355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Иэн Бурума » Убийство в Амстердаме » Текст книги (страница 7)
Убийство в Амстердаме
  • Текст добавлен: 20 сентября 2016, 19:00

Текст книги "Убийство в Амстердаме"


Автор книги: Иэн Бурума



сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

Глава четвертая
Голландская трагедия

1

Наджиб развозил пиццу. Нельзя сказать, что доставка пиццы на мотороллере по Гааге была пределом его мечтаний. Умный юноша марокканского происхождения бегло говорил по-французски и по-английски, как и на родном голландском языке, и мечтал поступить в университет, чтобы добиться успеха в жизни.

Здоровье отца Наджиба было подорвано многолетней тяжелой работой на заводе. Он едва мог ходить, сидел дома и смотрел арабские телеканалы, проклиная евреев и других неверных. Мать, одетая с головы до ног в черное, причитала на берберском о своих детях, которые не понимали ее, о муже, который бил ее, и об ужасной жизни среди чужих людей, вдали от родной деревни в горах Риф. Сестра Наджиба, Хафида, носила джинсы и косынку и слушала ливанские поп-группы по MTV. Наджиб разговаривал с сестрой по-голландски, а с родителями по-берберски.

Юлия, красивая голландская девушка, богатая и избалованная, выросла в привилегированной семье. Она надеялась, что ее возьмут в национальную сборную по хоккею на траве. Ее тренер Флорис, молодой человек с длинными светлыми волосами, был в нее влюблен. А она в него – нет. Оба жили в больших домах в престижном районе Гааги, в зеленом пригороде, где летом отовсюду слышались стук теннисных мячей, звон чайных чашек и тихое шипение оросительных устройств на лужайках, очень далеко от бетонного квартала спутниковых тарелок, в котором жил Наджиб.

Отцы Флориса и Юлии, полицейские, женившиеся на женщинах с более высоким социальным статусом, долгое время были лучшими друзьями. Их жены имели деньги и чувствовали свое превосходство, как это свойственно крупной буржуазии Гааги. Отец Юлии, Альберт, был когда-то грубым, но красивым мужчиной, и, возможно, именно эта пролетарская грубость покорила ее мать, Эфье, вступившую в опрометчивый брак. Комфортабельная жизнь, доставшаяся без труда, превратила Альберта в жирного хама, которого раздражали интеллект и светский лоск жены. Эфье нашла спасение от ошибки юности в новомодных увлечениях – медитации и уходе за розами.

Мать Флориса умерла, оставив состояние своему мужу, Йосту. Йост был вульгарен, любил яркую одежду, ездил на дорогих автомобилях, имел большую яхту и злоупотреблял алкоголем. Должно быть, его покойной жене, как и Эфье, нравилась грубая мужественность. Но, как и в случае с Альбертом, это качество давно трансформировалось в примитивное хамство.

Наджиб познакомился с Юлией в магазине одежды, продавщица которого обвинила его в воровстве. Все эти «чертовы марокканцы» – воры, сказала она. Наджиб сохранял спокойствие и вел себя с достоинством. Юлии он понравился. Дальше – больше; они стали созваниваться, назначать свидания.

Флорис был в ярости, он напал на Наджиба на улице, столкнул с мотороллера и ударил ногой, когда-то тупал. Альберт, отец Юлии, перепробовал все, чтобы положить конец встречам дочери с Наджибом. Йост предложил другу помощь. Оба они хотели, чтобы Флорис и Юлия поженились, хоккейный тренер и его лучший игрок, сын и дочь богатых родителей, блондин и брюнетка, голландец и голландка.

Наджиб не только развозил пиццу. Раз в месяц он посещал одного сомнительного типа, чтобы получить деньги для своей семьи. Все было устроено братом Наджиба, Насром, сидевшим в тюрьме за торговлю наркотиками. Наджиб не знал, откуда шли деньги, и не хотел знать. Семья нуждалась в средствах, а он копил на учебу в университете.

Наджиб продолжал встречаться с Юлией, несмотря на то что ее семья была против, как и его собственная, когда ей стало известно об этом. Мать Наджиба боялась, что он поступит так же, как его старшая сестра, и сбежит с неверной. Когда отец узнал о Наджибе и Юлии, он пришел в ярость и избил жену. Младшая сестра Наджиба, разрывавшаяся на части между семейными традициями и фантазиями, почерпнутыми из программ MTV, завидовала брату, но не одобряла его поведение.

Насилие порождало насилие. Флорис снова напал на Наджиба. Наджиб избил Флориса. Йост тайно фотографировал Наджиба и говорил Юлии, что это фотографии из полицейского досье. Единственным человеком, проявившим сочувствие к молодой паре, была мать Юлии, которой нравились хорошие манеры молодого человека и то, что он говорил по-французски. Но она была занята в основном собственными проблемами и мало чем могла помочь дочери. Ситуация еще больше осложнилась, когда Йост узнал, что Наджиб – брат Насра.

Йост был знаком с Насром. Он получал свою долю у тех же колумбийских гангстеров, которые платили Наджибу. Наср, полицейский информатор и мелкий наркодилер, тоже все знал о Йосте. В обмен на деньги, которые выплачивались его семье, Наср согласился отсидеть срок в тюрьме и хранить молчание. Связь Наджиба с Юлией угрожала все испортить. Наджиб мог легко узнать об их сговоре. Несмотря ни на что, молодые люди продолжали встречаться.

Пьянство Йоста перешло все границы, а поведение стало непредсказуемым. Некоторые неприятные факты просочились наружу. Когда Альберт узнал о связи своего друга с гангстерами, он захотел арестовать колумбийцев и пообещал защитить Насра, переведя его в другую тюрьму. В обмен он потребовал, чтобы тот запретил своему брату встречаться с Юлией. Наср отказался. Альберт пришел в камеру Насра и так сильно избил его, что он впал в кому и умер в больнице.

Семья Наджиба возлагала вину за свои несчастья на Юлию. Наджиб по-прежнему любил ее, но его раздирали противоречия. Тем временем Йост попытался скрыться от колумбийцев. Он спрятался, но один из гангстеров нашел его и повесил, инсценировав самоубийство.

Флорис обвинил Наджиба в смерти отца. Решающий поединок произошел на яхте Йоста. Во время драки Наджиб упал в воду. Он не умел плавать, и Флорис не стал спасать его.

Семья Наджиба не позволила Юлии прийти на его похороны. Альберт, пытаясь вернуть любовь дочери, показал свой полицейский значок и заставил родственников Наджиба разрешить ей увидеть тело возлюбленного. Юлия, казалось, простила отца, но ушла из их комфортабельного дома, вышла на берег и продолжала идти навстречу холодным волнам Северного моря, пока не исчезла навсегда.

2

Эту тринадцатисерийную голландскую мелодраму показывали по телевидению зимой 2002 года. Автор сценария Юстус ван Ул хотел, чтобы его история о современных Ромео и Джульетте закончилась на более обнадеживающей ноте. Чтобы матери Наджиба и Юлии встретились и утешали друг друга, смягчая горечь потери своих детей. Чтобы их трагическая смерть сделала примирение возможным. Дескать, когда-нибудь мусульмане и христиане, голландцы и марокканцы научатся жить в мире и, может быть, даже любить друг друга. Но режиссер Тео ван Гог придерживался других взглядов. Все должно было закончиться смертью. «Для него, – сказал Юстус ван Ул, – это была война. Мысль, которую он хотел довести до всех, заключалась в том, что жить в мире с фанатичными мусульманами совершенно невозможно. ‹…› Сериал должен был закончиться плохо во всех отношениях. Без малейшего проблеска надежды».

Но все же ван Гог был сложнее, чем кажется. Пусть он и ненавидел ислам так же, как христианство, и считал, что корень зла – сама религия, но говорил тем не менее, что «есть сотня тысяч достойных мусульман, которым мы, голландцы, должны протянуть руку». Хотя мультикультурная «мыльная опера» закончилась плохо, его симпатии были явно на стороне Наджиба, Юлии и сестры Наджиба, сбежавшей во Францию со своим возлюбленным, не мусульманином. Ван Гог поддерживал любого, будь то реальный человек или вымышленный персонаж, кто бросал вызов традициям, кто восставал против социальных и религиозных ограничений. Ван Гог был кем угодно, но только не расистом.

Он был одним из очень немногих голландских режиссеров, снимавших фильмы об иммигрантах. И, хотя он часто вел себя вызывающе, ему нравилось иметь дело с мусульманами. Фильм «Наджиб и Юлия» был уникальным явлением на голландском или даже на европейском телевидении. Совместно с организацией «Форум», выступающей в поддержку мультикультурализма, ван Гог использовал сериал, чтобы стимулировать дискуссии о религии, сексе, толерантности и так далее в школах и других общественных учреждениях. Через два года после создания сериала он снял фильм под названием Cool! («Клево!») о малолетних преступниках в Глен-Миллс, экспериментальной исправительной школе. Многие актеры были учащимися/заключенными, в основном марокканского происхождения, хотя в роли главного злодея выступал голландский парень с одутловатым лицом, произношение которого выдавало принадлежность к высшему сословию Гааги. Два бывших ученика Глен-Миллс, Фуад Муриг и Фархан эль-Хамшауи, воспользовались шансом стать профессиональными актерами и впоследствии гастролировали по стране с пьесой собственного сочинения об уличной жизни мелких преступников и о своем исправлении.

3

Посмотреть на выступление Фуада и Фархана меня повели два самых знаменитых друга Тео: его основной сценарист Теодор Холман и его продюсер Гейс ван де Вестелакен. Теплым июньским вечером мы ехали в театр на автомобиле Гейса с откидным верхом по южной части Амстердама с ее узкими улицами девятнадцатого века. Холман, коренастый мужчина, недавно разменявший шестой десяток, был известен своими исповедальными статьями и радио-шоу, в которых он много говорил о покойном друге Тео и о собственных проблемах, часто сексуального характера. Театр располагался в новом культурном центре, который по замыслу городских властей должен был с помощью искусства стимулировать взаимную терпимость в районе с мусульманским населением, печально известном высоким уровнем преступности. Мохаммед Буйери, убийца ван Гога, родился на одной из соседних улиц.

Когда мы въехали в «тарелочный квартал», Теодор принялся шутить, что его, мол, теперь непременно убьют. «Мне нужно изменить внешность!» – кричал он с притворным страхом. Марокканская молодежь, сказал Холман, часто дразнит его, крича: «Мохаммед Б., Мохаммед Б.!» Людей на улицах этого мрачного района, построенного в 1950-е годы, было немного. Туристические агентства, предлагающие дешевые авиабилеты в Марокко и Турцию, были закрыты. Несколько молодых людей стояли около захудалой шашлычной и громко разговаривали на голландском сленге, очень напоминавшем американский рэп. Женщины в черных платках несли полиэтиленовые пакеты из местного универсама. Два бородатых старца в джеллабах сидели на скамье и молча смотрели перед собой. Издалека культурный центр напомнил мне мечеть с белым минаретом. Оказалось, что раньше это была христианская церковь.

Теодор с нарочитым воодушевлением поздоровался с симпатичной девушкой, сидевшей за стойкой, – менеджером культурного центра. Ее родители, объяснил он, приехали из Турции. Она, единственная среди своих родных и друзей, голосовала за Айаан Хирси Али. Теодор несколько раз пытался соблазнить ее, но тщетно. В баре он с мрачным видом рассказывал о 1960-х и о том, как он переживал из-за сексуального либерализма своих родителей. Я огляделся вокруг. Мне было интересно, кто приходит в этот культурный центр. Несмотря на то, что мы находились в самом сердце «квартала спутниковых тарелок», мало кто из присутствовавших выглядел не по-европейски. «Турчанка» подтвердила: «Большинство приходящих сюда местных жителей – голландцы».

То же самое, несомненно, можно было сказать об аудитории Фуада и Фархана: исполненные благих намерений либералы смотрели, как два бывших уличных подростка изображают на сцене свой путь к исправлению. Короткая пьеса состояла из стремительно сменяющихся эпизодов: ограбление старушек у банкомата, уличные драки, групповые изнасилования, употребление наркотиков, арест, заключение в тюрьму и, наконец, после прозрения, возвращение в школу и стремление «сделать что-то полезное для общества».

Фуад и Фархан играли свою пьесу в школах, в тюрьмах и даже для Йоба Кохена, мэра Амстердама. Возможно, она была слишком высоконравственной, слишком добродетельной, чтобы полностью соответствовать требованиям, предъявляемым к театральной постановке. Но позже, когда они присоединились к нам в баре, взяв по стакану безалкогольного напитка, я обнаружил в них нечто интригующее – изюминку, которой не хватало их пьесе. У них была своя позиция. Я хотел больше узнать об их жизни, но то ли время было неподходящее, то ли место. Они и друзья Тео много шутили, хлопали друг друга по плечам, дурачились, но мало разговаривали. Гейс в своих дорогих замшевых туфлях выглядел в культурном центре более уместно, чем Фуад и Фархан в футболках, мешковатых штанах и бейсболках.

Я договорился с Фарханом о встрече в Гааге, нашем родном городе. После того как актеры уехали, Теодор и Гейс стали рассказывать истории о Тео, о его успехе у женщин, о его цветистых письмах, изобилующих клише о вечной любви, о его ироничности. «Ирония, – вполне серьезно сказал Теодор, – очень важная составляющая голландского характера. Я заметил это после смерти Тео. Она, несомненно, является частью нашей традиции».

Это действительно так, и юмор в значительной степени построен на той же традиции. Но у нее есть и неприглядная сторона. Ирония может быть здоровым противоядием от догматизма, но также и способом уйти от ответственности. За возмутительными или оскорбительными высказываниями часто следует утверждение, что это говорилось в шутку, но к тому времени отравленные стрелы уже успевают попасть в цель. Ирония служит отличным оправданием безответственности. Тео ван Гог любил называть себя деревенским дурачком, считая, что это освобождает его от всяких обязательств. В то же время он хотел, чтобы к нему относились всерьез. Желание оборачивать все в свою пользу – распространенная болезнь в голландской интеллектуальной беседе. Примером могут служить некоторые писатели, которыми ван Гог восхищался больше всего. В узком кругу пагубные последствия смягчаются тем, что каждый знает правила игры. Но когда в игре оказываются замешаны посторонние с менее легкомысленным отношением к словам, результат порой выходит весьма плачевным.

4

Мы сидели на открытой террасе кафе в Гааге, недалеко от средневекового здания голландского парламента, огороженного тумбами для защиты от нападений террористов. Фархан, невысокий молодой человек с детским лицом лет двадцати с небольшим, делал приветственные знаки прохожим. Некоторые удостаивались чести хлопнуть по его поднятой вверх ладони. Это его город, сказал он мне, люди знают его. Он был настоящим «парнем из Гааги». Мягкие, ангельские черты лица странно контрастировали с грудью и руками тренированного бойца – он увлекался тхэквондо, корейским боевым искусством. Мы говорили о театре, о ван Гоге и его убийстве, об и сентября и о том, что значит вырасти в Гааге для голландца марокканского происхождения.

Дела у семьи Фархана шли на редкость успешно. Его отец самостоятельно научился говорить по-голландски и владел несколькими магазинами в Гааге. Два старших брата стали первыми марокканцами, закончившими престижную гаагскую гимназию Gymnasium Надапит. Один из них работает специалистом по информационным технологиям в министерстве юстиции, другой – в крупной страховой фирме. «Я был исключением, – сказал Фархан. – Все было прекрасно, пока я все не испортил».

Фархан бросил школу, примкнул к уличной банде участвовал в совершении различных преступлений, попал в центр для содержания несовершеннолетних правонарушителей, а затем в школу для трудных подростков, в которой ничему не научился. Дети сидели без дела, читали комиксы и курили траву. На третий день его пребывания в школе какая-то девочка покончила с собой. Он решил, что это не то место, где стоит задерживаться, и ограбил директора, чтобы его исключили. «Если бы я не ограбил его, то до сих пор сидел бы там, курил дурь, читал комиксы и дрался».

Одно из самых ранних и самых горьких воспоминаний Фархана относится к тому времени, когда ему было всего шесть лет. Оно до сих пор наполняет его гневом. Родители его лучшего друга, голландского мальчика, не разрешали им играть вместе. Его даже не пригласили на день рождения друга. Было ясно, что его не желают там видеть. «Такое не забывается. Хотя в то время я не вполне понимал, что это значит, воспоминания преследовали меня в подростковые и юношеские годы. Хуже всего, когда ты становишься отверженным и тебе дают понять, что ты чужак. И ты присоединяешься к другим, оказавшимся в таком же положении».

В Марокко, объяснил он, дети играют на улицах, но никогда не остаются без присмотра. Все знают друг друга. Взрослые приглядывают за чужими детьми. Но в Гааге все по-другому. Мальчишки предоставлены сами себе, как в марокканской деревне, но никто не следит за ними. Они становятся неуправляемыми, потому что никто не объясняет им, что хорошо, а что плохо. Родители сами не знают, как справиться с повседневными делами, и детям приходится помогать им во всем: заполнять бланки и тому подобное. Именно поэтому дети теряют веру в старших и начинают озлобляться.

На родителей? «Нет, на голландское государство, которое позволяет нам приезжать сюда, но не объясняет, как все устроено. Они позволяют нашим родителям подметать улицы, работать на заводах, выполнять ремонтные работы, но мы, дети, должны сами решать свои проблемы. Мы не виним наших родителей. Просто не можем положиться на них».

Я вспомнил другого голландца марокканского происхождения, с которым незадолго до того познакомился в Роттердаме, где он работает в известной архитектурной фирме. Его отец тоже приехал в Голландию как гастарбайтер, но никогда не имел никакой собственности. Хотя его нельзя было назвать необразованным человеком – в Марокко он учился в коранической школе, – он двадцать пять лет проработал разнорабочим на мебельной фабрике. Его сын Самир родился в Марокко, но в трехлетнем возрасте его привезли к отцу. Он помнит, что был у отца на работе и заметил, как другие рабочие подшучивали над ним – не злобно, просто снисходительно. Они относились к его отцу как к ребенку. «Это было так же обидно, – рассказывал он, – как услышать в магазине выволочку, устроенную матери какой-то голландкой за то, что она плохо говорит по-голландски».

Ему было стыдно за своих родителей не потому, что они не видели, что происходит, а потому, что делали вид, что не видят. Они были слишком гордыми, чтобы признать свое унижение, и оттого их дети чувствовали его еще острее. Когда отец проработал на заводе двадцать пять лет, его в качестве особого поощрения отвезли на работу на машине начальника. И все. «Вот тогда-то я понял, что его совсем не уважают».

Жалел ли его отец о том, что приехал в Нидерланды? «Нет, не жалел, потому что пожертвовал всем для того, чтобы мы жили лучше. Он хотел, чтобы я учился на врача – самый надежный выбор. Он не понимает, почему я захотел быть архитектором. Он считает, что я стал кем-то вроде каменщика».

С братьями Фархан говорит по-голландски, с родителями – по-берберски и по-голландски. «Примерно пятьдесят на пятьдесят», – добавил он. Архитектор Самир сказал, что до сих пор считает себя «гостем в этой стране». Я спросил Фархана, чувствовал ли он себя когда-нибудь голландцем. «Ни голландцем, ни марокканцем», – ответил он. А если Голландия играет в футбол с Марокко? «Тогда я, конечно, за Марокко! Но если бы мне пришлось выбирать между голландским и марокканским паспортом, я бы выбрал голландский. Нужно думать о своих интересах. От марокканского паспорта никакой пользы. Но что касается футбола, тут я могу руководствоваться зовом крови».

В тот день, когда погиб Тео ван Гог, Фархан ехал на поезде в Амстердам. Он собирался встретиться с автором, чтобы обсудить сценарий фильма, и понял, что что-то произошло, когда ему стали звонить по мобильному телефону. По странному совпадению автор жил на улице, где был убит ван Гог. Когда Фархан подъехал к его дому, труп ван Гога еще лежал на велосипедной дорожке под голубым пластиковым покрывалом. На Фархана, как и на многих людей с марокканской внешностью, тут же набросились репортеры, хотевшие узнать его реакцию. Он отказался говорить с ними. «Совести нет у этих журналистов», – сказал он.

Фархан был многим обязан ван Гогу. Без него он никогда не стал бы актером. Ему нравилось работать с ним. Тео всегда был открыт для общения. Но теперь ему приходилось объяснять другим марокканцам, что фильм Cool! был снят до «Покорности» – фильма, созданного ван Гогом с Айаан Хирси Али, – потому что иначе его «сочли бы предателем».

Он видел только маленький фрагмент одиннадцатиминутной ленты. «Это просто смехотворно, полностью лишено смысла». Ван Гога, должно быть, «обманом втянули в создание такого фильма». Проецирование текстов Корана на голое женское тело – это «оскорбление, оскорбление, которого я не смогу забыть, такое же, как тот случай, когда мне не разрешали играть с моим лучшим школьным другом. Все марокканцы чувствуют то же самое. Я не защищаю Мохаммеда Буйери, ни в коем случае. Но в том, что касается фильма, он был прав».

Прав, что убил ван Гога? Фархан нахмурился, вертя в руках пустой стакан из-под кока-колы. Ему было легче говорить не только за себя: «Никто из марокканцев не уважает Мохаммеда Буйери. Убивать во время Рамадана совершенно недопустимо». Это был странный и неожиданный ответ. Что общего между постом и правом совершить убийство? Фархан задумался, а затем сказал: «Убийство никогда не бывает оправданным. Мохаммед, конечно, действовал не один. Он был просто сумасшедшим. Безумцем! Но я понимаю, каким образом его могли подтолкнуть к этому».

Фархан видел, как после и сентября стали появляться экстремисты. Время от времени он встречает их в гаагских кафе. Они говорили то, чего никогда не сказали бы перед камерой. Кто-то сказал, что миллионы мусульманских женщин хотели бы выйти замуж за Мохаммеда Буйери. «Тео втянули в это, – повторил Фархан. – Так же, как я, он попал не в ту компанию, оказался в одной лодке с людьми, чьи ценности отличаются от голландских. Это происходит постепенно, как с наркотиками: начинаешь с одной затяжки, потом еще несколько. Потом сворачиваешь косячок…»


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю