничиваться концертами, а подготовить постановку оперы и пригласить на нее крестьян из окрестных деревень. Всю весну шли репетиции. Ксения Ильинична Голенкина и Анна Александровна Дмитриева, жена профессора Дмитриева, были концертмейстерами. Нашлись и художники, которые писали декорации для будущей постановки. Для первого спектакля была выбрана опера Даргомыжского «Русалка». Вильямс часто приходил на репетиции, давал советы и указания, по его плану была устроена самодельная сцена, где 2 мая 1920 года должна была состояться премьера. Вильямс старательно проверял каждую мелочь, стремясь к тому, чтобы первый опыт увенчался успехом. За несколько часов до спектакля один из сотрудников, войдя в комнату, примыкавшую к сцене, услышал какую-то непонятную возню под сценой. Сцена представляла собой деревянный помост высотою меньше метра. И вот под этим помостом, согнувшись в три погибели, двигался Василий Робертович в своей белой пикейной рубашке, выметая из-под сцены пыль и сор маленькой ручной щеткой для обработки монолитов.

– Что вы делаете, Василий Робертович?

– Как же, опера у нас будет с пляской, страшная пыль поднимется. Нет, нет, я сам должен это сделать.

И, закончив уборку, Вильямс пошел в студенческое общежитие и принес матрац, расстелив его у боковой кулисы:

– Чтобы русалке не было больно, когда она в воду бросится.

Постановка оперы прошла с таким успехом, что ее пришлось на следующий день повторить – зрители приходили за десять-пятнадцать километров из всех окрестных деревень.

А еще через несколько месяцев состоялась новая премьера. На этот раз слушатели познакомились с оперой Римского-Корсакова «Царская невеста».

Успешный ход занятий на курсах луговодов не мог удовлетворить Вильямса. Несколько десятков слушателей курсов – это капля в море. Надо было готовить сотни и тысячи новых агрономов, способных стать проводниками передовой агрономической науки и готовых отдать победившему народу все свои силы и знания. Надо было добиться изменения взглядов агрономов старой школы, чтобы и они стали шагать в ногу со временем.

Но положение с подготовкой новых специалистов было очень тяжелым.

Вильямс все яснее видел, что борьба за коренную перестройку земледелия на научных основах только еще начинается. И он отдается этой борьбе со всем жаром вновь обретенной молодости.