Текст книги "Убийство в Амстердаме"
Автор книги: Иэн Бурума
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)
4
Выдающийся писатель и друг Тео ван Гога Макс Пам не голосовал за Пима Фортейна. Но, как и другие бывшие левые, он разочарован «моралистическим самодовольством» социал-демократического политического класса. Однажды вечером мы ужинали у него дома, на одной из тихих и зеленых улиц в южной части Амстердама. Неподалеку расположен один из самых густонаселенных иммигрантских районов города, где Мохаммед Буйери жил до дня убийства ван Гога. Он был рядом с точки зрения географического расстояния, но очень далеко в социальном плане. Пам вырос в этой части города, построенной в 1950-е годы на волне социал-демократического идеализма, с домами, доступными для молодых семей с низким и средним доходом. Теперь это один из крупнейших «тарелочных кварталов» в Амстердаме, населенный главным образом выходцами из Турции и Марокко, которых связывает с исламским миром спутниковое телевидение.
Мы спорили о Фортейне и его необыкновенной популярности среди людей, с которыми у него не могло быть ничего общего. Фортейна часто называли relnicht, «неприкрытым педиком». Осторожность была, конечно, не в его стиле. Но мужчины, не скрывающие своей гомосексуальной ориентации, да еще и кричащие о ней на каждом углу, как правило, не становятся успешными популистами правого толка. Люди, ждущие политического мессию, обычно ищут его в других местах. И все же они видели в Фортейне своего ангелоподобного спасителя. Пам считает, что это произошло, несмотря на откровенный гомосексуализм Фортейна. Главной проблемой, с его точки зрения, был страх перед мусульманскими иммигрантами. Голландцы, сказал он, не расисты. Но несколько голландских правительств подряд слишком терпимо относились к нетерпимости. Им не следовало допускать превращения «тарелочных кварталов» в рассадники религиозного фанатизма. Улицы, на которых он когда-то играл, стали «похожи на Южный Бронкс».
Я бывал в Овертоомсе-Вельд, и уж, конечно, никакой это не Южный Бронкс. Проблемы иммиграции, безусловно, способствовали популярности Фортейна. Но думаю, что его причудливый стиль и имидж relnicht, возможно, придали ему особую ауру. Он был человеком-загадкой, пришедшим ниоткуда – почему бы и не с небес? – чтобы спасти своих соотечественников. Во многих традиционных обществах в Азии, но также и на юге Европы транссексуалы и трансвеститы играют важную роль во время священных церемоний. Они другие, и поэтому подвергаются дискриминации. Большинство из них зарабатывает на жизнь проституцией. Но они вызывают и своего рода мистический страх. Ибо, как ангелы, они выше мирской жизни обычных мужчин и женщин.
Фортейн, человек, мечтавший стать Папой Римским, видел связь между сексом и религией. В апреле 1999 года он дал захватывающее интервью газете «Трау», которая ранее была официальным периодическим изданием кальвинистов и до сих пор проявляет большой интерес к духовным делам. Интервьюер попросил Фортейна высказать свое личное мнение о десяти заповедях. Дойдя до заповеди «не прелюбодействуй», Пим ударился в подробный рассказ о своих интимных приключениях в темных задних комнатах гей-баров Роттердама. Его излюбленные бары назывались Shaft («Стержень») и Mateloos («Безграничный» – слово, которое он любил употреблять применительно к себе).
«Не хочу кощунствовать, – продолжал Фортейн, – но должен сказать, что в задних комнатах клубов для джентльменов я вспоминаю атмосферу католической литургии. Задняя комната, которую я часто посещаю в Роттердаме, не совсем темная. Свет просачивается в помещение, как в старинном соборе. Секс в таком месте приобретает некий религиозный оттенок. Религиозный пыл и сближение, иногда достигаемое в сексе, могут быть двумя сторонами одной медали… Задняя комната, безусловно, действует очень возбуждающе. Более возбуждающе, чем церковь? Этого вы от меня не услышите. В юности я служил алтарником, и это было захватывающе. Давайте судить о вещах по их достоинствам».[7]7
Trouw. 17.04.1999.
[Закрыть]
От Ле Пена или Хайдера вряд ли услышишь подобное. Но Фортейн не всегда придерживался правых взглядов. Молодые годы он провел в Гронингене, где защитил диссертацию и преподавал в университете. В то время он подался в социалисты и стал преданным членом социал-демократической партии, как, между прочим, и молодой Тео ван Гог, и его убийца Мохаммед Буйери, и Айаан Хирси Али, написавшая сценарий фильма, из-за которого произошло убийство. Иммиграция тоже не всегда была для него важной проблемой. Все изменилось в начале 1990-х. после того как он переехал в Роттердам и стал профессором социологии. Местная иммигрантская молодежь разбила окна бара Mateloos и угрожала его клиентам. Фортейн внезапно почувствовал себя беззащитным в стране, которую всегда считал безопасной. Это сильно отразилось на его политическом мышлении.
В феврале 2002 года один из журналистов спросил его, чем ему так досадил ислам. «У меня нет желания, – ответил он, – снова говорить об эмансипации женщин и гомосексуалистов. В школах многие учителя-геи вынуждены скрывать свою ориентацию, потому что в их классах учатся турецкие и марокканские мальчики. По-моему, это возмутительно».
Чувствует ли он, что ему лично что-то угрожает? «Нет, я не робкого десятка». Тогда почему такая ненависть к исламу? «Я не ненавижу ислам. Я считаю его отсталой культурой. Я бывал во многих странах мира. Везде, где господствует ислам, ситуация просто ужасная. Сплошное двуличие. Они немного напоминают старых кальвинистов. Кальвинисты всегда лгут. Почему? Потому что их моральные принципы настолько высоки, что им невозможно соответствовать. То же самое мы видим в мусульманской культуре. А теперь посмотрите на Нидерланды. Где еще кандидат от огромного политического движения, такого, как мое, мог бы открыто заявить о своем гомосексуализме? Я горжусь этим. И мне хотелось бы, чтобы все так и оставалось».[8]8
Volkskrant. 9.02.2002.
[Закрыть]
Сексуальный элемент присутствовал даже в ностальгии Фортейна по строгим порядкам и дисциплине прошлого. Вот как он вспоминал о любимом учителе начальной школы: «Он был во всех отношениях большим человеком: рост, фигура и особенно руки! Рассказывали, что он положил одного непослушного мальчика себе на колено и отшлепал его по заднице своей огромной ладонью. Мальчик целый день не мог сесть. Возможно, в данном случае это только легенда, но такие меры помогали». Фортейн считал, что реформаторы образования 1960-х, «новомодные теоретики, нарочито небрежные в одежде», положили конец этой суровой идиллии. Тоска по дисциплине осталась частью его ностальгических воспоминаний.
Фортейн написал много книг о «фиолетовых» правительствах, об опасностях ислама, о собственной жизни. В свое время он успешно работал политическим обозревателем консервативного журнала и получал большие гонорары за лекции, которые его то и дело приглашали читать перед сотрудниками торговых палат, военных баз и членами различных бизнес-групп. Но его подлинный талант ничего общего не имел с призванием писателя или мыслителя. Его оценки часто бывали банальными, а порой и просто ошибочными. Ученые, похвалы и признания которых он жаждал, никогда не относились к нему всерьез. Гений Фортейна был театральным. Его самым большим талантом было умение подать себя. Его последним шедевром стало превращение посредственного ученого в культовую фигуру.
Процесс трансформации можно увидеть на его фотографиях. Его самовлюбленность помнят в Гронингенском университете, где он украсил свой кабинет собственным портретом огромных размеров. Но на ранних снимках Фортейн выглядит вполне заурядно: лысеющий, бородатый социолог, чем-то похожий на Ада Мелкерта. Одет, кажется, немного лучше, чем большинство коллег, но ничего особенного. Позже, в 1990-е годы, когда он сбрил остатки волос (для аудиенции в Ватикане), имидж Пима Фортейна – relnicht, спасителя, бича «людей нашего круга» – окончательно сформировался. Фортейн, нечто среднее между ходячим пенисом и псевдоаристократом, стал появляться в телевизионных студиях, принимать участие в радиопередачах и общественных дебатах, и не заметить его было просто невозможно. Даже его голос – специфическая смесь экстравагантности и угрозы – действовал завораживающе.
Одним из запоминающихся моментов недолгой карьеры Фортейна было его участие вместе с другими партийными лидерами в телевизионных дебатах в 2002 году. Что касается социального происхождения, все они были более или менее равны. Ни христианский демократ Балкененде, позже ставший премьер-министром, ни Ад Мелкерт, ни даже Ханс Дейкстал, лидер консерваторов, – никто из участников не имел какого бы то ни было, даже самого отдаленного отношения к аристократии. Голландская политическая элита – это не аристократия. Критерием служит не столько принадлежность к классу, сколько взгляды, достоинства, умеренность и неоспоримый авторитет. А еще «люди нашего круга» чрезвычайно скучны.
И вот среди них – Фортейн, одержавший крупную победу на выборах. Ловкие выскочки из его недавно созданной партии получили большинство мест в муниципалитете Роттердама. Опытные политики были возмущены, особенно Мелкерт, который не мог заставить себя посмотреть Фортейну в глаза, не говоря уже о том, чтобы поздравить его. Чем враждебнее относились к нему конкуренты, тем успешнее действовал Фортейн. Он вел себя как настоящий актер: дразнил, шутил, издевался, льстил. В его высоком голосе сквозила насмешка. Приподнятой брови, легкого дрожания ресниц было достаточно, чтобы превратить серьезных «регентов» в неловких школьников, не способных посмеяться над шуткой в свой адрес. Он приковывал к себе внимание. Никогда еще голландские политики не выглядели так глупо. Тщательно оберегавшийся ими фасад достоинства и спокойствия был разбит вдребезги. Карьера Мелкерта на этом практически закончилась. Relnicht победил.
5
Сын коммивояжера (торговавшего конвертами), которого он презирал, и обожавшей его матери, потворствовавшей фантазиям своего «наследного принца», Фортейн всегда чувствовал себя аутсайдером. Это в значительной мере объясняло его притягательность для всех, кто считал себя обделенным в плане социального статуса, богатства, престижа или власти. Возможно, что и религия сыграла определенную роль. Католики Фортейны жили в городке, где большую часть населения составляли протестанты. В школу Пим всегда ходил в костюме и галстуке, что выглядело эксцентрично даже в те времена, когда нравы были строже. Он не интересовался спортом, а девушками и подавно.
«Я хочу быть частью чего-то, – написал он в автобиографии под названием «Беби-бумеры», – но не могу… с раннего детства я чувствовал себя не таким, как все, странным… Когда я забывал, насколько я отличаюсь от других, мои друзья и их родители напоминали мне об этом… Я всегда одевался, говорил и вел себя иначе». Он знал почему или, по крайней мере, думал, что знает: «Я аутсайдер от рождения. Я всегда сам по себе, и это объясняется моей гомосексуальностью».[9]9
Цит. по кн.: Dick Pels. De geest van Pim. Anthos, 2003. P. 63.
[Закрыть] Хотеть быть частью чего-то и одновременно гордиться тем, что ты не такой, как все, – вполне обычное явление среди представителей меньшинств. Желание соответствовать недосягаемому идеалу порой оборачивается насмешничеством. Бенджамин Дизраэли спас английскую аристократию в буржуазную эпоху, льстя ее самолюбию тем, что подражал ее манерам. Но аристократы не доверяли ему до конца, словно подозревали его в каком-то хитроумном розыгрыше, направленном против них. Ирландский денди Оскар Уайльд всеми силами пытался войти в английское высшее общество, но никогда не упускал шанса высмеять его. Такие люди знают, что их никогда не признают своими. Но им нравится воображать, что это произошло, и они разыгрывают представления, граничащие с сатирой.
Фортейн купил дом в Роттердаме под стать своим костюмам, дворецкому, «даймлеру» и любимым собакам. Он назвал его Палаццо ди Пьетро. Дом после убийства Фортейна купил один из его поклонников. Все было с любовью сохранено. Виртуальную экскурсию по дому можно совершить на сайте www.patazzodipietro.nl. Сначала вы увидите фамильный герб, придуманный самим «профессором доктором В.С.П. Фортейном», богато украшенный, с двумя стилизованными львами, греческой богиней и короной с парой оленьих рогов наверху. Щелчок мыши, и посетитель проходит зал с мраморным полом, гостиную, кабинет и другие комнаты, обставленные в подчеркнуто классическом духе: канделябры, мебель в стиле ампир, портьеры из красного бархата и картины девятнадцатого века, бюсты и портреты Фортейна. На фотографиях в альбоме, украшенном фамильным гербом, Фортейн отдыхает в своем доме в Италии, Фортейн сидит за рулем «даймлера», Фортейн играет с Кеннетом и Карлой, Фортейн выступает с речью, Фортейн, откинувшись назад, словно кинозвезда, позирует в профессорской мантии. Претенциозно, но не без юмора. Пим обожал этот маскарад, и все же в нем есть намек на пародию: поднятая бровь, насмешливая улыбка вечного аутсайдера.
Возможно, Фортейн верил в то, что говорил, но он был и политическим шутом, мошенником. Как и всеми мошенниками, им двигала обида, которая была, пожалуй, его самым искренним чувством. Сексуальная ориентация, как он часто признавал, играла свою роль, но обида находила более широкий отклик, потому что выражала настроения людей, не имеющих социального статуса. Первыми сплотились вокруг него и поддержали его люди, сделавшие состояние, которое позволило им приобрести дома и яхты, но не положение в обществе: диск-жокей, ставший магнатом индустрии развлечений, закройщики, представители рекламного бизнеса, правые журналисты и организаторы «мероприятий». Некоторые из них так и не избавились от криминального ореола. Все знали, что, сколько бы денег они ни заработали, им никогда не стать «людьми нашего круга».
Чувствуя себя изгоями общества, нувориши понимали, что им не хватает политического влияния. Фортейн был их пропуском к реальной власти – по крайней мере, они на это надеялись. Безусловно, они преследовали корыстные цели: снижение налогов, ограничение влияния бюрократов, расширение возможностей ведения бизнеса. Но это было не все. Некоторых из них вдохновляли более масштабные перспективы: правительство, состоящее из предприимчивых, сильных людей, которые раз и навсегда наведут порядок в парламентской политике. Свежий ветер оживит общество, ослабленное слишком долгим пребыванием у власти людей, не способных реализовать свои благие намерения.
Некоторое понятие о том, что представляют собой эти сомнительные личности, я получил от довольно необычной фигуры на голландской политической арене, настоящего консерватора-интеллектуала, основателя исследовательского центра, названного в честь великого ирландского консерватора Эдмунда Бёрка. Барт-Ян Спрейт, энергичный, непритязательный в одежде человек сорока с лишним лет, с коротко подстриженными светлыми волосами и по-скандинавски красивым худощавым лицом, написал книгу под названием «Похвала консерватизму».[10]10
Bart Jan Spruyt Lof van het conservatisme. Balans, 2003.
[Закрыть] В числе его кумиров Алексис Токвиль и К.С. Льюис. Он ярый приверженец кальвинистской церкви.
После убийства Пима Фортейна некоторые из его прежних покровителей обратились к Спрейту как к человеку, который мог быть полезным. Они угощали его в дорогих ресторанах, прощупывая его позицию по разным вопросам, чтобы понять, можно ли иметь с ним дело. В конечном итоге они решили, что исследовательский центр – не то, что им нужно. Но перед этим они еще раз пригласили Спрейта в модный ресторан. В конце ужина, когда настала очередь сигар и ликеров, один из бизнесменов достал чековую книжку и выписал чек на 150 тысяч евро. Протянув его через стол Спрейту, он сказал: «А теперь избавьтесь от этих чертовых марокканцев».[11]11
Спрейт не взял деньги. Однако он стал активнее заниматься политикой, объединив силы с Гертом Вилдерсом, правым политическим деятелем, выступавшим против иммиграции.
[Закрыть]
Я был озадачен этой историей. Почему марокканцы? Снижение налогов, свертывание социальной программы – это я понять мог, но почему богатого бизнесмена, вряд ли когда-либо бывавшего в квартале спутниковых тарелок, так беспокоят марокканские иммигранты?
Я спросил об этом Фрица Болкестейна. Поскольку он первым из крупных политиков выразил беспокойство по поводу иммиграции, я решил, что смогу получить ответ у него. Он пристально посмотрел на меня и сказал: «Никогда не следует недооценивать ненависть, которую голландцы испытывают к марокканским и турецким иммигрантам. Мой успех в политике основан на том, что я был готов выслушать этих людей». Это было поразительное заявление, но я все еще был озадачен, потому что оно не содержало ответа на мой вопрос. Почему богатый человек испытывает такую ненависть к людям, с которыми ему, возможно, никогда не придется иметь дело? Эта загадка лежит в основе успеха Фортейна. Он задел нерв, выходящий за пределы личных интересов.
6
Похороны общественных деятелей часто вызывают массовую истерию. Именно в подобных ситуациях видишь, что таится в сердцах миллионов. Проявления горя, даже искренние, могут выглядеть фальшиво. В какой-то степени это так, ведь эмоции почти никогда не основаны на личном знакомстве. Но смерть знаменитости становится катализатором реальных тревог и разочарований. За время своей короткой карьеры Фортейн научился манипулировать чувствами людей. Если его убийца был фанатиком с твердыми принципами, то Фортейн был мастером эмоционального китча.
Классовая принадлежность не играла при этом большой роли. Похороны Фортейна сравнивали с похоронами принцессы Дианы, настоящей аристократки, которая вела себя так, будто была чужой в своей среде. В каком-то смысле так оно и было. Поразительно, но некоторые люди утверждали, что ее смерть потрясла их больше, чем смерть близкого друга, мужа или одного из родителей. Диана тоже имела врожденную склонность к китчу. Она привнесла элементы поп-культуры в британскую монархию, превратив ее в мыльную оперу. Зрелища, конечно, всегда были частью политики, при любом режиме. Фортейна объединяло с принцессой Дианой не просто использование шоу-бизнеса как политического инструмента – Сильвио Берлускони, Арнольд Шварценеггер и Рональд Рейган тоже прибегали к этому методу, – а инстинктивное понимание людской сентиментальности.
Фортейна сравнивали с популярным голландским певцом Андре Хазесом. Внешностью и фигурой Хазес напоминал шофера-дальнобойщика, но одевался в стиле певцов, выступавших в Лас-Вегасе в 1970-е годы: белые костюмы, расстегнутые рубашки, толстые золотые цепи. Этот исполнитель сентиментальных песен с такими названиями, как «Одинокое Рождество», «Она верит в меня» или «Воздушный змей» – про мальчика, привязавшего к воздушному змею письмо ушедшей на небо маме, – чрезмерным употреблением спиртного довел свой украшенный татуировками организм до такого состояния, что умер в возрасте пятидесяти трех лет, через два года после убийства Фортейна.
Пятьдесят тысяч человек заполнили крупнейший футбольный стадион Амстердама, в центре которого стоял гроб Хазеса, словно алтарь в гигантском храме под открытым небом, храме людских эмоций. Тысячи людей за пределами стадиона видели происходящее на огромных экранах. Мэр Амстердама Йоб Кохен сказал, обращаясь к присутствующим, что Хазес писал свои песни, «макая перо в сердце». Все это напоминало религиозный праздник с песнопениями, скорбным молчанием и выступлениями друзей и родственников, включая десятилетнего сына певца, который кричал: «Папа, я люблю тебя!» Национальные радиостанции еще раз передали песню «Она верит в меня». Пушечным выстрелом его пепел рассеяли над Северным морем. Женщина, сказавшая, что такие мужчины, как Пим Фортейн, рождаются раз в тысячу лет, приводя пример столь же редкого и выдающегося человека, назвала Андре Хазеса.
7
Что же хотел сказать Фортейн своим поклонникам? Что за избавление он обещал? Думаю, что это была ностальгическая мечта, порожденная его собственным чувством неприкаянности.[12]12
Нижеследующим анализом я обязан Дику Пелсу с его книгой о Фортейне.
[Закрыть]
Как и многие люди во Франции и в Нидерландах, голосовавшие в 2005 году против предложенной конституции Европейского союза, Фортейн считал Европу местом, не имеющим души, абстракцией, привлекательной только для высших политиков, представителей культурной элиты и международного бизнеса, «людей нашего круга» в европейском масштабе. По его мнению, национальное государство должно походить на семью, имеющую общий язык, культуру и историю. Иностранцы, приехавшие со своими обычаями и традициями, потревожили покой государства-семьи. «Как вы смеете! – обрушивался он на них в одной из своих статей. – Это наша страна, и если вы не можете жить по ее правилам, убирайтесь к черту в свою страну, к своей культуре».[13]13
Dick Pels. De geest van Pim. Anthos, 2003. P. 201.
[Закрыть] Для идеального государства-семьи важна не классовая принадлежность, а то, «кем мы хотим быть: одним народом, одной страной, одним обществом».
Несмотря на его протесты, после этих заявлений Фортейн оказался в одном лагере с правыми популистами из других стран Европы. Но все же к своей позиции он пришел не через мрачный нацистский реваншизм Йорга Хайдера и не через горькие воспоминания Жана-Мари Ле Пена о боевых действиях против арабов в Алжире, а через собственное чувство отчужденности. Раз он не мог принадлежать к существующему обществу, он изобрел свое. Чтобы реализовать свое идеализированное представление о голландском государстве-семье, людям был нужен лидер, способный вести их. «Настоящий лидер, – писал Фортейн, – это и отец, и мать… Одаренный лидер – это библейский добрый пастырь… который ведет нас к дому отца. Давайте приготовимся к его приходу».
В 2001 году, перед своим первым триумфом на выборах, он дал очень странное интервью. «Даже если я не стану премьер-министром, – сказал он, – я все равно буду им. Потому что многие люди видят меня в этой роли. Политика требует перемен. Поэтому необходимо показать людям. Точно. Это и есть политика на местах. Я буду посещать больницы и школы, я покажу медсестрам и учителям, как именно нужно действовать… Вот какой лидер нам нужен. Тот, кто может показать людям, что делать. Таким образом ты автоматически становишься олицетворением народа».[14]14
Dick Pels. De geest van Pirn. Anthos, 2003. P. 66.
[Закрыть]
Звучит немного путано, эта странная чехарда с личными местоимениями: то «мы», то «ты», то «я». Это – фантазия диктатора-мечтателя, «политика на местах», идея естественного отбора лидера. Это – язык, применявшийся в культах таких лидеров, как Ким Ир Сен или председатель Мао. Самым странным было то, что образцом для Фортейна в этих мечтах служил не Мао и не Ким, а бывший премьер-министр Йооп ден Ойл, чья пуританская социальная демократия была не романтическим идеалом, атипичным продуктом голландской страсти к морализированию и кальвинистских устоев, под влиянием которых он вырос. Цель ден Ойла уравнять голландское общество, облагая налогом богатых, была смелой для своего времени (начала 1970-х), но он был далек от того, чтобы стать диктатором, а его политику не одобрили бы богатые покровители Фортейна. Но искать здесь логику бессмысленно. Как и многое другое в обществе, которое, судя по внешним признакам, отвергло как католическую, так и протестантскую религию, теории Фортейна строились на библейских понятиях. Он был лидером, который в эпоху атеизма хотел привести голландскую паству назад, к дому отца. Потенциальную угрозу он представлял потому, что и он, и его последователи вообразили, будто он и есть тот самый отец – отец, которого они потеряли.
Неприятие ислама это время, возможно, было глубже, чем просто негодование на марокканских вандалов, угрожавших геям в Роттердаме. Было бы упрощением рассматривать это как конфликт конкурирующих монотеистических религий. Фортейна возмущало то, что теперь, когда он и миллионы других людей не только в Нидерландах, но и по всей Европе вырвались на свободу из оков своих собственных вероисповеданий, новоприбывшие иммигранты снова насаждают религию в обществе. Тот факт, что многие европейцы, включая Фортейна, не настолько свободны от веры, как им кажется, делал конфронтацию с исламом еще более болезненной. Особенно это касалось тех людей, которые считали себя левыми. Некоторые променяли веру своих родителей на марксистские иллюзии, но затем разочаровались и в них. В иммигрантах с их религиозным пылом они видели самих себя.
Увлечение Тео ван Гога «божественным лысым» было довольно специфическим. Он, конечно, не испытывал ни тоски по государству-семье, ни страстного желания иметь сильного лидера, который привел бы голландцев в состояние всеобщего блаженства. Но у него, как и у Фортейна, была аллергия на «регентов», их самоуспокоенность, самодовольство и уверенность в том, что они «лучше знают». И он, и Фортейн, несмотря на разницу в возрасте, были порождением 1960-х, когда бунт против устоев церкви и государства потряс всех и вся. Потрясения были целью жизни ван Гога. Они придавали ему силы. Что бы ни говорил и ни делал Фортейн, он задавал своей родине и ее польдерам хорошую встряску. И, как ван Гог, поплатился за это жизнью.
