Текст книги "Убийство в Амстердаме"
Автор книги: Иэн Бурума
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)
4
Амстердам: В воскресенье вечером более тысячи демонстрантов вспоминали «хрустальную ночь» 1938 года и размышляли о недавних антисемитских заявлениях. Комиссар Евросоюза Фриц Болкестейн назвал сравнение Израиля с нацистской Германией «абсурдным и клеветническим». Это – новая форма антисемитизма, которая, по его мнению, получила распространение, главным образом, в Западной Европе среди «плохо информированной североафриканской молодежи».
«Волкскрант», 10 ноября 2003 года
Масштабы насилия против мусульман в Нидерландах резко уменьшились. Количество актов насилия со стороны ультраправых групп также сократилось. Примечательно то, что лишь очень немногие антисемитские инциденты были спровоцированы людьми иностранного происхождения. Об этом говорят результаты исследования, проведенного Лейденским университетом и Фондом Анны Франк в 2002 году.
«Хандельсблад», 12 января 2004 года
Голландия, и в особенности Амстердам, на протяжении столетий предоставляли приют иностранцам. В конце XVI – начале XVII вв. из Антверпена и более южных районов сюда прибыли евреи-сефарды, ища спасения от испанской инквизиции. Голландская республика в период своего расцвета была богатой и позволяла свободу вероисповедания. Это побудило многих евреев, отказавшихся от своих традиций или перешедших в католицизм под давлением, вернуться к своей вере. Между 1671 и 1675 годами в Амстердаме была построена большая португальская синагога. Еще одну возвели польские и немецкие ашкенази в 1670 году. Евреи, многие из которых были очень бедными, в течение долгого времени страдали от различных профессиональных и социальных ограничений, но не подвергались гонениям до самого прихода немцев в 1940 году. Благодаря этому Амстердам получил название Мокум, что на идише означает «Город».
Гугеноты, как и евреи, спасались от преследования на севере. Они бежали в Голландскую республику после того, как в 1685 году Людовик XIV запретил им исповедовать свою религию. Голландия вкусила плоды Просвещения раньше большинства других стран Европы. И, конечно, отнюдь не случайное совпадение, что так называемое раннее Просвещение в Голландской республике испытало на себе влияние идей сына сефардских беженцев, живших в Амстердаме, Бенедикта (Баруха) Спинозы.
Голландия пользуется заслуженной репутацией гостеприимной страны, но история иммиграции в двадцатом веке – это также история угнетения, оппортунизма, постколониальных обязательств и странного сочетания милосердия и безразличия. Мало кто из евреев, бежавших из нацистской Германии, выжил в период немецкой оккупации – Анне Франк, например, это не удалось. Конечно, большинство неевреев в Голландии не одобряли того, что с ними произошло, но, несмотря на храбрость многих отдельных людей, слишком мало было сделано, чтобы помочь им. В конечном итоге в лагерях смерти оказался 71 процент всех евреев, находившихся в Нидерландах. Это самый высокий процент в Европе, не считая Польши. Это – кошмар, который до сих пор ядовитым облаком висит над голландской жизнью. Почти не упоминавшийся до 1960-х, этот позор по сей день отравляет национальные дискуссии.
Конец империи в Нидерландской Ост-Индии, несмотря на проблемы с молуккцами, воспринимался не столь болезненно. Насилие творилось слишком далеко. Евразийцев и индонезийцев, выразивших желание уехать в Нидерланды в 1940-е и 1950-е годы, было сравнительно немного, они были хорошо образованны и легко ассимилировались. То же самое можно сказать о первой волне суринамцев из бывшей колонии Нидерландская Гвиана. Приехавшие в 1960-е годы, когда голландская экономика переживала бум, эти мужчины и женщины, принадлежавшие в основном к среднему классу, устраивались работать медсестрами, клерками или учителями. Грязную работу в годы бума выполняли гастарбайтеры из Турции и Марокко, мужчины, приезжавшие без семей, жившие в переполненных дешевых общежитиях и готовые делать практически что угодно, чтобы содержать оставшихся дома родных. Предполагалось, что они не останутся в стране. Одним из них был отец Мохаммеда Буйери.
Проблемы начались в 1972 году с прибытием второй волны суринамцев. Из только что получившего независимость Суринама приехали сотни тысяч человек, главным образом потомки африканских рабов. Говорят, что в аэропорту Парамарибо висело объявление: «Просим последнего суринамца выключить свет». Нефтяной кризис 1973 года, когда арабские производители нефти ввели эмбарго на поставку нефти в Голландию за поддержку, оказанную Израилю во время Октябрьской войны, повлек за собой кризис в голландской экономике. Рабочих мест не хватало даже для турецких и марокканских гастарбайтеров, не говоря уже о двухстах с лишним тысячах новых иммигрантов из карибского захолустья.
Это привело к росту безработицы, зависимости от социальных пособий и мелкой преступности, к возникновению порочного круга социальной дискриминации и спорадического насилия. До сих пор до 30 процентов суринамцев не имеют официального места работы, но суринамцы больше не «проблема». Все они говорят по-голландски, отлично играют в футбол и постепенно вливаются в средний класс. Как и к выходцам из Вест-Индии в Великобритании, к ним не все относятся благосклонно, однако все признают их хотя и экзотической, но все же неотъемлемой частью национальной культуры.
С гастарбайтерами и их детьми ситуация иная. Их, как и молукканцев, не считали иммигрантами. Предполагалось, что они приехали только на время, чтобы чистить нефтяные танкеры, работать на сталелитейных заводах, подметать улицы. Когда многие из них предпочли остаться, правительство великодушно решило, что в таком случае к ним должны присоединиться их жены и дети. Постепенно, почти незаметно, старые рабочие кварталы голландских городов лишились своего белого населения и превратились в «тарелочные кварталы», связанные с Марокко, Турцией и Ближним Востоком спутниковым телевидением и Интернетом. Серые голландские улицы наполнились не только спутниковыми тарелками, но и марокканскими пекарнями, турецкими шашлычными, турагентствами, предлагающими дешевые авиабилеты в Стамбул или Касабланку, и кафе, завсегдатаями которых были мужчины в джеллабах, с грустными глазами и подорванным за годы тяжелого и опасного труда здоровьем. Их жены, изолированные в переполненных современных жилых домах, как правило, не знали голландского языка и этой чужой для них страны, где они порой выходили замуж за совершенно незнакомых мужчин. Даже в самых простых делах они нуждались в помощи своих детей, которые быстрее приспосабливались к жизни на чужбине.
Турки, получавшие поддержку различных социальных и религиозных организаций, сформировали довольно сплоченную общину владельцев магазинов и ремесленников. Многие бакалейные лавки и пиццерии в Амстердаме принадлежат туркам. Если турки становятся преступниками, это, как правило, организованная преступность, иногда имеющая связи с родиной – финансовые махинации, незаконная иммиграция, наркотики. Причастны они и к политическим конфликтам в Турции: к воинствующему национализму, курдскому вопросу и, в значительно меньшей степени, к радикальному исламскому движению. Последнее, похоже, куда больше касается марокканцев.
Марокканцы в Нидерландах в большинстве своем не арабы, а берберы из отдаленных деревень в горах Риф. Как и сицилийские крестьяне, они объединены в кланы и не пользуются доверием у марокканцев, живущих в городах. Многие из них, особенно женщины, неграмотны. Менее организованные, с узким кругозором деревенских жителей, зажатые между североафриканской и европейской цивилизациями, марокканские иммигранты не имеют той взаимной поддержки, которая дает турецким иммигрантам ощущение единства.
Те, кому ум, настойчивость и везение помогают пробиться в голландском обществе, часто делают очень хорошую карьеру. Те же, кому по той или иной причине это не удается, быстро скатываются в убогий мир уличных шаек, насилия и преступности, из которого нет выхода. Наиболее уязвимы те, у кого не получается реализовать свои амбиции, несмотря на попытки влиться в русло голландской жизни. Озлобленность, а то и желание прибегнуть к насилию или свести счеты с жизнью может вызвать что угодно: отказ в предоставлении обещанной работы, отказ в выделении гранта, очередная дверь, захлопнутая перед носом. Одним из озлобленных был Мохаммед Буйери, ударившийся в такой исламский экстремизм, какой и не снился его отцу, гастарбайтеру с надорванной спиной, родившемуся в горах Риф. Мохаммед решил принять участие в войне с обществом, членом которого, как ему казалось, он так и не стал. Не найдя своего места, он посвятил себя делу, приведшему его к совершению убийства.
В течение нескольких последних десятилетий к гастарбайтерам и их детям присоединилась новая группа иммигрантов, по большей части пострадавших от политического насилия: тамилы из Шри-Ланки, сирийцы и иранцы, сомалийцы, бежавшие от гражданской войны, иракцы, боснийцы, египтяне, китайцы и многие другие. Поскольку Голландия, как и остальные европейские страны, почти никогда не принимает иммигрантов, приезжающих по экономическим причинам, они часто выдают себя за беженцев, ищущих убежища. Некоторым действительно грозит опасность, некоторым – нет, но до недавнего времени большинству удавалось остаться в стране на законных или иных основаниях. Когда в 1992 году израильский грузовой самолет упал на один из бедных пригородов Амстердама, количество жертв было невозможно подсчитать, потому что дома были переполнены нелегальными иммигрантами. Но и официальные статистические данные относительно населения Амстердама весьма впечатляют. В 1999 году 45 процентов его населения составляли выходцы из других стран. Если прогнозы оправдаются, к 2015 году их численность достигнет 52 процентов. И в большинстве своем это будут мусульмане.
5
Афшин Эллиан по праву зарекомендовал себя авторитетным критиком иранского режима, который он знает изнутри. Но затем что-то произошло. Он взял на себя роль ультраправого критика мягкотелых сторонников мультикультурализма левого толка, став иностранной комнатной собачкой правых. А когда ему не удается найти мягкотелых левых, он придумывает их. При этом он выбирает тон, несвойственный голландским авторам.
Роналд Пластерк, «Волкскрант», 15 июля 2005 года
Нужна ли религия цивилизованному обществу? Историк Джонатан Исраэль написал книгу «Радикальное просвещение» о философском течении, в котором нет места для бога. Он пишет: «Хирси Али – наследница Спинозы».
Йорам Стейн, «Трау», 6 мая 2005 года
В первый раз я встретился с Афшином Эллианом у него дома, в современном двухэтажном здании, рассчитанном на одну семью, в пригородной зоне между Амстердамом и Утрехтом. Единственным признаком того, что не все благополучно, была полицейская машина, время от времени проезжавшая мимо, чтобы следить за порядком.
Наша вторая встреча произошла в Лейденском университете, где Эллиан преподает право. Телохранитель провел меня в его кабинет и находился рядом, пока мы обедали в столовой. Я заметил, что головы многих студенток покрыты мусульманскими платками. Во время моей последней встречи с Эллианом целая команда телохранителей тщательно осмотрела выбранное нами кафе, а затем пристально наблюдала за нашим столиком.
И все это только потому, что тридцатидевятилетний ученый, родившийся в Тегеране, завел себе «опасное хобби»: стал вести газетную колонку, резко критикующую политический ислам. Как и в случае с Айаан Хирси Али, одни считали его опасным агитатором, а другие – героем, прибывшим из мусульманского мира, чтобы пробудить голландцев от глубокого сна. По его мнению, быть гражданином демократического государства – значит соблюдать законы страны. Либеральная демократия не может выжить в условиях, когда часть населения считает, что божественные законы выше законов, придуманных людьми. Плоды европейского Просвещения нужно защищать, при необходимости даже силой. Мусульманам тоже пора стать просвещенными. Европейские интеллектуалы, с присущими им нигилизмом, ненавистью к самим себе и утопическим антиамериканизмом, утратили желание бороться за ценности Просвещения. Мечты о мультикультурализме остались в прошлом. Запад, за исключением США, слишком боится применять силу. Европейское «государство всеобщего благоденствия» – губительная система опеки, при которой к людям относятся как к пациентам. Голландское правительство должно защищать тех, кто критикует ислам. Ни одну религию, ни одно меньшинство нельзя полностью ограждать от осуждения или насмешек. Решение мусульманской проблемы – это мусульманский Вольтер, мусульманский Ницше, то есть такие люди, как «мы, еретики – я, Салман Рушди, Айаан Хирси Али».
Тон его колонок бывает резким, даже пронзительным. Сам Эллиан вполне веселый человек, но его остроумие колкое, иногда даже саркастическое, в тяжеловесном стиле марксистских памфлетов. Когда-то Эллиан придерживался крайне левых взглядов и был членом партии Туде. Даже он, политический эмигрант, прибывший в Нидерланды в 1989 году, не может удержаться от сравнений с периодом Второй мировой войны. Наблюдая затем, как голландские власти относятся к исламской угрозе, он, по его словам, понял, почему многие голландцы сотрудничали с нацистами. Он считает, что голландцы безнадежно слабы.
За внешним добродушием и сухими смешками скрывается гнев. В телевизионной передаче спустя несколько часов после убийства ван Гога один голландский писатель марокканского происхождения высказал мнение, что поступок Буйери нельзя объяснять только исламом, и отметил общую «поляризацию» голландского общества. Тут Эллиан не выдержал. Как раздраженный следователь, тыча пальцем в собеседника, он стал кричать, что Буйери посещал мечеть, ходил к имаму, читал Коран. «Он совершил убийство во имя лжепророка!»
Гнев Афшина Эллиана распространяется в первую очередь на исламских революционеров, зверства которых он видел еще подростком в Тегеране времен аятоллы Хомейни. Как Айаан Хирси Али, испытавшая на себе религиозный фундаментализм в Саудовской Аравии, а затем вступившая в организацию «Братья-мусульмане» в Кении, Эллиан был непосредственным свидетелем жестокости политического ислама. Это сформировало (а по мнению некоторых – извратило) его представление об исламе. Глядя на Мохаммеда Б., Эллиан вспоминает историю пыток, тюрем, казней и массовых убийств в ходе священных войн.
Конечно, пригород Амстердама – не Тегеран, с какой бы готовностью ни откликались некоторые его жители на призывы к убийству и мученичеству. В процветающей равнинной стране польдеров и плотин, где конфликты решают с помощью компромиссов и переговоров, все обстоит иначе. Конечно, Эллиана могли счесть, эмоциональным иностранцем, который легко выходит из себя и «выбирает тон, несвойственный голландским авторам». С другой стороны, то же самое говорили люди, благоденствовавшие в либеральных демократических государствах, о беженцах из Третьего рейха и диссидентах коммунистических стран. Что и говорить, Амстердам отличается от Тегерана, но Эллиан не политический деятель и не дипломат, а вечный диссидент, для которого компромисс – признак слабости.
Эллиана приводила в ярость не только неспособность других иммигрантов с Востока понимать и соблюдать законы, гарантирующие их свободу, но и, что еще хуже, неспособность европейцев ценить то, что они имеют. Эллиана и ему подобных, в том числе Айаан Хирси Али, иногда называют «фундаменталистами Просвещения». В этом можно усмотреть противоречие. Ведь мыслители Просвещения отвергали все догмы. Однако склонность Эллиана к обвинениям во имя свободы и демократии объясняется болезненным опытом прежних лет.
Отвечая на мой вопрос о том, как он справляется с опасностями в своей жизни, Эллиан сказал, что, когда ситуация обостряется, он обращается к книгам Фридриха Ницше. Почему представители западной цивилизации – единственные, кто отказывается от своих традиций, спрашивал он. «Почему не мы? Это же расизм – считать, что мусульмане слишком отсталые, чтобы думать самостоятельно». Он говорил страстно, даже яростно. Я восхищался его убежденностью, но в его ярости было что-то настораживающее. Что-то, что напомнило мне об идее Хёйзинги: опасные иллюзии возникают от чувства неполноценности, исторической несправедливости. Эллиан то и дело вопрошает, воздевая в отчаянии руки: «Почему великие цивилизации Персии и Аравии не порождают Ницше или Вольтера? Почему не сейчас?»
Сражение идет столетиями, но с новой силой вспыхнуло сравнительно недавно. До этого мало кто вне стен университетов обращал внимание на встречные потоки Просвещения и Контрпросвещения. Нападение на Всемирный торговый центр и сентября 2001 года, массовое убийство, случайное и в то же время точно спланированное, вернуло Просвещение в центр политических дебатов – особенно в Голландии, одной из стран, где все это началось более трехсот лет назад.
Не только ученые, но и политические деятели, и популярные обозреватели считали Просвещение крепостью, которую нужно защищать от исламского экстремизма. Джихад, в котором Мохаммед Буйери играл роль простого солдата, казался Эллиану, Хирси Али и многим другим современным Контрпросвещением. Консервативные политические деятели, вроде бывшего лидера VVD и еврокомиссара Фрица Болкестейна, бросились в прорыв за свободомыслие Спинозы и Вольтера. Одно из главных положений философии Просвещения заключается в том, что его идеи, основанные на здравом смысле, по определению являются универсальными. Но для некоторых консерваторов Просвещение имеет особую притягательную силу, потому что его ценности не только универсальные, но и, что еще более важно, «наши», то есть европейские, западные ценности.
Болкестейн, бывший управленец, отличается от большинства профессиональных политиков своими интеллектуальными интересами. Он первым из представителей основных политических партий предупредил о негативных последствиях приезда слишком большого количества мусульманских иммигрантов, обычаи которых сталкиваются с «нашими фундаментальными ценностями». Некоторые ценности, утверждал он, такие как равенство полов или разделение церкви и государства, неоспоримы. Мы неоднократно встречались в Амстердаме, и, прежде чем попрощаться, он каждый раз говорил: «В следующей беседе нам нужно больше внимания уделить отсутствию уверенности в западной цивилизации». Как и Афшина Эллиана, его тревожит слабость Европы. Именно поэтому возможность присоединения к Европейскому союзу Турции с ее 68 миллионами мусульман не дает ему покоя. По его мнению, это приведет к концу Европы – не как географического понятия, а как совокупности ценностей, порожденных Просвещением.
Пятнадцать лет назад, впервые заговорив об угрозе фундаментальным ценностям, Болкестейн навлек на себя ненависть левых. Они считали его паникером и даже расистом. Основным объектом его критики была идея культурного релятивизма – общепринятое среди левых представление о том, что иммигрантам нужно дать возможность сохранить свои «национальные особенности». Но со временем произошло нечто интересное. Европейская политика имеет давний и по большей части печальный опыт левого интернационализма и защиты консерваторами традиционных ценностей. Левые были на стороне универсализма, научного социализма и т. п., в то время как правые верили в культуру, в смысле «нашей культуры», «наших традиций». В эпоху мультикультурализма 1970 – 1980-х годов позиции в этом споре стали меняться. Теперь уже левые выступали за культуру и традиции, особенно «их» (то есть иммигрантов) культуру и традиции, а правые заговорили об универсальных ценностях Просвещения. Одна проблема: спорщикам никак не удавалось четко провести границу между тем, что действительно универсально, и тем, что просто «наше».
Но настоящий сдвиг произошел, когда ряд хорошо известных событий привел многих бывших левых в лагерь консерваторов. Сначала дело Салмана Рушди: «их» ценности столкнулись с «нашими»; свободомыслящему писателю-космополиту угрожала чужая религия в ее экстремальной форме. Потом нападению подвергся Нью-Йорк. А теперь погиб Тео ван Гог, «наш» Салман Рушди. Левые, озлобленные тем, что в их глазах выглядело как поражение мультикультурализма, или распаленные антиклерикализмом своего революционного прошлого, присоединились к консерваторам в битве за Просвещение. Болкестейн стал героем для людей, ранее презиравших его.
На первый взгляд имеет место прямое столкновение мировоззрений: с одной стороны атеизм, наука, равенство между мужчинами и женщинами, индивидуализм, свобода критиковать, не опасаясь жестокого возмездия, а с другой – божественные законы, откровения, господство мужчин, честь рода и так далее. Трудно представить себе, как можно примирить столь разные ценности в условиях либеральной демократии. Как не принять сторону Фрица Болкестейна, Афшина Эллиана или Айаан Хирси Али? Но при внимательном рассмотрении видны и менее очевидные противоречия. Люди подходят к борьбе за ценности Просвещения с очень разных позиций, и, даже когда они находят точки соприкосновения, их цели могут быть различными.
Хирси Али и Эллиана часто обвиняют в том, что они ведут на европейской земле сражения из собственного прошлого, словно они контрабандой ввезли незападный кризис в мирную западную страну. Травмированные революцией Хомейни или жестоким мусульманским воспитанием в Сомали, Саудовской Аравии и Кении, они восстали против веры своих отцов, и выбрали для себя радикальный вариант европейского Просвещения: Хирси Али как наследница Спинозы, а Эллиан как ученик Ницше. Они – воины на поле битвы в мире ислама. Но они борются и против жестоких культур, насильно уродующих половые органы девочек и заставляющих девушек выходить замуж за незнакомых мужчин. Бодрящий воздух универсализма сулит освобождение от племенных традиций.
Но то же самое можно сказать в какой-то степени и об их главном противнике, современном паладине, убийце Тео ван Гога. Голландская молодежь марокканского происхождения, скачивающая английские переводы арабских текстов из Интернета, также ищет общее дело, не связанное с культурными и племенными особенностями. Обещанная чистота современного исламизма, который в конечном счете является революционным мировоззрением, была отделена от культурных традиций. Вот почему он привлекает тех, кто чувствует себя чужаком как в предместьях Парижа, так и в Амстердаме. Они застряли между культурами, одинаково чуждыми им. Война между Просвещением Эллиана и джихадом Буйери – прямое столкновение не между культурой и универсализмом, а между двумя разными представлениями об универсальном: радикально светским и радикально религиозным. Радикально светское общество Амстердама после 1960-х, которое кажется землей обетованной образованному беженцу, спасающемуся от религиозной революции, ставит в тупик сына иммигранта из отдаленной марокканской деревушки.
Но не каждый праведный мусульманин – потенциальный террорист. Было бы заблуждением считать религию, даже ортодоксальную, главным врагом ценностей Просвещения. Даже если современный террорист зациклился на вере, он мог бы с таким же успехом выбрать – и в другие времена действительно выбирал – радикальные светские взгляды, чтобы оправдать свою жажду крови. Кроме того, есть различие между антиклерикализмом Вольтера, противостоявшего одному из двух самых могущественных институтов Франции восемнадцатого века, и современными радикальными атеистами, которые борются против меньшинства внутри и без того раздираемого противоречиями меньшинства.
Кроме того, существует разница между философами восемнадцатого столетия и консервативными голландскими политическими деятелями двадцать первого века. Первооткрыватели Просвещения были бунтарями с радикальными взглядами на политику и жизнь. Маркиз де Сад был типичным человеком Просвещения, как и Дидро. С точки зрения ислама Эллиан и Хирси Али, безусловно, бунтари. Труднее нащупать связь между респектабельным консервативным комиссаром ЕС и великим родоначальником садизма. Но прежде всего, конечно, надо признать, что многие консерваторы вступили в борьбу за современное Просвещение не из-за желания разбить святыни.
Святыни голландского общества были разбиты в 1960-е годы, как и повсюду в западном мире, когда церковь потеряла власть над жизнью людей, а правительству стали бросать вызов, а не подчиняться, когда сексуальные табу нарушались тайно и явно и когда – вполне в духе Просвещения – люди открыли глаза и уши незападным цивилизациям. Бунтарство 1960-х годов имело иррациональные, даже антирациональные черты, а порой даже отдавало насилием, и мода на такую экзотику, как маоизм, иногда превращалась в бунт против либерализма и демократии. Один за другими рушились религиозные и политические устои, поддерживавшие порядок в Нидерландах. Терпимость к другим культурам, которые распространялись с новыми волнами иммиграции и часто оставались практически непонятыми, иногда действительно была терпимостью, а иногда – безразличием, связанным с отсутствием веры в ценности и институты, нуждающиеся в защите.
Призыв консерваторов вернуться к ценностям Просвещения отчасти представляет собой бунт против бунта. По мнению многих консерваторов, толерантность перешла всякие границы. Они, как и некоторые бывшие левые, считают, что мультикультурализм был ошибкой и нужно вернуть «наши» фундаментальные ценности. Поскольку секуляризация зашла слишком далеко, консерваторы и неоконсерваторы ухватились за Просвещение как символ национального или культурного своеобразия, чтобы вернуть влияние церкви. Другими словами, Просвещением стал называться новый консервативный порядок, и его враги – инородцы, чьих ценностей мы не разделяем.
Возможно, это была необходимая поправка. Исламской революции, как любой радикальной системе убеждений, нужно оказывать сопротивление, и национальное государство, чтобы быть жизнеспособным, должно отстаивать свои интересы. Политические институты не являются чем-то чисто механическим. Важная особенность мышления эпохи Просвещения заключается в том, что всё – и в первую очередь ценности, претендующие на статус «необсуждаемых» или «фундаментальных», – должно быть открыто для критики. Весь смысл либеральной демократии, ее главная сила, особенно в Нидерландах, сводится к тому, что конфликты религий, интересов и взглядов должны улаживаться только путем переговоров. Единственное, что не подлежит обсуждению, – это применение насилия.
Убийство Тео ван Гога совершил голландец, перешедший на сторону революционной войны, и ему, вероятно, помогали другие. Таких революционеров в Европе пока еще мало. Но это убийство, как и взрывы в Мадриде и Лондоне, и фетва против Салмана Рушди, и протесты мусульман всего мира против карикатур на пророка в датской газете, обнажило опасные трещины, расколовшие все европейские страны. В странах, где церкви превращаются в туристические достопримечательности, жилые дома, театры и развлекательные заведения, ислам скоро может стать религией большинства. Французский ученый Оливье Руа прав: теперь ислам – европейская религия. Как европейцы, мусульмане и немусульмане, справятся с этим – вопрос, от которого зависит наше будущее. И где еще наблюдать за разворачивающейся драмой, как не в Нидерландах, в стране, свободу которой принесло восстание против католической Испании, в стране, где идеалы терпимости и плюрализма стали символом национальной гордости и где политический ислам нанес свой первый удар человеку, глубоко убежденному, что свобода слова подразумевает и свободу оскорблять.
