Текст книги "Убийство в Амстердаме"
Автор книги: Иэн Бурума
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)
4
У меня есть знакомая, которая живет на площади Аугюста Аллебе, писательница Дубравка Угрешич. Ее дом, выходящий на площадь тыльной стороной, лучше большинства других зданий. Многие из ее соседей не голландцы, а китайцы, а также выходцы из Восточной Европы и с Ближнего Востока. Дубравка нашла в Амстердаме убежище от национализма, которым была отравлена ее родная Хорватия, или, как она предпочитает говорить, Югославия. Она – беженка из страны, которой больше не существует. Брошенная на произвол судьбы после краха коммунизма, она стала частью новой европейской диаспоры. Мы познакомились в 1990 году в Сан-Франциско на писательской конференции и с тех пор встречаемся в разных городах. Запомнился мне один вечер в Берлине, когда мы вошли в бар, забитый мусульманскими беженцами из Боснии. Дубравка была единственной женщиной в окружении возбужденных усатых мужчин, горевших желанием рассказать нам об ужасах, свидетелями которых они были: об изнасилованиях, пытках, концентрационных лагерях, массовых убийствах. Мы спросили их, как им живется в лагере для беженцев в Берлине. Прекрасно, сказали они, одно плохо. Что именно? Цыгане, ответили они. Это такие мерзавцы. Поубивать бы их всех.
Дубравка не отличалась сентиментальностью. Скептицизм достался ей нелегко. Летним вечером, когда мы ужинали с ней в ее квартире, на площади Аугюста Аллебе было тихо. Многие местные жители уехали навестить родственников в Турции и Марокко. Говоря о жизни в Голландии, она сказала мне то, что я уже слышал однажды от Айаан Хирси Али – о коллективной щедрости и индивидуальном конформизме голландцев. Щедрость государства по отношению к беженцам и другим вновь прибывшим вызывает определенного рода недовольство. По словам Айаан, голландцы считают, что, поскольку они «были так добры» к иностранцам, те должны вести себя как голландцы. Есть и другая разновидность недовольства – недовольство получателей голландской государственной помощи, которая, на их взгляд, никогда не бывает достаточной. Дубравка описала поведение людей, приехавших из балканских стран. «В Голландии у них развивается преступный менталитет, – сказала она. – Они считают, что эту страну всегда можно надуть». Как и «доступных» женщин.
Европейцы гордятся своими государствами всеобщего благоденствия, но они не были рассчитаны на прием большого количества иммигрантов. Пожалуй, лучше идут дела у иммигрантов, живущих в более жестких условиях Соединенных Штатов, где не так велико искушение доить государство. Необходимость самому заботиться о себе способствует более радикальной интеграции. Возможно, именно по этой причине иммигранты из Африки или с островов Карибского моря часто с презрением относятся к афроамериканцам, считающим, по понятным историческим причинам, что государство в долгу перед ними. Иммигранты, приехавшие в США, не могут претендовать на это. А вот в Европе некоторые претендуют.
Зависимость от государственных субсидий, даже совершенно оправданная, оказывает еще одно пагубное воздействие на жизнь иммигрантов. На организации, использующие государственные средства, чтобы представлять интересы меньшинств, а также на иммигрантов, работающих на государство, часто падает подозрение в коррумпированности и преследовании личных интересов. Их мотивы, какими бы бескорыстными они ни были, компрометирует близость к бюрократическому аппарату. Я много раз слышал из уст голландцев марокканского происхождения выражение «кран субсидий», всегда произносимое с презрением. Пьющий из этого крана рискует стать «марокканским талисманом» или «избалованным мусульманином».
Когда я спросил тюремного имама, выходца из Марокко, о «Форуме», достойной организации, продвигающей идеи мультикультурализма и толерантности, он закатил глаза и назвал «Форум» «краном субсидий, который нужно закрыть». Он сказал, что он против субсидий. «Мусульмане всегда хотят получать субсидии. Этому нужно положить конец. Государство всеобщего благоденствия зашло слишком далеко».
Тюремный имам Али ад-Дауди – не восторженный сторонник свободного рынка, а жесткий молодой активист, по его собственным словам, «человек резких суждений». Он гордится тем, что его мусульманские «братья» организовали бойкоты и демонстрации против датских карикатур, высмеивавших пророка. Он видит в этом энергичную защиту «религиозной цивилизации». С другой стороны, к мусульманам, успешно влившимся в поток голландской политики, он относится с презрением. Типичный мусульманский политик, сказал он мне, это «образцовый приспособленец». Таким людям нельзя доверять. Вместо них политические партии должны «активнее привлекать людей, являющихся членами своих общин». Я решил, что он имеет в виду таких людей, как он сам, и спросил его об этом. Он ответил, что не имеет шансов на успех в политике: «Моей бороды достаточно, чтобы отпугнуть их».
5
Как у многих молодых людей, у Мохаммеда Буйери существовала проблема авторитета. Но это была не совсем та проблема, с которой обычно сталкиваются «автохтоны». Если конфронтация с родителями воспринимается как унижение, отсутствие родительского авторитета дома может иметь даже худшие последствия. Нора, лидер мусульманских студентов в Неймегене, испытывала чувство неловкости за мать, когда они смотрели «Покорность» по телевидению. Самира, архитектора из Роттердама, покоробило, когда он понял, что отца не уважают на работе. Фархан, актер из Гааги, видел беспомощность своих родителей, не знавших, как справиться с самыми простыми делами в голландском быту.
Конфликт Мохаммеда с отцом был достаточно обычным для иммигрантских семей, выходцев из деревень. Он касался чести семьи и сексуальной свободы. Весной 2ооо года его семнадцатилетняя сестра Вардия познакомилась с парнем по имени Абду, жившим по соседству членом марокканской молодежной банды «Далтоны». Название они взяли из популярного бельгийского комикса о ковбое по имени Счастливчик Люк, который читали почти все голландские дети. У «Далтонов» были неприятности с полицией. Но Мохаммеда беспокоило не это. Проблема заключалась в отсутствии отцовского авторитета. Отец должен был уследить за Вардией. Связь с молодым человеком до брака недопустима. То, что у Мохаммеда была подруга, не имело никакого значения или, может быть, просто вписывалось в логику нарушенного когнитивного процесса. Он ведь мужчина. Голландские женщины доступны, а значит, не считаются. Но его сестра ставила под угрозу честь семьи. «Что я могу сделать? – сказал отец. – Она не слушает меня».
Мохаммед не пустил Абду в дом. Завязалась драка. Чтобы навести порядок, пришлось вызвать полицию. Вскоре после этого Мохаммед ушел из дома, снял квартиру и больше года отказывался от встречи с отцом. Примерно в это же время он перестал изучать бухгалтерское дело и переключился на корпоративные информационные технологии. Через год Мохаммед был снова арестован. Он случайно встретил Абду в парке в центре Амстердама. Подстрекаемые другими молодыми марокканцами, они устроили безобразную драку. Когда прибыла полиция, у Мохаммеда в руке был складной нож, которым он стал угрожать одному из полицейских, турку по национальности. Первый удар прошел мимо цели. Вторым он ранил полицейского в шею.
Выйдя на свободу после двенадцати недель, проведенных в тюрьме, он перенес еще одно потрясение. Мать Мохаммеда умерла от рака груди. Он был ее любимым ребенком. Несмотря на периодические приступы гнева, Мохаммед умел скрывать свои чувства. Он не присутствовал на ее похоронах в Марокко, и люди не сразу поняли, как повлияла на него ее смерть. Но знавшим его хорошо показалось, что он стал более замкнутым. Он хотел «найти истину» и написал об этом позже в прощальном письме семье непосредственно перед убийством ван Гога: «Я часто искал способ показать вам Истину, но между нами как будто все время стояла стена».
Поиски истины направили его на путь, ведущий к исламу. Некоторые полагали, что в его деспотичном отношении к сестре тоже виноват ислам. Айаан Хирси Али, безусловно, думала именно так. Но религия, вероятно, была не главной причиной. В семье, где с отцом мало считались, и в обществе, от которого марокканскому юноше легче было получить пособие, чем уважение, на первом месте стоял вопрос авторитета, достоинства.
Возможно, на его правдоискательство повлияли события il сентября, но они, похоже, еще больше сбили Мохаммеда с толку. Он, конечно, не поддерживал американские власти, но и не оправдывал убийство ни в чем не повинных людей. Насилие, сказал он друзьям, это не решение. С другой стороны, он допускал, что нападение могли организовать евреи. Это вряд ли можно назвать необычным. Многие мусульмане верили подобным домыслам.
Мохаммед по-прежнему активно участвовал в местных проектах, устраивал дискуссии, кулинарные уроки и т. п. Он собирался организовать новый молодежный клуб в своей старой школе и назвать его Mondriaans Doenia, то есть «Мир Мондриана». На фотографии, сделанной в то время и напечатанной в местной газете, приятный молодой человек поглаживает редкую бородку и улыбается в объектив. Его старые привычки – пиво, наркотики, ухаживание за голландскими девушками – постепенно уступали место более моралистическому взгляду на жизнь, особенно после того, как потерпел фиаско его последний проект. Ему сказали, что молодежных клубов и без того достаточно. На создание нового нет денег.
Интерес Мохаммеда к корпоративным информационным технологиям оказался столь же мимолетным, как интерес к бухгалтерскому делу, поэтому он еще раз сменил специализацию, на сей раз на то, что называлось социально-образовательной помощью. Он получил стипендию, позволявшую продолжать учебу в новом направлении, но вскоре ему снова стало скучно. Сокурсники заметили, что он стал проявлять странную придирчивость, например угрожал людям, употреблявшим спиртные напитки. По словам одного из студентов, «у него не было в колледже настоящих друзей, особенно под конец, когда он сформировал небольшую компанию из людей, в настоящее время находящихся в тюрьме».[39]39
Trouw, 09.07.2005.
[Закрыть]
Хотя Мохаммед продолжал посещать собрания местного комитета, его настроение становилось все более мрачным. Он кричал на людей, отказывался обмениваться рукопожатиями с женщинами, прерывал собрание громкими молитвами или воззваниями к Аллаху и объяснял отказ в предоставлении субсидии на создание клуба Mondriaans Doenia предубеждением против мусульман. Изменилась и его внешность. Он не только отрастил бороду, но и стал носить вместо джинсов марокканскую джеллабу и шапочку для молитвы. Он забыл своих старых друзей. Отрывистое «салям» – все, что они слышали от него при встрече на улице. В его жизнь вошли новые друзья, такие как нелегальный иммигрант из Марокко по имени Нуредин. Был еще друг помоложе, которого звали Самир, они с Мохаммедом учились в одной школе. В семнадцать лет Самир уехал в Чечню, чтобы принять участие в священной войне, но вскоре вернулся, потому что там было слишком холодно. Считая, наверное, что южнее Голландии всюду светит жаркое солнце, он взял с собой только летнюю одежду. Один из его школьных учителей назвал его «придурковатым Робин Гудом».
Нуредин открыл Мохаммеду новый авторитет, казавшийся более приемлемым, более реальным, более надежным, чем любой другой из тех, с которыми он сталкивался прежде. Отец был для него теперь чужим человеком, олицетворением слабости и поражения. Мохаммед считал, что чиновники голландского государства всеобщего благоденствия не оправдали его надежд из-за собственного бессилия или вероломства, а возможно, даже из-за ненависти к исламу. Но теперь, наконец, он имел дело с чем-то настоящим: мудрец с Востока мог придать смысл его жизни и обосновать его обиды.
Мохаммед Радван аль-Исса, известный также как Абу Халед, – радикальный мусульманский проповедник, в 1995 году бежавший от светской диктатуры Асада в Сирии. Прилетев во Франкфурт по фальшивому паспорту, он не смог получить убежище в Германии. Узнав, что в Голландии легче жить на нелегальном положении, он быстро пересек границу и начал проповедовать небольшим группам слушателей в задних комнатах провинциальных магазинов или в частных квартирах. Он проповедовал экстремальную разновидность исламского пуризма, такфир. Согласно этой доктрине, мусульмане, отступившие от истинной веры и не живущие по священным законам, объявляются неверными и заслуживают смерти от рук правоверных. Поскольку демократия или любая другая форма светского правления является оскорблением истинной веры, мусульмане, участвующие в ней, по определению считаются неверными.
Абу Халед, высокий мужчина, носивший черную куртку поверх белой джеллабы и говоривший по-голландски с немецким акцентом, выступал с проповедями в магазине «Интернет-Фоунхауз» в Схидаме, маленьком городке неподалеку от Роттердама, где Нуредин и представил ему Мохаммеда. То, что Абу Халед проповедовал только на арабском языке, который Мохаммед понимал с трудом, возможно, делало его еще более загадочной фигурой.
Это был человек из самого сердца исламского мира, а не седобородый традиционалист, спустившийся с гор РиФ формально соблюдающий требования ислама и едва умеющий говорить по-арабски, и не немощный имам-иммигрант, заискивающий перед голландскими властями. Абу Халед был человеком чистой веры, революционером, современным пророком, способным указать путь к Истине.
Ученики, собиравшиеся вокруг сирийского проповедника во время этих подпольных встреч, в том числе Самир и Мохаммед, были почти детьми – запутавшимися детьми, на которых он произвел такое впечатление, что они звали его Шейхом. Познакомившись с Шейхом, Мохаммед попросил его приехать к нему домой в Амстердам и поговорить с его друзьями о Коране. Шейх, сказал один из его юных учеников, «так мудр, он знает в пять раз больше, чем Мохаммед Буйери».
К середине 2003 года Мохаммед замкнулся в узком мирке, состоявшем из нескольких единомышленников и компьютера. Голландская разведывательная служба окрестила эту группу, в которую также входили два брата, Джейсон и Джейми, сыновья американца и голландки, группой «Хофстад». «Хофстад» означает «город королевского двора». Так часто называют Гаагу, где проживали несколько членов шайки. Джейсон и Джейми собирались взорвать здания парламента. Предполагалось, что у них есть связи с джихадистскими организациями в Испании и других европейских странах. Мохаммед стал мозгом группы «Хофстад». Он размещал идеологические трактаты на веб-сайтах, подписываясь именем Абу Зубейр.
Друзья, к которым иногда присоединялся сам Шейх, встречались в квартире Мохаммеда и просматривали на его ноутбуке диски с видеозаписями, скачанными с исламистских веб-сайтов или у других энтузиастов. Они смотрели казни, совершенные на Ближнем Востоке: священные воины, прячущие лица за платками и вязаными шапочками, перерезали горло неверным иностранцам. По словам человека, который присутствовал на встречах группы, было видно, что Мохаммеда эти ужасные сцены приводили в возбуждение. Нуредин провел свою брачную ночь на матрасе в квартире Мохаммеда и вместе с невестой смотрел казни неверных.[40]40
По кн.: Jutta Chorus, Ahmet Olgun. In godsnaam: Het jaar van Theo van Gogh. Amsterdam, 2005.
[Закрыть]
Слог Мохаммеда постепенно становился все более резким. «Шариат, – писал он, – это священный, независимый, высший порядок жизни, который не может подчиняться ложному человеческому порядку. Шариат сотрет этот порядок с лица земли». Это было в октябре 2003 года. В феврале 2004 года его тон еще ужесточился: «Удалиться от неверных – значит ненавидеть их, быть их врагом, испытывать отвращение к ним, не выносить их, бороться с ними». Даже благочестивый мусульманин, который молится, ест халяльную пищу, совершает паломничество в Мекку и призывает к джихаду, даже такой человек, «если он не чувствует ненависти к врагам ислама, становится неверным, даже если он любит кого-то из них, потому что тот является его родственником».
Это – мир такфира, где все перевернуто вверх ногами, где любовь – грех, а ненависть – добродетель. Голландская полиция, получив информацию о группе «Хофстад», устроила облавы в обычных местах сбора ее членов и арестовала пять человек, включая сирийца. Мохаммеда среди них не оказалось, потому что секретная служба считала его второстепенной фигурой. Мохаммед привозил пиццу в тюрьму, где содержались его друзья, и осыпал оскорблениями охранников. Поскольку задержанные не совершили никакого конкретного преступления, их вскоре освободили. Весной 2004 года Абу Халед снова стал регулярно появляться в квартире Мохаммеда. Но между Шейхом и его учеником было одно важное различие. Абу Халеда Нидерланды сами по себе не интересовали. Мыслями он был на Ближнем Востоке. Мохаммед же, как это ни парадоксально, оставался голландцем.
6
Есть люди, которые считают, что терроризм политического ислама исчезнет, когда будут решены ближневосточные проблемы. Если американцы выведут свои войска из Ирака, а Израиль заставят вернуть палестинцам их земли, если западные государства и корпорации прекратят поддерживать диктаторов, если кровавое пятно колониализма будет стерто, священная война закончится.
Маловероятно, однако, что те, кто хочет создать царство божье на земле, удовлетворятся более выгодными условиями для палестинцев или выводом американских войск из Ирака. События на Ближнем Востоке, безусловно, активизировали Мохаммеда и его друзей. Самир, «придурковатый Робин Гуд», действительно поехал в Чечню. Другие уехали в Пакистан и Афганистан. А видеозаписи зверств, имевшиеся у Мохаммеда, были сделаны где-то на Ближнем Востоке.
Я спросил тюремного имама Али ад-Дауди, как он оценивает связь между ближневосточной политикой и терроризмом в Европе. По его мнению, «корень зла» находится глубже. Конечно, сказал он, ситуация в мире способствует росту агрессивности. Нидерланды являются союзником США в Ираке. Этого нельзя отрицать. И палестинский конфликт – серьезное основание для антизападных настроений мусульман. Но «глубоко в сердце», сказал он, большинство мусульман «не имеет тесной связи с Ираком». Настоящая проблема, по его мнению, заключается в отсутствии интеграции в европейских обществах. «Я могу отличить голландцев, настроенных против ислама, от тех, кто не разделяет их настроений, но двадцатилетнему парню это удается далеко не всегда». Вместо того чтобы воспринимать людей, проживших в Нидерландах сорок лет, как граждан, голландские политики тоже слишком часто «подливали масла в огонь» и поощряли враждебное отношение, обвиняя иммигрантов во всевозможных преступлениях. «Каждое обвинение больно бьет по нам, – сказал он, – и приводит бомбы в действие».
Я спросил его о мусульманских критиках ислама, таких как Афшин Эллиан и Айаан Хирси Али. Разве они не правы, когда говорят об опасностях политического ислама? Он махнул рукой, словно отвергая эту мысль. Айаан, сказал он, была «загипнотизирована всеобщим вниманием. Мне ее жаль. Эллиан более опасен». Чем же? «Эллиан мыслит глубже, – ответил имам, – но он – шиит. Он ничего не знает о марокканцах, турках и вообще о суннитах». В конце концов, сказал он, шиизм – это другая религия: «Эллиан говорит о политическом исламе. Но я понятия не имею, что это. Возможно, он прав и такое действительно существует в его родной стране, Иране, но он не должен проецировать ситуацию на Нидерланды».
Я спросил о различии между террористическими актами, совершенными шиитами, и деяниями суннитов: терактами il сентября, да тем же убийством ван Гога. Так ли они отличаются друг от друга, несмотря на разные традиции? На красивом бородатом лице ад-Дауди промелькнуло замешательство. «Нет, не очень». Тогда, возможно, традиции не столь важны, когда речь идет о насилии во имя веры? Он провел рукой по пластиковой поверхности стола, как будто хотел стереть пятно. Помолчав несколько мгновений, он дал ответ, который заинтересовал и встревожил меня: «Традиции порой гнетут, как кандалы. Если вы избавитесь от традиций, у вас останется ислам». Чистота веры, свободной от обычаев и традиций, веры, к которой можно прийти заново, особенно привлекательна для молодых людей, чувствующих себя в культурном и социальном плане выбитыми из колеи.
«Культура, – сказал ад-Дауди, – создается людьми. Но ислам остается».
7
Ислам остается. Наверное, именно на это надеялся Мохаммед, когда говорил, что молится Аллаху, чтобы тот уберег его от инакомыслия. Ислам был его новой личностью – неприступной, надежной, уютной оболочкой, которая защищала от всех окружавших его враждебных сил. Это давало ему ощущение силы, смысла, правды. Он был готов жить ради одного ислама. Но даже в самых жестких статьях Мохаммеда безошибочно угадываются черты его культуры – его голландской культуры.
Самый злой и, возможно, самый странный из его опусов, размещенных в Интернете, называется «Поймать волка». Название связано со старым эскимосским способом охоты на волков. В снег бросали окровавленный нож. Волки, привлеченные запахом крови, приближались к ножу и лизали лезвие, разрезая себе язык. Они продолжали лизать его, не понимая, что пьют свою собственную кровь, пока не становилось слишком поздно и они не погибали от потери крови. Люди в современном мире, писал Мохаммед, такие же, как эти волки. Мы, живущие в «демократическом цирке» Запада, являемся рабами «фальшивых леденцов» нашей культуры развлечений и пагубных соблазнов кафе, баров, дискотек и игорных заведений.
Мусульмане, также ставшие рабами западных леденцов, продолжал он, достигли низшей точки в своей истории, но, к счастью, спасение рядом. Рыцари ислама поднимутся в… Нидерландах. Голландия станет колыбелью религиозной революции, которую сделают возможной те самые политические свободы, которые Мохаммед демонстративно презирал. Он объяснил свою парадоксальную позицию: «Поскольку голландская политическая система побуждает своих граждан (особенно «аллохтонов», то есть мусульман) принимать активное участие в решении проблем общества ‹…› люди взяли на себя социальную ответственность. Эти люди взяли на себя ответственность не только за Нидерланды, но и за весь мир. Они освободят мир от демократического рабства».[41]41
Цит. по отчету Рюда Петерса: De ideologische en religieuze ontwikkeling van Mohammed Bouyerf. Rapport van het deskundigenonderzoek in de strafzaak tegen M.Bouyerf, Prof. Dr. Mr. Ruud Peters.
[Закрыть]
Здесь слышны отзвуки старого голландского тщеславия, уходящего корнями в фанатичный протестантизм, в идею о том, что Голландия – моральный маяк мира. Раньше христиане верили в это. До недавнего времени многие считали, что голландская модель либерализма, мультикультурная толерантность, сексуальная вседозволенность и т. д. суть луч света, ярко сияющий для остального мира, еще покрытого тьмой. Мохаммед, с его очень голландской манией величия, распространил свое юношеское желание заниматься местной политикой на судьбы всего человечества. Его морализирование, хотя и расцвеченное исламистской терминологией, было частью той же традиции. Проблема демократии, по его мнению, заключалась в тех самых греховных леденцах, безнравственных удовольствиях плоти. Но он дошел до крайности, до которой никогда или почти никогда не доходили протестанты. Свобода выбора, так привлекавшая Айаан Хирси Али, была для него невыносима. То, что было для нее освобождением, для него стало источником болезненного разочарования и смятения. Он должен был разрушить цивилизацию, мучившую его.
«Освободите себя! – призывал он молодых мусульман, странно перекликаясь с риторикой прово 1960-х. – Выходите из кафе, баров, из своих углов. Услышьте: «Нет бога кроме Аллаха!» Присоединитесь к каравану мучеников». Конечно, он совсем не походил на прово. Освобождение, проповедуемое Мохаммедом, – это освобождение смерти, забвения, героическая жертва, вдохновлявшая европейских фашистов в 1930-е годы.
Усматривать сходство между исламизмом Мохаммеда и другими видами экстремизма не значит утверждать, что это одно и то же. Но желание умереть во имя высшей цели, бога или великого вождя во все века привлекало запутавшихся и озлобленных молодых людей и, конечно, было характерно не только для ислама. Взгляды Мохаммеда относительно США, выраженные в том же документе, также имеют европейское происхождение и перекликаются как с позицией правых политических партий 1930-х годов, так и с традиционным антиамериканизмом левых. «Если мы возьмем в качестве примера мать всех демократических государств, Америку, – писал он, – и сравним ее социальную статистику (преступность, насилие и т. д.) со статистикой других стран, мы придем к единственному выводу: это – совершенно больное общество. Пройдет какое-то время, и его социальный порядок превратится в хаос».
В уме Мохаммеда Буйери европейский антилиберализм причудливо сочетался с самодовольным морализмом и исламистским революционным пылом. Эта взрывчатая смесь давала ему основание для убийства врагов, препятствующих спасению мира, как он его понимал. Объектом его гнева мог стать кто угодно, начиная с охранника местного отделения службы социального обеспечения, которому Мохаммед угрожал убийством («я вырву тебе сердце!»), и кончая всем голландским народом: «Темные облака смерти сгущаются над вашей страной. Готовьтесь к тому, к чему нельзя приготовиться. Вы заплатите своей кровью за мучения наших братьев и сестер».[42]42
Открытое письмо к голландскому народу, 12.08.2004.
[Закрыть]
Объекты могли быть случайными, но вполне конкретными, присутствовал и сексуальный элемент. Двумя из трех главных потенциальных жертв Мохаммеда были иммигранты. Айаан Хирси Али, часто фигурировавшая в кровавых фантазиях на сборищах в квартире Мохаммеда, олицетворяла цивилизацию, которую он хотел униитожить. Ахмед Абуталеб, мусульманин и член городского совета Амстердама, якобы предал своих братьев, работая на врага. Третьей мишенью был правый политик-популист Герт Вилдерс, безуспешно пытавшийся занять место Пима Фортейна. Вилдерсу угрожали главным образом потому, что считали его гомосексуалистом. Оснований для подобных утверждений не было. Возможно, его путали с Фортейном. Или же его врагов вводила в заблуждение крашеная светлая шевелюра политика, ставшая его фирменным знаком. Так или иначе, Хирси Али и Абуталеб, вдумчивый и упорный социал-демократ, родившийся в Марокко, были главными врагами: одна – отступница, вавилонская блудница, второй – плохой мусульманин, зиндик, неверный в глазах последователей такфира, и потому недостойный жить на этой земле.
