Текст книги "Иная терра"

Автор книги: Иар Эльтеррус

Соавторы: Влад Вегашин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 59 страниц)

II. IV

Он до цели доберется.

По своей пройдет стезе…

Холодный свет августовской луны дробился на неровные квадраты, проникая сквозь покореженную металлическую решетку на окне, и неровно расцвечивал бледными пятнами скромное убранство маленькой комнаты, почти каморки. Узкая железная кровать у стены, с тощим продавленным матрасом и затертой до дыр простыней, была перекрыта кое-как зашитым покрывалом, на покосившемся комоде в углу виднелись белесые пятна облезшей краски, а под ножку небольшого стола, вся столешница которого была изрезана и разрисована похабными картинками, обитатель сих скромных хором был вынужден подложить несколько картонок – иначе колченогий ветеран качался и скрипел, каждую секунду угрожая развалиться. Самым прочным и новым предметом мебели являлся крепкий ящик, в таких развозят в маркеты товар. Сей ящик использовался в качестве стула и выглядел гораздо аккуратнее и презентабельнее, нежели прочая меблировка.

Это нищенское пристанище могло бы показаться заброшенным, если бы не две детали. Во-первых, здесь царила неестественная, какая-то операционно-стерильная чистота. Во-вторых, квадраты лунного света выявляли не только бедное убранство, но и обитателя крохотной каморки, находящейся на первом этаже старого, самого последнего на Ольгинской улице дома.

Он был болезненно худой, нескладный, высокий юноша на вид лет восемнадцати, с неровно подстриженными черными волосами до плеч, неестественно бледной кожей и резко выделяющимся на фоне тонкокостного и, пожалуй, что даже аристократичного лица длинным носом. Юноша сидел за столом, положив руки на потертую столешницу, и опустив точеный подбородок на сгиб локтя, пальцы по инерции удерживали карандаш над наполовину исписанным мелким бисерным почерком листом дешевой сероватой бумаги, чуть дальше, едва не падая на пол, лежали две раскрытых книги: «Поводок для общественного бессознательного» Аскольда Хайффера, и «Psychologie und Erziehung» Карла Густава Юнга на немецком языке. Длинные девичьи ресницы молодого человека слегка трепетали, пальцы левой руки, свободно лежащей на столе, едва заметно подрагивали.

Ясное, по-августовски звездное небо начали заволакивать клочковатые облака. Небольшая, но грозного вида тучка на миг закрыла собой луну, поток слабого света, проникающий в комнату, прервался. Юноша вздрогнул всем телом и широко распахнул глаза, оказавшиеся неожиданно не карего или темно-серого оттенка, а светло-светло голубыми, как ручеек, родившийся из чистого талого снега. Расширенные со сна зрачки казались бездонными.

За два часа, проведенных в неудобной позе, затекли все мышцы. Он выпрямился, поднялся на ноги, едва не свалив ящик и сделал шаг к окну, к той его части, что не была загорожена колченогим столом. Прижавшись лбом к стеклу, вгляделся в ночную темень – и нервно отпрянул, едва сохранив равновесие, когда с той стороны на него без предупреждения обрушился ледяными горошинами ливень.

Конечно, дождь остался по ту сторону стекла. Но юноша явственно ощутил, как тяжелые капли хлещут по коже, мгновенно проникают под одежду, обволакивая холодящими поцелуями. Он терпеть не мог дождь. Как, впрочем, и любую другую погоду…

Он вообще не любил жизнь. Она платила ему той же монетой.

Постояв несколько секунд у окна, молодой человек досадливо скривился. На оплату энергии денег не было с начала мая, и тусклая лампочка над столом не загоралась уже месяца три. И если первые два из них были вполне сносными – от белых петербургских ночей тоже был прок – то, начиная с середины июля ненависть черноволосого юноши к миру росла обратно пропорционально продолжительности светового дня.

Пробормотав сдавленное ругательство, он собрал рассыпавшиеся по столу листы бумаги, аккуратно сложил их в пластиковую папку, и сунул в верхний ящик комода, вместе с Юнгом и Хайффером. Еще раз бросил тоскливый взгляд в сторону окна, словно надеясь на милость природы – но мелькнувшая в светлых глазах злость явственно продемонстрировала, что никакой надежды в мыслях юноши не было.

Чуть пошатываясь, он подошел к кровати, но не рухнул пластом, как казалось естественным, а снял покрывало, сложив его идеальным прямоугольником, разделся, так же скрупулезно складывая футболку и брюки, и только тогда лег вытянувшись во весь немалый рост, сложив руки вдоль тела, словно бы по стойке смирно.

Но темные, густые ресницы не торопились опускаться. Он уже не хотел спать, хоть и понимал, что отдых необходим – хоть частично, но сон восполнял недостаток пищи и придавал некоторую иллюзию прилива сил.

Молодой человек долго лежал, глядя в низкий, весь в потеках и трещинах, потолок, и мысли его неминуемо возвращались к одному и тому же.

– Я смогу выбраться, – негромко проговорил он, обращаясь одновременно и ни к кому конкретному, и ко всему миру сразу. – Я смогу. Я в шаге от первой победы.

Он не зря год зарабатывал деньги и почти не тратил их. На оплату коморки уходили сущие гроши, а ел юноша немного, с детства привык обходиться минимумом. Зато последние три месяца можно было не думать о работе, полностью посвятив себя подготовке к экзаменам. Его результат должен быть лучшим. На факультете психологии ВИП всего три бесплатных места, а конкурс среди абитуриентов – до нескольких сотен человек. И он должен, нет, обязан оказаться в этой тройке! По-другому быть просто не могло. Слишком большие амбиции, слишком малые возможности для их реализации. Значит, надо всего лишь обзавестись большими возможностями.

Олегу Алексеевичу Черканову в минувшем июле исполнилось восемнадцать. И за все эти годы он не мог припомнить ни одного счастливого дня. Кроме, разве что, той ночи, когда наконец-то померла мать, отравлявшая существование сына на протяжении почти всей его жизни. Как и весь прочий мир, мать Олег ненавидел. Сперва за то, что та тратила все деньги на выпивку, а мальчик ходил голодный, перебиваясь тем, что находил на помойках. С двенадцати лет – за то, что она вообще его родила, на ту годовщину его рождения алкоголичка впервые заметила, что мальчик все свободное время проводит за книгами.

– Чем это ты там занимаешься, ублюдок? – хрипло поинтересовалась женщина, наклоняясь над столом и дыша перегаром на сына.

– Учусь, – коротко ответил Олег. Лишь бы отвязалась…

Она пьяно, презрительно рассмеялась.

– На кой хрен?

– Хочу поступить в универ, – зачем-то ответил он, и тут же пожалел о сказанном.

– Ты че, больной? Да кому ты там, на хрен, нужен, выродок? Не смеши. В универах люди учатся, а не такие, как ты. А ну пошел отсюда! И без бутылки не возвращайся!

Тяжелая затрещина бросила худенького мальчика на пол. Мать снова рассмеялась.

– Давай, давай, вали!

Олег вскочил, потирая ушибленное при падении плечо, и выбежал из комнатки.

Она пила, сколько он ее помнил. Наверное, при беременности – да и при зачатии – она тоже пила. Отца Олег не знал, а мать помнил только такой – грязной, вонючей, неопрятной и всегда пьяной. И он прекрасно понимал, что это именно она виновата во всех его бедах. В том, что он болел всем, чем только можно, в том, что школу видел только издалека, в том, что просыпался то и дело от постанываний и покряхтываний в углу – мать имела привычку приводить своих кавалеров домой, не стесняясь сына.

Мать была виновата во всем. Но особенной ненавистью Олег проникся к ней после инцидента с учебниками…

Воровать он научился лет в пять-шесть и делал это довольно ловко. Но грабежом занялся впервые в двенадцать с половиной лет – сорвал с плеча какого-то шестиклассника сумку с учебниками. Где-то с неделю мальчик был почти что счастлив – у него были книги, он мог учиться, а значит – у него появился шанс поступить в универ и стать человеком. Он повторял эти слова перед сном, как иные шепчут молитвы или мантры: «Я поступлю в универ, и стану человеком. Я поступлю в универ и стану человеком. Я поступлю в универ…». Но радость Олега не могла длиться долго. Вернувшись домой после очередных поисков еды, он обнаружил, что учебников и тетрадей, спрятанных под матрасом в углу, на месте нет. Не было дома и матери…

Она пришла под утро, пьяная и довольная.

– Олежек, заинька моя, – просюсюкала женщина и потянулась облобызать сына. Он отшатнулся – от матери, как и всегда, несло перегаром, немытым телом, и еще какой-то дрянью. – Мамочка так тебя любит, мамочка видит, что ты ее тоже любишь!

– О чем ты говоришь?

– Олежек, я так рада, что ты обо мне заботишься! Мне плохо днем было, болела я и нашла твои книжки припрятанные…

Дальше Олег не слушал. Незнакомая доселе пелена ярости затуманила его разум, и мальчишка бросился на мать с кулаками. Но она была выше его на полголовы и раза в два массивнее…

Следующие трое суток бедолага пролежал, не в силах даже поискать еды. На четвертый кое-как выполз на улицу, и сперва ему повезло – нашел целый хлеб, всего лишь слегка заплесневевший. До следующего дня Олег отсиживался там же, неподалеку от помойки – подбирал только что выброшенный мусор и искал съедобные объедки. Утром, наевшись и даже запася немного на вечер, он направился домой, через дворы и переулки. Но до дома дойти ему сегодня было не суждено…

– Вот ты где, паскуда! – навстречу мальчишке вышел давешний шестиклассник с двумя приятелями.

С тех пор Олег возненавидел мать еще сильнее. Он бы с удовольствием ее убил – когда она приходила пьяная и падала отсыпаться, сделать это было проще простого. Но ему самому в таком случае грозил муниципальный приют – самый страшный кошмар любого ребенка. И Олег терпел. Украденные книги читал, прячась в укромных двориках, а в холода – на чердаке или в подвале. Дома старался бывать как можно реже. В четырнадцать сумел устроиться на хорошую подработку – мыл флаеры и авто на стоянке. Платили копейки, десять евро за флаер и пять – за авто, а в день слабому и болезненному мальчику удавалось обслужить едва ли трех-четырех клиентов. Но все же это были деньги, и, что самое главное – возможность проводить дома еще меньше времени. Иногда Олегу даже удавалось переночевать в сервисе. Деньги он почти не тратил, откладывая на будущее.

А когда ему исполнилось шестнадцать, мать внезапно бросила пить. Увы, избавилась она от этой зависимости лишь для того, чтобы тут же приобрести другую. Нового бога звали нитаспан, и он требовал куда больших пожертвований, нежели спирт. Но и эффект для Олега был более приятный – уколовшись, мать падала на кровать и несколько часов предавалась наркотическим грезам, после чего еще почти на сутки засыпала. Самым главным было уйти до того, как она проснется – но это удавалось без проблем.

Ненавидя мир с каждым днем все сильнее, Олег ждал семнадцатилетия. Тогда бы его уже не отправили в приют.

День икс настал через месяц после дня рождения. Мать приползла домой избитая, на грани ломки, она почти не могла идти – но карман женщины топорщила коробочка с ампулой.

– Олежек, помоги-ка маме принять лекарство! – прикрикнула она на сына.

– Конечно, мам. Ложись, я все сделаю, – если бы алкоголь и наркотик не затмили разум женщины за многие годы их приема, она бы, возможно, почувствовала неладное. Но сейчас она способна была думать только о дозе и ни о чем другом.

Олег помог наркоманке лечь, достал из ее кармана ампулу, содержимое которой было рассчитано на два приема и шприц с иглой. Надпилил шейку стеклянного сосуда, ловко набрал прозрачную жидкость в шприц и бросил пустую ампулу возле кровати.

– Давай руку, мам.

Перехватив жгутом из какой-то тряпки плечо, он подождал минутку, не слушая поторапливающих матюгов. Поискал более-менее целую вену и со второй попытки всадил иглу. Надавил на поршень – медленно, осторожно. До упора. Положил опустевший шприц рядом.

– Спасибо, сыночек, – прошептала женщина.

– Не за что, мам. Прощай.

Когда она погрузилась в последний в своей жизни кайф, юноша вложил шприц в ее пальцы, предварительно стерев с него свои отпечатки. Едва ли кто-нибудь будет расследовать смерть наркоманки при столь ясных симптомах передозировки, но лучше предусмотреть и такой вариант.

Когда Олег на следующий день вернулся с работы, в квартире хозяйничали врачи и полицейские. Он равнодушно пожал плечами на сообщение о смерти матери – «отмучалась», ответил на расспросы полицейских, благо, расспросов было немного.

Хоронить мать он не собирался. Ее сожгли за счет города, урну поставили в общую нишу. Олег побывал там один раз и больше никогда не возвращался. Его жизнь только начиналась.

Для начала он привел в порядок свою крохотную каморку – отмыл и отчистил стены и пол, выбросил все вещи матери, купил на блошином рынке новый матрас и одеяло, купил немного одежды – и книги, книги, книги… Теперь ничто не могло помешать юноше в достижении его цели.

Следующий год он посвятил работе и учебе. Потом в мае, через два месяца после годовщины смерти матери, бросил работу, с головой уйдя в учебу. Денег было скоплено достаточно, чтобы прожить время до поступления и приобрести все необходимое для обучения на первом курсе.

Завтра – первый экзамен. Олег знал, что сдаст его, и сдаст лучше всех. Как и прочие четыре. Он поставил на учебу все, что у него было. Если он не поступит на бесплатное обучение – жизнь будет кончена. Другого шанса судьба ему не даст.

II. V

Ты один только друг во все времена,

Немного таких среди нас.

– Я ничего не понимаю. Если Гранд хотел показать, что для него меня не существует, и хотел дать понять, чтобы я держался подальше, то зачем ему было звонить в фирму и хвалить меня? Хотел извиниться? Мог бы просто не хамить, – Стас отложил в сторону вилку и откинулся на спинку стула.

– Ты меня в который раз удивляешь, – покачал головой Вениамин Андреевич. – И иногда не в лучшем смысле. Еще раз повтори, что он заставил тебя сделать?

– Назвать фамилию, имя, отчество и адрес.

– Вот именно! А зачем бы ему это, если для того, чтобы пожаловаться на тебя при необходимости, ему было бы достаточно просто позвонить в офис и сказать про «того курьера, который приезжал седьмого июня»?

– Вы хотите сказать, что он просто пытался таким образом узнать мой адрес?

– Ты же сам говоришь, что дом очень богатый. Следовательно, каждый сантиметр площади там просматривается видеокамерами. Я не знаю, как именно твой знакомый оказался в трущобном районе, но вряд ли его высокопоставленный отец выражал на то свою волю. И тем паче маловероятно, что он одобрил бы общение своего сына с человеком, который тоже был в Свободном городе, больше того – предводительствовал в компании, где этот сын состоял.

– То есть, Гранд затеял этот спектакль с подозрением в воровстве только для того, чтобы узнать мой адрес?

– Именно. А в фирму позвонил именно по той причине, которую ты предположил: для того, чтобы извиниться за наверняка испорченное настроение.

Стас просиял.

– Спасибо! А то я уже всякое думал…

– Не сомневаюсь. Я бы на твоем месте тоже передумал бы много всего не очень хорошего. Главное, что мы разобрались.

– Это да…

– А как у тебя на работе дела? – перевел тему Вениамин Андреевич.

Выслушав историю, инженер несколько минут молчал.

– Ты правильно поступил, Стас. Но меня немного задело, как холодно и рассудочно ты спланировал всю эту провокацию. Кроме того, тебе не кажется, что ты переусердствовал?

– Переусердствовал? Ничуть. Макс получил по заслугам, – категорично отрезал юноша.

– Ты лишил его возможности устроиться на работу. Поверь, я на собственном опыте знаю, насколько это тяжело.

– Через некоторое время устроится. Он же не думал о том, что будет с Андреем, если уволят его? Не думал. Вот пусть и получит по заслугам. На своей шкуре испытает, каково это.

– Я не спорю, что в этом случае ничего действительно страшного не случилось. Но скажи: если бы подобная ситуация сложилась бы со взрослым мужчиной, для которого увольнение практически равносильно смерти – ты бы все равно поступил так же? – Вениамин Андреевич чуть прищурился, глядя на воспитанника поверх кружки с чаем.

Стас размышлял всего несколько секунд.

– Да. Тем более да. Если он взрослый, но ведет себя, как Макс – то он еще не такое заслужил. Взрослый человек должен понимать последствия своих поступков лучше.

– Вот именно, – многозначительно проговорил инженер. – Ты считаешь себя взрослым человеком?

– Да, – не задумываясь, отозвался юноша. А какой подросток на его месте ответил бы иначе?

– Вот и подумай тогда над последствиями своего гипотетического поступка в отношении этого абстрактного человека, которого за его пакости ты – опять же, гипотетически – довел до безработицы.

– Он это заслужил, – упрямо набычился Стас. – И я не понимаю, что…

– Он – возможно. Но ты забываешь о том, что почти нет таких людей, которые полностью независимы ни от кого, ни с кем не связаны и от которых никто не зависит, – мужчина поднялся. – Пойду, впущу твоего приятеля.

Только сейчас парень расслышал тихую мелодию дверного звонка, работавшего в ночном режиме.

– Вы думаете, это Гранд?

– Может, мы не будем строить предположения и узнаем наверняка? – Вениамин Андреевич улыбнулся, и вышел в коридор.

Спустя минуту он вернулся. Из-за плеча инженера выглядывала растрепанная черноволосая голова.

– Прости, что гадостей наговорил тогда. У отца в особняке каждый уголок снимается на видео, а если бы он узнал, что я с тобой общался в трущобах… звиздец был бы, – Гранд щелкнул зажигалкой, прикуривая, и жадно затянулся. – В доме курить нельзя, засекут – батя меня убьет. Так вот, если бы он узнал, то и тебя в живых не оставил бы, и меня отправил бы в какой-нибудь закрытый интернат для трудных детей с богатыми родителями, – мальчишка содрогнулся.

– Какой интернат, Гранд? Тебе ж уже четырнадцать, а туда только малолетних берут.

– Ну как тебе сказать… вообще-то мне тринадцать еще. И четырнадцать только через полгода стукнет. Вот и приходится пока что сидеть тише мыши. Не хочу туда опять… – его снова передернуло.

– Раз не хочешь, то давай даже говорить не будем. Ты мне лучше расскажи, как ты вообще в трущобы попал, а главное – что с вами случилось после ареста, с тобой и с Админом, – Стас тоже достал сигареты: курил он теперь очень редко, но сейчас хотелось ощутить знакомый табачный привкус на языке.

– Да что там могло быть… Админа отправили в какую-то корпорацию рабом на пять лет, а меня отец сразу забрал, как только узнал. Я хоть чип из руки и выковырял, когда сбежал, но по снимку сетчатки меня сразу опознали. И оказался я снова в этой гребаной дипломатической семейке, будь она неладна… – Гранд потянулся за новой сигаретой. – Хорошо еще, батя не узнал, что я джамп принимаю, а то сразу в интернат отправил бы.

– Как ты вообще оказался в Свободном городе?

– Да говорю же, сбежал. Тошнит меня от всех этих приемов, от политической возни корпораций и прочей мерзости. Помнишь, мы в трущобах шутили так мрачно, что обычно дерьмо всплывает, а у нас почему-то наоборот, на самое дно опускается. В трущобы, то есть. Так вот, на самом деле настоящее дерьмо и вправду всплывает. На самый верх. И все это дерьмо вокруг меня так и плавает. И воняет. А батя – самый вонючий из всех – хочет, чтобы я тоже таким дерьмом стал. Дипломатом или политиком, то есть. А мне противно.

– А ты кем хотел бы стать?

– Ты смеяться будешь, – Гранд весело ухмыльнулся. – Врачом. Хирургом и исследователем.

– Тебе ж от вида крови нехорошо делается, – рассмеялся Стас. – Какой из тебя хирург?

– Если бы была реальная возможность – то я бы эту боязнь переборол бы. Честное слово. Я раньше очень высоты боялся, но хотел прыгнуть с парашютом. В результате победил страх и таки прыгнул.

– И как?

– Ногу сломал при приземлении… – нехотя ответил приятель.

Оба расхохотались.

– И все же, почему врачом?

Гранд резко погрустнел.

– У меня же мама была… она умерла чуть больше трех лет назад, мне только десять исполнилось. От восточного туберкулеза. Осталась бабушка, мама мамы. Но она тоже умерла, год назад. От старости. Я после ее смерти и сбежал. Я потому и хочу стать врачом, чтобы найти лекарство.

– От восточного туберкулеза или от старости?

– И от того, и от другого, – совершенно серьезно ответил мальчишка.

– Ты представляешь, сколько сволочей тогда смогут прожить гораздо дольше отпущенного им сейчас века?

– А я бы не стал давать сволочам это лекарство. Я бы еще изобрел препарат, вроде сыворотки правды, который проверял бы всех на уровень сволочизма. Такой типа тест. И давал бы лекарства только тем, кто тест прошел бы, – Гранд мечтательно вздохнул. – Только отец не позволит мне стать врачом. Он заставит меня идти учиться на политика. И я покончу с собой.

– Ты что такое несешь? – немного испуганный Стас отвесил приятелю подзатыльник.

– А что мне еще делать? Стек, я реально хотел бы стать врачом. Я до фига читал про это. Например, я знаю, что тот же джамп совсем не так безвреден, как про него говорят. Но мне по фигу, мне терять нечего. Потому я его принимаю. Это единственная возможность почувствовать, что я и правда чего-то могу. Я не выживу в этом дерьме. Незачем.

Стас поймал взгляд Гранда – в нем читалось какое-то совсем не мальчишеское отчаяние, и горькая решимость. Он не бахвалился, не пытался спровоцировать на уговоры не кончать с собой, не хотел привлечь к себе внимание. Этот тринадцатилетний паренек уже всерьез решил, что покончит с собой, когда станет совсем невыносимо.

– Не торопись с этим. Может, мы еще придумаем что-нибудь, – сказал Стас.

– Что придумаем? Отец не позволит…

– Я уже слышал. Трижды. Не вешай нос, Гранд. Мы и правда что-нибудь придумаем.

Они проболтали еще часа полтора, потом Гранд засобирался домой: «если заметят, что меня нет – звиздец!». Обменялись номерами мобилов, Стас посадил друга на такси и сам пошел спать.

Но сон не шел. Юноша лежал, глядя в потолок, и думал. Он твердо решил, что изменит этот мир, чего бы это ему не стоило. Но знать бы, с чего начать? «Начни с мелочей», – сказал ему Вениамин Андреевич в тот памятный вечер, когда бывший бандит окончательно принял решение. «Помогай тем, кому можешь помочь. Заставляй задуматься. Подталкивай в правильную сторону». Но что толку с таких мелочей? Ну, помог он сегодня Андрею. Что это изменило? Да ничего! Ничего не меняется! Завтра будет то же самое, что сегодня, вчера, и всегда! Все то же равнодушие, все та же боль, все тот же кошмар, который принято считать нормой. Все то же сведение жизни к зарабатыванию денег и удовольствиям – для одних простым, вроде пожрать-поспать всласть, для других – более изысканным и изощренным. Ничто не изменится.

«Разве? Вспомни, что ты сегодня говорил Андрею: «Ты только потом тоже помоги кому-нибудь, если в твоих силах будет помочь». Он поможет кому-то, а этот кто-то – еще кому-то, и так далее! Хороших, добрых людей много. Многим из них надо просто дать толчок. Напомнить, что существуют такие понятия, как взаимопомощь, дружба, любовь! Это тебе кажется, что ничего не изменилось. Спроси Андрея, осталось ли все по-прежнему для него? И ты можешь это сделать. Напомнить, дать толчок. Объединить их, в конце концов! Да, один человек может мало, очень мало. А сколько могут… да хотя бы сто человек, если объединят усилия?»

«Дать толчок? Да, это несложно. Но все эти крохотные добрые дела моментально теряются на фоне постоянного зла, страха и боли вокруг. Нищета, наркомания, жестокость, воспевание подлости – это постоянно вокруг, это проникает в сердца и разумы. Что могу сделать я?»

«Объединить тех, кто готов пытаться что-то изменить. Найти таких же, как ты. Повести их. Послужить скрепляющим раствором».

«Да кто за мной пойдет? С какой стати им вообще за мной идти? Я – никто! Бедный курьер, без пяти минут студент, и все! У меня нет ни силы, ни власти, ни денег, у меня вообще ничего нет!»

«Ничего, кроме отчаянного желания изменить мир. Ничего, кроме решимости идти до конца. Это все – ничто?»

«Нет, конечно, но…»

«Перестань лгать самому себе. И определись, наконец – либо ты действительно делаешь выбор и следуешь ему, либо можешь дальше думать о том, какой плохой мир и как страшно жить, и продолжать погрязать в рефлексиях. От того, что тебе плохо, страшно, больно и так далее – лучше не станет никому. Хотя если ты боишься даже попытаться – то лучше забудь обо всем понятом из книги, обо всех твоих мечтах и о прекрасных звездах далекой хвостатой галактики – черта с два они тебе посветят, если ты сдашься, не успев даже начать».

«А может, они все же прилетят? Зажгут небо и позовут с собой тех, кому…»

«Тебя – не позовут. Неспособные ни на что трусы им не нужны. Только те, кто боролся за свою мечту, только те, кто не сдавался перед трудностями, только те, кто сохранил себя – их звали, их забирали к себе. Но не трусов и предателей. Таким среди звезд не место».

«Я не предатель!»

«Это только пока. Но ты стоишь ровно в одном шаге от самого страшного предательства – от предательства собственной души. Откажись от борьбы. Сочти себя ничтожеством, ни на что не способным – и станешь им, предай свою душу – и будешь жить спокойно, забыв о звездах и тех, кто уносит к ним. Выбор твой».

Очень тихо, чтобы не потревожить Вениамина Андреевича, Стас поднялся с кровати и подошел к окну. Осторожно отвел в сторону штору, посмотрел на улицу.

Внизу величаво несла свои воды Нева. А в темной глади отражалось множество крохотных огоньков. Стас перевел взгляд на небо…

Мириады ярких, живых звезд горели в бархатной синеве небес. И юноше казалось, что каждая заглядывает ему в душу и смотрит испытующе: что ты выберешь? Отречешься? Или…

И чем дольше он не отводил взгляда, тем сильнее становилось ощущение, что все эти звезды – вовсе не гигантские газовые шары, а теплые, живые огоньки, тысячи тысяч сердец Вселенной – и все они окружают его, согревают своим теплом и искренней, чистой любовью. Они звали, звали за собой, но не скрывали – путь долгий, путь трудный, через боль и страх, через «не могу», через самые страшные испытания, какие только возможно себе представить. Но только так и можно прийти к звездам – стать достойным их. Они не берут к себе кого попало. Они зовут только тех, кто прошел долгий путь и показал, что заслуживает звезд.

Теплые звезды кружились вокруг в завораживающем своей красотой и искренностью танце под музыку Серебряного ветра, вовлекали в эту невероятную пляску самого Стаса, проникали в самую его суть и сливались с ним воедино. Он словно бы ощущал биение мириадов сердец в унисон с его собственным и всем своим существом впитывал живое дыхание Вселенной. Она заглядывала ему в глаза, и безмолвно спрашивала: кто ты? Кто ты, живой человек, зачем ты? Неужели лишь для того, чтобы есть, пить, спать и воспроизводить потомство, которое сможет только повторить твой путь? Или ты и сам – живая и пылающая звезда, еще одно горячее сердце Мироздания?

– Я не звезда, – тихо сказал Стас. – Но я стану звездой! И я буду биться в унисон с этим животворным дыханием Вселенной!

И эти слова не прозвучали пафосным, бессмысленным бредом. Просто потому, что он и вправду принял решение. Лучше прожить коротко и ярко, по-настоящему, с целью и ради цели, чем медленно истлеть, обманывая себя бессилием.

– Я стану звездой! – разнесся по всему Мирозданию отчаянный мальчишеский крик.

И Мироздание его услышало.