Текст книги "Пуговицы (СИ)"
Автор книги: Ида Мартин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]
– А полиция что? Они вообще собираются это расследовать?
– Ну, какое расследовать? – она снова шумно высморкалась и обречённо махнула рукой. – Дело шестимесячной давности. Кому нужно это расследование? Они и так были страшно рады, что удалось сразу установить личность. Это только в кино что-то расследуют. В жизни у всех полно текучки. У Веры Васильевны муж полицейский. Говорит, столько бумажек приходится заполнять, что больше ни на что времени не остаётся.
– Понятно… – я задумалась, стоит ли говорить ей про растяжку.
В кино показывали, что они исследуют даже ткань, если на ней остаются отпечатки, но директриса была права. Кино – это кино.
С Женечкой мы подружились, когда я только переехала к Кощею с Ягой и чувствовала себя катастрофически несчастной. Ему было четырнадцать и, вероятно, я даже была немного в него влюблена, как может быть влюблена десятилетняя девочка во взрослого миловидного мальчика с ясным взглядом и розовым румянцем на нежном лице.
Он водил меня по району и обучал «устройству нашего мира».
На обычной улице, посреди белого дня он то и дело замечал какие-нибудь знаки, послания или сигналы, которыми обменивались сущности.
В одну из первых наших прогулок, проходя мимо арки, где на стене были выведены непонятные каракули в стиле граффити, он прочёл слово: «Воздержание».
– Что это такое? – спросила я.
– Это правило-напоминалка, – с таинственным видом сказал он.
– Какая ещё напоминалка?
– Об осторожности, конечно. Когда скамейки покрашены, на них тоже напоминалки пишут, чтобы никто не испачкался. А ещё на дверях пишут «выход», чтобы не забыть.
– И о чём же это правило?
– О том, что всё должно быть по правилам.
– Чудесно! Масло масляное.
– Это хорошее правило. Когда нет правила, получается беспорядок. А беспорядок – открывает двери в дестрой.
– Что такое дестрой?
– Это место, где живут сущности.
– Демоны ада?
– Нет. Сущности.
– Они злые?
– Разные. Бывают и хорошие сущности, но чаще плохие. Как везде. Им нужны твои эмоции и чувства. Твой разум и сознание. Все нематериальные вещи, которыми обладает человек: здоровье, красота, сила, молодость, энергия и даже время. Всё то, что в нашем обычном понимании нельзя отдать или забрать, для сущностей – особая ценность.
– И как же они выглядят?
– Обычно. Как любые люди. Как ты или я.
– А их много?
– Конечно.
– И как же их узнать?
– У тебя не получится.
– Почему?
– Ты не умеешь видеть суть.
– Что такое суть?
– Суть – это истина. Знаешь фокус, где три стаканчика и шарик, который фокусник быстро-быстро перекатывает из одного стаканчика в другой. Он так ловко их переставляет, что ты не можешь понять, где на самом деле шарик.
– Напёрстки что ли?
– Суть – это как тот шарик. Ясно? Нужно видеть только её.
Я вроде бы и понимала, что он всё выдумывает, однако глубокая убежденность, с которой сам Женечка в свой мир верил, невольно передавалась.
Он считал, что его предназначение состоит в охране всеобщего миропорядка. И если вдруг этот порядок нарушится, наступит полный хаос, или, как он называл, «дестрой».
Женечка любил школу и заботился о ней, как никто другой. Он был уверен, что всё, что малейшим образом нарушает порядок, будь то невычищенные мусорные баки, сухая листва на дорожках или разросшаяся трава, приоткрывает двери в дестрой и впускает его в наш мир.
Самое удивительное, что все эти дни, обдумывая происшествие с Надей, я ни разу не подумала о нём. А ведь Женечка наверняка был в тот вечер в школе. Его просто не могло не быть.
Обойдя весь школьный двор, я заглянула в подвал, столовую, проверила в кабинете труда и, в конце концов, нашла его во дворе средней школы, здание которой находилось от нас неподалёку.
В полупрозрачном дождевике он обрезал кусты. Заметив меня издалека, Женечка выпрямился и застыл с секатором в руке.
– Еле тебя нашла.
– А что случилось? – забеспокоился он. – С мамой что-то?
– Нет. С мамой всё в порядке. Ничего не случилось. Просто давно не виделись. Хотела поболтать.
– У меня работа, – с важным видом заявил он.
– Работай, я рядом постою.
Женечка медленно отвернулся к кустам и стал чикать выбивающиеся из общего ряда веточки.
– Какие новости? – нарочно понизив голос, полушёпотом спросила я. Это должно было означать, что речь пойдёт о его тайной миссии.
– Ты знаешь, – откликнулся он неохотно. – Дверь распахнулась. И теперь неизвестно, что будет.
– Скажи, а ты помнишь тот вечер, когда твоя мама осталась допоздна перед школьным концертом? Весной. Когда ещё зеркало разбилось.
Женечка перестал чикать и замер, стоя ко мне спиной. Я бы хотела видеть его лицо, но давить на него было опасно, от любого напора он с лёгкостью мог замкнуться, уйти в себя и вообще перестать разговаривать.
– Точно, – тихо проговорил он. – Всё это случилось из-за разбитого зеркала.
– Нет, погоди. Лучше вспомни, что ты делал тогда.
– Складывал коробки от книг. В библиотеку привезли новые учебники. Было очень много коробок.
– Ты был в библиотеке?
– В библиотеке, – повторил он задумчиво.
– И никуда оттуда не выходил?
Он неопределенно пожал плечами:
– Писать ходил. Два раза.
– А когда узнал про зеркало?
– Мама пришла и сказала его снять.
– А мы где были?
– Тебя не было. Ты ушла с Васей.
– Можешь очень хорошо подумать и сказать мне честно…
– Я всегда говорю честно, – он резко обернулся. – А думаю, как умею.
– Не обижайся, я хотела просто попросить, чтобы ты постарался вспомнить что-нибудь необычное или странное. Может, ты видел что-то или слышал?
– Странное происходит каждый день. А вот необычное редко. Зеркало разбилось – это очень необычно. И плохо.
– Ты знаешь, что Надежда Эдуардовна с твоей мамой поссорилась?
Женечка кивнул.
– А знаешь из-за чего?
Громко шурша дождевиком, он по-детски замотал головой.
– Я хочу выяснить, что случилось с Надеждой Эдуардовной, – я снова понизила голос. – Выяснить, как она оказалась в том колодце и почему. Можешь узнать у мамы, из-за чего они поругались?
– Мама тут ни при чём, – твёрдо сказал он.
– Конечно, ни при чём, но когда неизвестность исчезнет, исчезнет и туман. Появится ясность и понимание. А это значит, что дестрой отступит, а дверь закроется.
– Ты очень умная, Микки, – Женечка потрясённо открыл рот. – Я попробую.
Кощей был дома. Телевизор в его комнате что-то громко вещал.
– Эй, – крикнула я, проходя на кухню. – Я тебе еды раздобыла. Можем вместе поесть.
Но он не отозвался, даже громкость не убавил. Я плюхнула пакет на стол и отправилась мыть руки. А пока мыла, снова подумала о Томаше. Как он стоял в ванной и, глядя в зеркало, приглаживал растрепавшиеся волосы, а увидев в отражении, что я смотрю, смущённо опустил глаза. Томаш смутился. Такие самоуверенные люди, как он, никогда не смущаются.
Что всё-таки с ним было не так?
Я считала, что после летних каникул всё успокоилось и прошло. Что моё сумбурное увлечение им было навеянной весенней лихорадкой, глупостью и задетым самолюбием. И вот теперь это началось снова.
Под тёплой водой окоченевшие пальцы согрелись и стало немного легче.
Из телевизора доносились жуткие крики и звуки выстрелов.
Решительным шагом я вошла к Кощею в комнату. Вошла – и остолбенела.
Кощей лежал на полу, лицом вниз, возле левой руки валялась чашка. Молоко, которое в ней было, серым пятном впиталось в ковёр. Он не шевелился.
Я бросилась к нему, со страхом прикоснулась к голому плечу и с огромным трудом перевернула на спину. Лицо было бледное, губы совсем потеряли цвет, но пульс прощупывался, а грудь заметно вздымалась. Я легонько похлопала его по гладко выбритой щеке, а затем, накрыв шерстяным клетчатым пледом, вызвала скорую.
Врачи приехали быстро. Их было двое. Молодой приятный парень с бородой и суетливая тётка.
Со мной они разговаривали отрывисто и требовательно: «Что случилось? Сколько ему лет? Есть ли хронические заболевания, аллергия на лекарства?»
Про заболевания и лекарства я ничего не знала. Кощей жаловался на политику, цены, работу и погоду, но на здоровье никогда.
Они присели возле него на корточки, разложили свои чемоданчики, обмотали предплечье лентой прибора для измерения давления, задрали майку и поставили на костлявую грудь какие-то присоски с проводами.
Спрашивать, что с ним, было глупо, поэтому я просто стояла, облокотившись о косяк и смотрела. Но тётке это всё равно не понравилось, и она потребовала, чтобы я не мешала.
Кощей почти всегда был на стороне Яги, чего бы она мне не высказывала. Тихим эхом подхватывал её слова и раз по тридцать повторял одно и тоже.
«Нахалка ты, нахалка. Неблагодарная нахалка. Змеюка бессовестная. Гюрза. Маленькая подлючка. Кукла бессердечная. Оторва. Транжирка и тунеядка».
На эпитеты они никогда не скупились.
Яга и Кощея любила распинать, но меня они шпыняли вдвоём. По большей части беззлобно, между делом, «для профилактики» – посмеиваясь, говорила Яга. В первое время я, конечно, переживала. Много плакала и страдала, но потом привыкла и перестала слышать, пропуская мимо ушей. Иногда, когда совсем допекали, я, конечно, срывалась и отвечала им в том же тоне, чему Яга была даже рада. Ну как же, девочка «оправдала ожидания» и «показала себя во всей красе». Что не удивительно. Ведь яблоко от яблони недалеко падает.
Формально Кощей был моим дедом, маминым отцом, но маму он точно также ругал, как и меня. Отца, кстати, тоже. Просто маму они знали лучше, поэтому и вспомнить могли все её прегрешения ещё до того, как она вышла замуж и съехала от них.
– Приступ сняли, – парень-врач вышел из комнаты. – Сегодня всё должно быть в норме. Завтра придет участковый доктор. Режим – постельный.
– У него сердце?
– Сердце тоже. Но тут может быть что угодно. Необходимо обследоваться. Без анализов даже приблизительно ничего не скажешь.
Они собрали свои чемоданчики и ушли.
Кощей лежал в кровати, опершись спиной о подушки с каким-то жалким, провинившимся видом.
– Извини, – сказал он. – Сам не знаю, как так получилось.
– Что у тебя болит?
– Ничего не болит.
– Так не может быть.
– Может.
– Они сказали, что тебе нужно обследоваться.
– Ага. Уже бегу.
– Я селёдку принесла в горчичном соусе. Хочешь?
– А картошку сваришь?
Кощея всю жизнь кто-нибудь обслуживал. Сначала его мама – моя прабабушка, потом бабушка Люся, потом её родная сестра – Яга, которая сама никогда не была замужем и своих детей не имела. Она и с Кощеем-то жила не как жена, а, скорее, как нянька, приняв шефство над ним после смерти сестры.
– Ладно.
Я подняла с пола плед, собрала мусор, оставленный врачами, и отправилась на кухню варить картошку.
– Всё-таки иногда ты бываешь нормальной, – крикнул Кощей мне в спину.
И из его уст это был очень щедрый комплимент.
Глава 7
Изначально никто не хочет быть плохим.
Каждый в детстве знает, что Кощей Бессмертный и Баба Яга плохие. А сам ты добрый, честный, справедливый и выступаешь на стороне правды и света. Иначе и быть не может.
Но чем старше становишься, тем сильнее размывается граница, отделяющая хорошее от плохого. Внезапно оказывается, что Кощей – измученный, страдающий артритом дед, Баба Яга – старая некрасивая одинокая женщина, а Людоед и Вампир просто «особенные», ведь никой их вины в том, что они родились именно такими, нет. Красная Шапочка – манипуляторша, Золушка закомплексованная жертва, Иванушка-дурачок наглый, глупый раздолбай, которому всё достаётся на халяву. И тогда, когда ты это вдруг понимаешь, сказка заканчивается. Добра и зла больше не существует. Выбирать становится невозможно. И ты сам уже не знаешь, на какой стороне находишься.
Моя сказка закончилась, когда мне было восемь. Однажды в субботу утром. Во время завтрака.
Мама отчего-то накрыла на стол на двоих, а папа, который обычно поднимался раньше всех, с постели так и не встал. Я спросила, не заболел ли он, на что мама ответила, что ей всё равно. И сразу, пока я не успела оправиться от удивления, выложила, что они разводятся.
Она сказала это по-доброму, ласково, так, чтобы я типа не переживала, и от этого её слова прозвучали неправдоподобно.
– Мы с тобой навсегда уедем в Италию. Представляешь? Это там, где Колизей, Пизанская башня и Венеция. Хочешь увидеть падающую башню?
– А папа?
– Папа останется здесь.
– Навсегда?
– Ага. Пусть сам прозябает в этой унылой серости.
– Какой серости?
– Ну, здесь. В Москве.
Я огляделась. Кухонные шкафчики у нас были сочно-оливкового цвета, шторки на окнах и скатерть рыженькие, кухонный абажур ярко-жёлтый.
– Здесь всё разноцветное, – не поняла я.
– Это я образно сказала. Просто Москва скучная, холодная и грязная. Зимой слякоть, летом – пыль. А в Италии кругом зелёные поля, море и бескрайнее голубое небо.
– Как же мы тогда папу оставим?
– Микки, мышонок, нам с ним придётся развестись, – мама крепко зажала мою руку в своих ладонях. – Это значит жить раздельно. Ты же поедешь со мной?
– Я не знаю.
– Как не знаешь? Я же твоя мама.
– Нет, конечно, я хочу с тобой, но с папой тоже хочу.
– Так не может быть. Всё уже решено.
– Хватит настраивать дочь против меня, – крикнул из комнаты папа. – Она никуда не поедет. Микки, зайди ко мне.
Вырвав у мамы руку и всё ещё ничего не понимая, я побежала к папе в спальню. Он сидел на кровати, опустив ноги на пол.
– Иди сюда.
Папа усадил меня к себе на колени.
– Ты же со мной, мышонок, правда? Уж ты-то меня не бросишь?
– Я не знаю.
– Она тебя уже подговорила? – он печально вздохнул.
– Я хочу с тобой, но с мамой тоже хочу.
– Так, к сожалению, не получится. Нужно выбрать.
Но как? Как я могла выбрать кого-то из них, если любила родителей одинаково? И они меня тоже любили. Так, по крайней мере, мне казалось. Любили, заботились, постоянно баловали и никогда не наказывали. Да и между собой до этого дня при мне не ругались.
– Ты сейчас поступаешь некрасиво, – мама нарисовалась в дверях. – Мы с тобой уже всё решили и договорились.
– Ничего не договорились, – отозвался папа. – Пусть Микки сама решит.
– Конечно, сама, – мама ласково улыбнулась мне. – Но со мной ей будет лучше.
– А как насчёт твоего престарелого хрена? С ним ей тоже будет лучше?
– Люк тут не причём. Не вмешивай его.
– О чём ты думаешь? Неужели я отпущу своего маленького мышонка чёрт знает куда?
– Твой эгоизм зашкаливает. Я даже не за себя сейчас прошу. Подумай о её будущем!
– Я думаю о том, что у каждого ребенка должна быть нормальная семья. И Машина семья вся здесь. Все бабушки и дедушки, я, в конце концов. А там у неё не будет никого. Совсем никого. Только старый обрюзгший макаронник и его свежеиспечённая макаронина.
– Ты нарочно пытаешься оскорбить меня при дочери?
– Про тебя я не сказал ни слова.
Они долго ругались. Но я мало что слышала и уж тем более запомнила, кроме того, что близится нечто ужасное, и какой выбор не сделай, всё будет плохо. Поэтому единственное, что я смогла придумать, – это не выбирать никого. Тогда, по моему мнению, родители должны были оба остаться со мной, ведь каждый из них меня сильно любил. А я любила их.
Вот только сказка закончилась, а я об этом ещё не знала.
Из-за того, что я продолжала упорно отвечать, что хочу быть и с мамой, и с папой, начались долгие суды, где папа говорил, что отдавать маме ребенка нельзя, поскольку у неё нет работы, и последние пять лет не было, и что в другой стране она не сможет обеспечить мне нормальные условия проживания, ведь нет никаких гарантий, что её новый брак продлится долго. А мама убеждала судью, что оставлять меня папе нельзя, потому что он безответственный и слишком много времени проводит на работе. Папа привёл в суд своих родителей, где они ругали маму, а мама притащила Кощея с Ягой, которые до этого момента в моей жизни почти не появлялись, но благодаря особому дару красноречия Яге удалось выставить папу в таком ужасном свете, что его мать набросилась на неё с кулаками прямо в зале суда и их еле разняли.
Вскоре маминому новому итальянскому мужу вся эта тягомотина надоела, и мама, пообещав скоро меня забрать, улетела в Турин. А как только она уехала, папа перевёз меня к своим родителям. Поначалу они со мной сюсюкались и выполняли любые прихоти, но потом оказалось, что меня нужно водить в школу, помогать с уроками и кормить. Это было сложно, ведь дед тоже работал, а бабушка вечно страдала от мигреней и плохо себя чувствовала.
Моё присутствие их сильно тяготило. И пусть в лицо они мне улыбались, за спиной постоянно слышалось перешёптывание: «Я больше так не могу» и «Как же я устала».
Так что, когда папа нашёл себе какую-то женщину и стал с ней жить, меня с облегчением вернули ему. У той тётки тоже была дочка, моя ровесница. Они надеялись, что мы с ней подружимся и станем сёстрами, но мы только ссорились и регулярно дрались из-за всего подряд, начиная от игрушек и вещей и заканчивая едой. Я нарочно задиралась и вела себя мерзко, но та девка была ещё хуже, и я её ненавидела. Впрочем, к тому времени я ненавидела уже всех, включая маму, которая постоянно писала, но ничего не делала.
Наверное, она ждала, что я признаю свою вину и буду умолять её меня забрать, но виноватой я себя не чувствовала. Да, я не выбрала её. Но и не отказалась, как это она сделала со мной.
То были совершенно жуткие нескончаемые два года. Сначала я ушла из своей старой школы и перевелась в бабушкину, потом снова вернулась в старую, но уже совсем другим человеком.
Домашние скандалы с папиной женой и её дочкой сделали меня равнодушной и непробиваемой. Упрёки, придирки, истерики. Позже при первой же возможности я стёрла из памяти их лица и имена.
А потом в один прекрасный день приехал Кощей и увёз меня к ним.
Больше меня никто не делил и не хотел.
На самом деле, Кощей по паспорту был Георгий Николаевич, а Яга – Ольга Владимировна. Но они называли друг друга только прозвищами, которыми обменялись ещё в молодости, когда Кощей женился на бабушке Люсе. Яга была родной сестрой бабушки Люси и всю жизнь, до самой её смерти, жила вместе с ними.
Приятными людьми бабка с дедом не были, но зато они единственные, кто никогда не притворялся и не врал мне о своей любви. Я им была нужна из-за квартиры. Пятиэтажку обещали вот-вот снести, и Яга очень рассчитывала взамен старой квартиры получить трёшку, чтобы потом разменять её на две квартиры: самим жить в двушке, а однокомнатную сдавать.
На следующий день после школы я нагнала Томаша по дороге домой, и чтобы лишний раз не попадаться никому на глаза, дошла за ним до автобусной остановки, откуда он ездил.
Уроков было семь, ещё и допы, уже темнело и видеть меня он не мог. Подошла, когда он, сложив зонт, спрятался под навес остановки. Кроме нас там была всего одна бабушка.
Увидев меня, Томаш удивился, но сказать ничего не успел, потому что я сразу же сунула ему свой телефон.
– Ты хотел доказательств? Смотри.
Он с опаской взял телефон и включил шестисекундную запись.
– Откуда у тебя это?
– Не важно, – я забрала трубку обратно.
– И что же ты хочешь?
Мы стояли на остановке очень близко, а разговаривали тихо. Шум проезжающих машин и дождь заглушали слова.
– Хочу всё узнать.
– Что всё?
– Всё, что не понимаю.
– Вряд ли я смогу тебе в этом помочь.
– Ты знал, куда мы спрятали растяжку?
– Ты сейчас о чём?
– О репетиции, когда пропала Надя. Пытаюсь понять, что случилось в тот вечер.
– Нет, не знал.
– Вы с Надей поссорились?
– Можно сказать и так.
– Именно в тот день? Из-за чего?
– Судя по всему, тебя назначили следователем, – его улыбка и неприкрытая ирония в голосе задевали.
Я всегда равнодушно относилась к подколкам Бэзила или Фила, мы спокойно могли пообзываться друг на друга и потом продолжить болтать, как ни в чём не бывало. Но слова Томаша звучали совсем иначе.
– С чего это ты такой высокомерный? Считаешь себя лучше других?
– Тебе показалось.
Но мне не показалось. Возможно, я немного терялась, разговаривая именно с ним, и его это забавляло, а может, он сам навязывал такую манеру общения, от которой создавалось необъяснимое неловкое напряжение. Но ни с кем другим я не испытывала ничего подобного. Будто стоит оступиться, потерять равновесие, и он снесёт тебя, как мчащийся поезд.
Из-за угла вырулил длинный автобус.
– Надеюсь, вопросы закончились, – сказал Томаш. – Потому что следующий через двадцать минут.
Я влетела в раскрывшиеся двери до того, как он успел что-то возразить.
Томаш с неторопливой неохотой вошёл следом, приложил проездной к валидатору и медленно пройдя через салон, встал рядом, ухватившись за поручень. Капли на его щеках блестели и притягивали взгляд, их очень хотелось вытереть.
– Мы едем к тебе, – объявила я.
– Это невозможно.
– Почему?
– Просто невозможно и всё.
– У тебя дома родители? Бабушка? Родственники из Польши, Чехии или откуда ты там, и ты меня стыдишься? А Надю ты знакомил со своими?
– Количество вопросов зашкаливает.
– В твоих интересах ответить на все. Ведь если я буду продолжать тебя подозревать, то обязательно пойду в полицию.
Я выудила из кармана визитку того дядьки из полиции и помахала перед ним.
– Они сказали сообщать им обо всём интересном. А запись из ТЦ интересная.
– Тебе она нравится? – Томаш гипнотизировал, но я выдержала этот взгляд.
– Очень. Поэтому не хотелось бы с кем-то ещё делиться.
Он рассмеялся и как будто стало легче.
– Понимаешь, дело не в том, есть ли мне что скрывать или нет, – сказал он. – Дело в записи и тебе самой. С моей стороны было бы очень наивно рассчитывать на полное её удаление отовсюду под твоё честное слово.
– Моё честное слово будет заключаться не в гарантиях её удаления, а в том, что я не пойду с ней в полицию.
Автобус плавно притормозил и двери со скрипом растворились, резко схватив за руку, Томаш вытащил меня за собой из салона. Я споткнулась и чуть не упала.
– Почему мы вышли?
Он молча раскрыл над нами зонт.
– Ты испугался, что я с тобой поеду? – внезапно догадалась я. – Правда?
От абсурдности этого поступка мне вдруг стало так смешно, что я расхохоталась на всю улицу. Смеялась и никак не могла остановиться.
– Прекрати вести себя так, – одёрнул Томаш.
– Как так? Мне нельзя смеяться? Это первая весёлая вещь, которая со мной произошла за столько дней. Ты испугался, что я пойду к тебе! Блин, Томаш, это же дико смешно.
– Ты очень громко смеешься. Вызывающе и развязно.
– Что? Развязно?
Развязно. Такое дурацкое бабкино слово. Без пяти минут ругательство или оскорбление.
– Если ты поклянешься не ходить в полицию, я готов ответить на твои вопросы.
Тяжесть его взгляда припечатывала к земле.
– Ладно, – я натянула улыбку. – Вопрос так вопрос…
Сделала многозначительную паузу:
– Ты считаешь меня красивой?
Серьёзное выражение лица, с которым он чересчур быстро ответил «да» вызвало новый приступ смеха.
– Что-то ещё? – нетерпеливо спросил он.
Мне нужно было узнать у него важные вещи, не стоило ёрничать, но, как и в тот раз в Надиной квартире, я просто не могла удержаться, словно насмешки придавали мне уверенности.
– Ты специально так сказал, чтобы от меня отделаться?
– Нет.
– А я красивее, чем Надя?
– Какое это имеет отношение к тому вечеру?
– Самое прямое. Мне нужно составить твой психологический портрет.
– Прикалываешься?
– Да.
– Надя считала тебя стервой.
– Ну и правильно считала. Лучше быть стервой, чем проституткой.
– В таком случае, твои клятвы ничего не стоят.
Он развернулся и зашагал по дороге вдоль движения автобуса, унося с собой зонт.
Так что холодные капли мигом остудили вспыхнувшее было негодование.
Я опять испортила всё сама.
Когда я только перевелась в эту школу, то была настроена очень агрессивно. Задиралась, хамила и ни с кем не желала общаться. Они все по определению были против меня, а я против них. Фил с Бэзилом пытались «поставить меня на место», но у них это плохо получалось. Потому что ни на какое место я не ставилась. Во мне сидела накопившаяся злость и она требовала выхода.
А потом шестом классе я потеряла в раздевалке мешок со сменкой. До самого вечера искала, а
на следующий день она обнаружилась на своём обычном месте, и купленные Ягой на распродаже ненавистные лодочки нежно-персикового цвета лежали себе преспокойно в мешке. Вот только их подошвы оказались склеены так, что разъединить их было уже невозможно. В том, что это сделали Безил и Фил, я не сомневалась, поэтому на следующий же день они нашли свои куртки, намертво примотанные скотчем друг к другу.
Парни орали, как ненормальные, Безил грозился побить меня. Мама Фила пришла в школу и наехала на завуча. Влетело охраннику Марату и дежурному классу. Меня прессовала классная, но также, как и я, доказать они ничего не могли.
Однако после того случая между мной и пацанами наметилось заметное потепление и уже через пару месяцев мы вместе отправились на другой конец Москвы, чтобы устроить такой же прикол со сменкой отцовской приемной дочке.
После уже были безбилетные рейды по кинотеатрам, голодные налёты на Ашан, где можно было бесплатно поесть горячие булочки или пончики и не спалиться, потому что за свежей выпечкой не так тщательно следили, как за чипсами или шоколадом. Исследование огромного подвала Дворца творчества и полночи под сценой в Измайловском парке.
За Измайловский парк нас всех чуть не убили. Но пока мы там сидели, сами дико перепугались. Вышло так, что во время прогулки мы повздорили с местными дворниками-киргизами и они стали за нами гоняться. Их было много, и пока мы бежали к метро, ото всюду появлялись всё новые и новые люди, как в компьютерной игре с зомбаками. Уже стемнело и стало страшно. Пришлось спрятаться. Думали, отсидимся немного, дворники уйдут, и мы спокойно вылезем, но они, как назло, собрались прямо на площадке перед сценой и уходить не собирались. Мы смотрели на них через щели в досках и строили жуткие версии того, что они с нами сделают, если найдут.
Бэзил написал забомбившей его звонками и эсэмэсками маме, что мы прячемся, но объяснить толком, где находимся, не мог. Около двух часов нас искали по всему парку с полицией и доставили домой в соответствующем сопровождении.
Всю оставшуюся ночь Яга орала, что завтра же сдаст меня в интернат, а я, обливаясь горючими слезами, умоляла её этого не делать.
Угроза интерната была самая страшная. Если бы мне пригрозили тюрьмой, это и то меньше напугало. С тех самых пор, как только я переехала к ним, тень интерната постоянно маячила у меня за спиной. Яга рассказывала, что там детей бьют, кормят отбросами из собачьих мисок, приковывают цепями к батарее и травят психотропными лекарствами. Что в интернате тебя могут продать, и повезёт ещё, если в секс рабство, потому что часто берут и на органы.
И хотя, немного повзрослев, я понимала, что большая часть из этого неправда, от ужаса попасть туда избавиться не могла. И это было единственное, чего я по-настоящему боялась.
В седьмом классе наши безумные похождения с парнями внезапно прекратились. Мы резко отдалились друг от друга: у них появились от меня секреты, а я подружилась с Лизой.
Лиза была не как я. Она всегда была девочка-девочка. Носила юбки, серёжки и колечки, пыталась краситься и вкусно пахла. Сойдясь с ней, я неожиданно обнаружила огромный пробел в своей жизни, который принялась спешно навёрстывать. Модные шмотки, соцсети, фотки, парни и отношения – это всё Лиза. Денег у неё, как и у меня, никогда ни на что не было, но зато было страстное желание их иметь. Мы часами могли валяться у неё дома на полу, просматривая трендовые луки и фантазируя, как всё это в один прекрасный день появится у нас.
Но вместо этого у её мамы появился Серж, и нам со своими девчачьими мечтами пришлось переместиться в ТЦ, потому что Серж был странный. Он часто сидел дома и время от времени пытался подкатить к нам. Лиза его боялась и возвращалась домой, только когда мама приходила с работы.
В восьмом классе мы с ней познакомились с кучей новых людей с нашего района и других, ездили тусоваться с неформалами, чуть было не связались с наркоманами, пережили несколько глупых любовных драм и лишь каким-то невероятным чудом избежали того, чтобы это всё плохо закончилось.
Когда Тамара Андреевна стала директором в нашей школе, и меня в первый раз привели к ней в кабинет, она сначала долго и с недоверием смотрела, будто это кто-то другой, а не я, после чего велела сесть и ещё минут пять молчала, всем своим видом демонстрируя глубокое осуждение.
Однако в пятнадцать любое осуждение лишь будоражило, а критика провоцировала.
К тому времени я уже сама неплохо связывала слова и отстаивала собственное мнение, которое имелось по любому вопросу и требовало быть высказанным.
Стыдно мне не было. Страшно тоже. А из наказаний я боялась только интерната.
– Ты мне очень нравишься, Маша, – сказала директриса. – И мне казалось, что мы с тобой находим общий язык.
– Тамара Андреевна, это же школа, – в своём привычном тоне заявила я. – Здесь вы по одну сторону баррикад. А я по другую. Мы не можем нравиться друг другу.
– Баррикады предполагают военные действия.
– Ну, да.
– Поэтому ты подговорила девочек бойкотировать урок труда?
– И поэтому тоже.
– А ещё почему?
– Потому что она нас унижает.
– Кто? Елена Владимировна? И как же она вас унижает?
– Ну, что мы криворукие, бесполезные, что нас никто замуж не возьмёт и что у нас ногти длиннее мозга.
Тамара Андреевна кинула взгляд на мои руки, и я с вызовом растопырила пальцы с бледно-розовым лаком перед её глазами.
– У меня короткие ногти! Но она вешает ярлыки и всех ровняет под одну гребёнку. И почему это я должна уметь варить её дурацкий суп? Это вообще касается моей личной жизни. Какое ей дело, как я чищу картошку или вставляю нитку в иголку? А сама даже голосовое отправить не может. И кто из нас тупой?
– Почему же ты не пришла ко мне и не рассказала, что Елена Владимировна вас обижает?
– Если бы я пошла жаловаться, меня бы все перестали уважать.
– А теперь уважают?
– Теперь – да.
– А вот в этом ты ошибаешься…
– Ой, вот только не надо, – подобных бесед в моей жизни состоялось великое множество. – У вас взрослых своё уважение, у нас своё. Это у вас принято, улыбаясь в глаза, стучать друг на друга. А у нас всё по-честному.
– И почему же, как ты думаешь, ты здесь?
– Елена нажаловалась.
– Елена Владимировна, конечно, сообщила мне. Но… Почему ты одна здесь? Почему нет других девочек?
– Потому что я вас не боюсь, а они боятся.
– Совсем нет. Ты здесь потому, что кто-то из них рассказал Елене Владимировне, что это вы с Лизой подговорили всех сорвать урок.
Тамара Андреевна поддерживала меня, прощала и вытаскивала из различных передряг почти всегда. Однако в прошлом году произошло нечто непонятное.
У Риты Петренко пропали часы. Дорогие, брендовые, она их просто так, для понтов, носила, а на физре снимала и в одежду прятала. Про это знали все, но у нас, если что и пропадало, то в основном деньги из кошельков, а тут вдруг – часы.
