Текст книги "Иная терра"

Автор книги: Иар Эльтеррус

Соавторы: Влад Вегашин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 59 страниц)

– Это все из-за того, что он ввязался в это дело, – безжизненным голосом сказал Стас. – Я же предупреждал, еще после смены судьи и прокурора. Я говорил, что до него доберутся.

– Он хотел тебя защитить… – робко вставил Женя, но Ветровский тут же его оборвал.

– Хотел. И даже защитил. И где он теперь? Все, с меня хватит. Я…

– Стас, мы поговорили – Саша Годин заменит Алика, он неплохой юрист, хоть и не такой обаятельный, как Алик, но…

– Нет, – бледный, как смерть, он поднял голову, посмотрел на друга в упор. – Я отказываюсь от другого адвоката, и навязать мне его силком вы не сможете. Достаточно одного аарн, пострадавшего из-за меня.

– А кто из нас будет аарн, если мы оставим тебя в беде?

– А кого вы делаете из меня, заставляя принимать такие жертвы? Нет, Жень. Я не хочу, чтобы Саша тоже попал под грузовик. Мне более чем достаточно одного пострадавшего. В конце концов, я могу защищать себя сам. Самое главное Алик уже сделал, от полного п…ца он меня спас, с покушением ничего не сделать, а по мелочи я как-нибудь и сам отбрешусь. В конце концов, мы обсуждали с ним линию защиты, я знаю, что и как говорить. Я справлюсь. И я не хочу, чтобы кто-нибудь еще пострадал. Все. Хватит.

– Но тебя посадят…

– Женя, меня и так посадят! – взорвался Стас. – Сетевое покушение – все, конец! Его не опровергнуть!

– Алик говорил, ты знаешь, кто тебя подставил, – неожиданно сказал Алфеев.

– Алик ошибался, – холодно ответил Ветровский. – Меня никто не подставлял специально, я влип по собственной глупости, и только. Кто виноват на самом деле, я понятия не имею. Алик напутал – я говорил только, что я знаю, кто подставил меня в институте, но об этом я тоже говорить не буду – знаю я вас, натворите глупостей во имя справедливости.

– Стас, ты лжешь, – Женя сказал это так тихо, что Стас сначала не был уверен, что правильно расслышал. – Ты же мне лжешь. Все ты знаешь, но почему-то не говоришь. Ладно, это твое дело, тебе решать. Я не Алик, я не умею грудью на амбразуру. Зато я терпеливый и въедливый. И я раскопаю, в чем тут дело.

– Ага, Алик говорил то же самое, – Ветровский тяжело вздохнул. – Вот когда последний раз ко мне приходил – тогда и говорил. А потом его бросили под грузовик. Или ты и правда веришь, что это все совпадения? И отстранение неспособного противостоять Алику прокурора, и автокатастрофа дружелюбно настроенной судьи, и то, что случилось с Аликом… Ты думаешь, это случайность? За все эти «случайности» кто-то очень хорошо заплатил, поверь мне. И лучше в этот клубок не лезть.

– Ага. Я не полезу, а ты отправишься в тюрьму на десяток лет. И останешься там до самой смерти, как водится.

– Жень, ты что, не понимаешь? – Стас глубоко вдохнул, вспоминая слова Инги: «чтобы действительно убедительно солгать, надо поверить в то, что твоя ложь на самом деле – правда».

– Не понимаю, – Взгляд Алфеева был уставшим и почему-то виноватым.

– Кто-то очень хочет меня устранить. Меня и Орден. Чего стоит одна только эта история с фото и голографиями, которых никогда не существовало. И если я каким-то волшебным образом ухитрюсь избежать тюрьмы, через два дня после освобождения меня собьет флаер, или убьют грабители, или я оступлюсь и упаду под метропоезд, или вывалюсь спьяну из окна своей комнаты… вариантов множество. Сейчас тюрьма для меня будет защитой. Там я буду в гораздо большей безопасности, чем на свободе. Я сделаю все, чтобы получить минимально возможный срок, но рисковать еще кем-то я не могу. Понимаешь?

– Из тюрьмы не выходят…

– Это распространенное заблуждение! Я когда-то жил в трущобах… я знал там одного парня, который отсидел и вышел. У него был срок год, он просидел пять лет – но только из-за своего характера.

– А у тебя, можно подумать, характер весь белый и пушистый! – фыркнул Алфеев.

– Жень, если так надо – я буду белым и пушистым, и очень послушным. Год проведу за решеткой, за это время все поуляжется. Вам оставлю несколько проектов, реализовывайте потихоньку, только максимально тайно. И пусть понятие «Орден» даже не всплывает нигде. Продолжайте работать с теми детдомами, которые потянете, не оставляйте третий – Анна-Ванна их совсем загнобит, если вы уйдете. А потом я вернусь, и продолжим уже вместе, – Стас был убедителен, как никогда. Беда только в том, что Женька не хуже его помнил про главное правило вранья. С другой стороны, что он теперь мог?

– Как мне хотелось бы тебе верить, – пробормотал он.

– Жень, попробуй меня понять, – тихо сказал Стас. На этот раз он говорил действительно правду. – Вы все для меня – братья и сестры. Ты, Алик, Инга, Азамат, Витя, Сашка. Вы с Аликом – даже больше, чем братья. Потерять кого-то из вас… это слишком больно, Жень! Лучше я проведу в тюрьме лишний год, чем кто-то из вас еще пострадает!

Это было нечестно и эгоистично. Стас сам понимал подлость своей аргументации, но поделать ничего не мог. Как выразился Алик, он бы потерял больше, чем кто-либо другой, и поэтому имел право поставить свой эгоизм выше.

Со встречи с Женькой прошло часа два. И почти все это время Ветровский сидел на койке, обхватив колени руками и опустив голову. Алик, Алик, ну как же так, а? Вечно тебе больше всех надо… Помочь, защитить, спасти, выручить, начиная с мелочей – весь факультет знал, что Гонорин никогда не откажется объяснить, если что-то непонятно, оценить реферат и сказать, что неправильно, прикрыть отсутствующего, одолжить денег, если они у него есть – и заканчивая готовностью рисковать своей жизнью, спасая свободу друга.

Защелкали замки.

– Ветровский, на выход!

Он привычно подчинился, только уже в коридоре сообразив, что понятия не имеет, куда его ведут. Первая мысль была суматошно-злая: Алфеев с Годиным решили все же делать по-своему!

– Куда мы идем?

– Свидание, – коротко ответил конвоир.

Пока шли до комнат для свиданий, Стас успел перебрать в уме все варианты того, кто же захотел его увидеть, от реальных до настолько фантастических, что услышь его мысли судья – быть бы Ветровскому не в тюрьме, а в больнице, со штампом «шизофрения» на лбу. Кто-то из орденцев или сокурсников, кто не поверил во всю эту ложь про педофилию? Оставшаяся в стороне Вика? Пришедший поглумиться Олег? Или и вовсе Крылатый?

Человек сидел за столом спиной к вошедшим, его голову скрывал капюшон бадлона. Конвоиры завели Стаса в комнату, расстегнули кандалы, оставив только тонкий электроошейник: здесь везде видеонаблюдение, только дернись не в ту сторону – и тут же получишь такой электрический разряд, что шевелиться еще долго не захочется.

Когда тюремщики вышли, человек за столом обернулся, снимая капюшон.

Стас уронил челюсть.

Напротив него сидел Леша.

– Нет, это ты ничего не понимаешь, – беспредметный разговор в стиле «ты меня не понимаешь» порядком утомил Ветровского. – Из-за твоих художеств, как тридэшных, так и литературных, меня опозорили на весь институт. Из-за этого распался Орден. Нет, я понимаю, что хреновый был Орден, если из-за такого распался, но речь не о том. Меня обвиняют в преступлении, которого я не совершал, но которое совершил кто-то, вошедший в интерсеть с моего компа. Угадаешь, кто? Этому кому-то писали мои друзья, прося о помощи – этот кто-то читал письма, но не отвечал на них. Но это все фигня. Не поверишь, я и правда не имею никаких претензий по поводу этого дурацкого преступления. То есть, имею, но они фигня. Потому что я реально обижен только на одно: скажи мне, Леша, нахрена ты устроил у себя на компе этот гребаный гейский фан-клуб, посвященный моей персоне? Эти все порнорассказы, обработанные фотки, голографии и прочее? Нахрена?

Каноров устало провел рукой по волосам, тяжело вздохнул.

– Я был тобой увлечен. Ты мне нравился… да и сейчас нравишься. Нет, не перебивай – дай теперь мне сказать. Я понимал, что ты совершенно гетеросексуален, и мне ничего не светит. Но я не знаю… ты влюблялся когда-нибудь безответно? Наверняка влюблялся. И представлял себя с любимой, может, стихи ей писал, которых никто кроме тебя не видел, или еще что-нибудь в этом духе.

– Но не порнуху же!

– Во-первых, не порнуха, а эротика. Разница огромна, поверь. А во-вторых, я не говорил, что я в тебя влюблен. Увлечен, не более. Если хочешь, считай это компенсаторикой на потерю любимого человека и попыткой заполнить образовавшуюся пустоту.

– Онанизмом на фотки голых мужиков, к которым пририсована моя голова?

– Нет, восхищением тобой в прозе. Фото и голографии я не делал, – твердо сказал Леша. Он был бледен, только на скулах полыхал лихорадочный румянец, глаза неестественно блестели. Но весь его вид выражал непоколебимую решимость.

– Тогда откуда они? Сами скомпилировались?

– Их подбросили. Я готов поклясться чем угодно, что я их не делал.

– А с какой стати я должен тебе верить? – взорвался Стас. – Ты год вешал мне лапшу на уши, притворялся другом, на самом деле желая меня отыметь, ты подставил меня перед всем институтом, ты подставил меня, влезая в комп этого Дориана с моего компа, ты спокойно свалил все на меня и слился в неизвестном направлении, не отвечая на письма и звонки. Ты, наконец, весь этот год пи…ел мне о своей невдолбенной дружбе с таким замечательным Кириллом Бекасовым, а на проверку выходит, что не было никакой дружбы, одна только педерастия! Почему я должен тебе верить, а?

Алексей побледнел еще сильнее.

– Стас, ты потом будешь жалеть о том, что сказал такое. Ты ведь даже не знаешь, зачем я пришел, почему не отвечал на письма, – тихо произнес он, но Ветровский уже не мог остановиться.

– С чего ты взял? Я не буду ни о чем жалеть и слов своих назад не возьму! А зачем ты пришел и где пропадал – мне плевать. Небось отрывался в каком-нибудь гей-клубе, наслаждался тугими задницами!

– Ты в самом деле считаешь меня такой мразью, что…

– В самом деле! И в конце концов… чего еще ждать от такого, как ты? Педик долбанный! – Лешка дернулся, как от удара, его лицо стало снежно-белым. А Стас, резко поднявшись на ноги, громко крикнул: – Охрана!

Дверь открылась моментально.

– Мы закончили. Отведите меня в камеру, пожалуйста.

Он ни разу не оглянулся.

– Встать, суд идет!

Стас поднялся на ноги прежде, чем успел осознать сказанное. Это обязательное церемониальное вставание перед началом каждого заседания успело и утомить, и войти в привычку.

Сегодня все должно закончиться. Сегодня суд рассмотрит доказательства по последним пунктам, которые еще не успели обсудить раньше, и вынесет окончательный вердикт. От пяти обвинений осталось только три, причем наименее серьезных – к сожалению, их было вполне достаточно для того, чтобы отправить Ветровского в рабы к какой-нибудь корпорации лет на десять, если постараться.

– Рассматривается дело номер четырнадцать дробь двадцать восемь дробь сто тридцать пять, текущий год. Подсудимый, Станислав Вениаминович Ветровский, обвиняется в покушении на жизнь, здоровье, безопасность и право на коммерческую тайну путем сетевого проникновения, в распространении запрещенной министерством безопасности литературы, в сознательном и злонамеренном использовании поддельных документов и поддельного идентификационного чипа. Все прочие обвинения на данный момент с подсудимого сняты.

– Уважаемый суд, я располагаю доказательствами невиновности обвиняемого по… одному из пунктов и хотел бы выступить.

Стас поднял голову на звук знакомого голоса, и едва не свалился со своей табуретки. Между рядов скамей пробирался Леша.

– Ваше имя, возраст, род занятий?

– Каноров Алексей Геннадиевич, двадцать два полных года, студент Финансово-экономического Университета.

– Что вы желаете сообщить суду?

– Я хочу сказать, что подсудимый невиновен в покушении на Дориана Вертаска.

– У вас есть доказательства?

– Я просто это знаю. Ветровский не мог этого сделать по одной простой причине – это сделал я.

– Но атака была проведена с компа Ветровского.

– Это так. До недавнего времени я был студентом Высшего Института Петербурга, как и Ветровский. Мы были хорошими приятелями, и я часто заходил в интерсеть с его компа, равно как и он с моего. Незадолго до того, как я собирался осуществить взлом компа Вертаска, мой комп сломался. Я не хотел ждать, и совершил взлом с компа Ветровского.

Прокурор сыпал вопросами, пытаясь подловить Канорова на лжи, но ведь Леша и правда сделал это сам…

А Стас сидел, оцепенев, не в силах пошевелиться. Он даже почти не дышал – мир вокруг него рассыпался цветными осколками, стены, люди, небо и земля обращались в зеркала, в которых он видел себя – таким, каким был вчера, когда бросал в лицо Алексею отвратительные слова. Искренне и полностью веря в собственную правоту.

– Почему вы решили признать свою вину?

– Есть такое понятие, господин прокурор, – легко и беззаботно улыбнулся Каноров, и от этой улыбки Стасу стало очень светло и очень больно. – Оно называется «совесть».

– Не дерзите суду, – устало сказал судья.

– Прошу прощения.

– Почему вы не пришли раньше?

– Я имел неосторожность сообщить о своем намерении родителям. Они хорошие и честные люди, но слишком меня любят. Меня заперли в квартире, лишив средств связи, читали приходящие мне письма, без моего ведома перевели меня в другой институт, считая, что это поможет мне быстрее забыть друзей. Вчера мне удалось украсть из сумки матери запасной комплект ключей и выбраться из квартиры, когда она ушла.

– Но почему вы пришли только сегодня?

– Мне требовалось уладить некоторые дела.

– У вас есть адвокат?

– Нет, я в нем не нуждаюсь. Я полностью признаю свою вину.

– С какой целью вы взламывали комп Дориана Вертаска?

– Я подозревал, что Вертаск причастен к гибели моего лучшего друга, человека, которого я искренне любил. Он совершил самоубийство год назад. Кроме меня, он близко общался только с Вертаском, хотя я не знаю, что именно их связывало. Когда он покончил с собой, я заподозрил Вертаска и решил проверить. В том числе мне нужна была информация с его компа. В итоге мои подозрения не оправдались.

Он говорил спокойно, четкими, явно продуманными заранее фразами. Продуманными, заготовленными, отточенными – явно не сегодня и даже не вчера решил признать свою вину и спасти друга.

Стас, до боли сжимая пальцы на прочной решетке, люто и самозабвенно ненавидел самого себя.

– Эта история выглядит очень странной, – задумчиво произнес прокурор. – И освободиться из-под домашнего ареста вам удалось очень кстати…

– Я требую проверки с препаратом, – пожал плечами Леша.

– Препарат небезопасен.

– Я знаю. Однако продолжаю требовать проверки с препаратом. Согласно закону от четвертого мая две тысячи шестьдесят третьего года, гражданин, не находящийся под судом, вправе требовать такой проверки прямо в зале суда, если его слова незаконно ставят под сомнение.

– Я знаю закон, молодой человек, – поморщился прокурор. – Что ж… суд удовлетворит требование свидетеля?

– Суд удовлетворит требование, – кивнул судья.

Все происходило быстрее, чем Стас мог осознавать. Он только-только понял, на чем именно настоял Леша, а того уже закрепляли ремнями на специальном кресле, поднесли бумагу на подпись.

– Вы уверены?

– Абсолютно, – Каноров поставил подпись, позволил зафиксировать правую руку. – Вводите, доктор.

Судебный врач быстро и безразлично сделал инъекцию. Выждал пять минут, проверил зрачки пациента, задал несколько вопросов и махнул прокурору.

– Начинайте. У вас двадцать минут, потом действие препарата закончится. Можно обойтись без начальных вопросов.

– Спасибо, но я предпочитаю классическую схему, – прокурор подошел к Канорову, закрепил на его воротнике микрофон. – Как вас зовут?

– Алексей Геннадиевич Каноров.

– Вы осознаете, где и зачем находитесь?

– Да. Я в зале суда, признаюсь в совершенном мною преступлении.

Вопросы сыпались один за другим, разные, но в сути похожие. Как, зачем, почему… Прокурор докопался до «лучшего друга», заставив Лешу признаться, как все было на самом деле, вынудил подробнейшим образом рассказать, как и что он делал, проникнув на комп Вертаска, что предпринял потом… Все шло по стандартной схеме. Кроме последнего вопроса.

– В результате ваших действий вы убедились в невиновности Вертаска?

Алексей вздрогнул. В его взгляде, до того спокойном и даже почти равнодушном, заметался страх.

– Я… не… не хочу… Нет.

– Что? – потрясенно переспросил прокурор.

– Нет, не убедился.

– Это уже не относится к делу, господин прокурор, – властно, но слегка нервозно перебил судья. – Если у вас еще есть вопросы по существу – задавайте их, времени осталось мало.

Вопросов больше не было. Через пять минут действие препарата закончилось, на Канорова надели наручники и увели. Выглядел Леша страшно – его слегка трясло, взгляд не мог сфокусироваться, ноги заплетались. И ему было очень страшно. Если физическое состояние объяснялось побочным действием препарата, то страх явно имел совершенно иную причину. И причина эта звалась – Дориан Вертаск.

– Подсудимый, встаньте! С вас снято обвинение в покушении на жизнь, здоровье, безопасность и право на коммерческую тайну путем сетевого проникновения. Вы обвиняетесь в распространении запрещенной министерством безопасности литературы, и в сознательном и злонамеренном использовании поддельных документов и поддельного идентификационного чипа. Вам есть что сказать в свое оправдание?

– Нет, – хрипло ответил Стас. – Я признаю свою вину и ожидаю решения суда.

– Суд удаляется на совещание.

Вот и все.

Пятая частьV.I

Безразличные грезы, прощаясь одна за другой,

Улетают, навечно покинув еще одного.

Что такое ад? Каждый представляет себе его по-своему. Кому-то видятся котлы с кипящим маслом, где черти варят грешников, кому-то – ледяные пустыни и острые пики, на которые нанизаны изнывающие от холода и боли люди, кто-то думает о терзании голодом и жаждой на манер Тантала, когда в изобилии есть вода и пища, но стоит к ним потянуться, и они исчезают. Кто-то более оригинален, и переносит в ад то, что ненавистно в жизни – бюрократию, вопиющую безвкусицу, недвижимые часами дорожные пробки или даже собственного непосредственного начальника. Стас об устройстве ада никогда не задумывался. До сегодняшнего дня. Теперь, когда приговор был оглашен, в голову полезли непрошенные воспоминания о рассказах старых знакомых, еще трущобных. Парни, кому удалось выбраться, бледнели при упоминании заключения, хоть не боялись ни бога, ни черта, ни полиции. Помещение отдела тестирования осужденных – ОТО – находилось все в том же здании следственного изолятора. Сразу после суда молодого человека перевели в ведение ОТО. – Имя, фамилия, статьи, срок заключения? – безразлично поинтересовался толстый усатый мужик в сержантских погонах, сидевший за большим монитором. – Станислав Ветровский, шесть-три-один, пункт «би», и семь-два-ноль, пункт «си», пять лет. Сержант удивленно поднял взгляд. – Я смотрю, тебя по полной закрыли, парень, – почти с сочувствием сказал он. – Ладно, что теперь… Профессия, навыки вождения, особые умения? – Обучался на психолога, почти окончил второй курс. Вожу гравицикл по правам, умею водить автомобиль, но прав нет. Особые умения – влипать в неприятности, – максимально равнодушно проговорил Стас. Он понимал, что нарываться не стоило, но интуиция подсказывала, что этот человек сам по себе ему зла не желает, и даже чуть жалеет. – Ты особо не зубоскаль тут, а то и без зубов остаться можно, – сержант даже не улыбнулся. – Здесь у меня почти все такие… с особым умением влипать в неприятности. Одна ошибка – ты не влип, ты вляпался по самую макушку. И от того, как ты себя здесь поведешь и покажешь, зависит то, в каких условиях ты проведешь остаток жизни. А ты молодой, сильный, лет тридцать выдержишь, поприносишь пользу… государству. – Я приговорен к пяти годам, – поправил Стас. – Ага, именно. А за год набираешь взысканий примерно на год. Вот и считай: год сидишь – год добавляется, год сидишь – год прибавляется. Так что… – Но ведь выходят некоторые! – А если хочешь выйти, и вовсе слушайся меня больше, чем отца родного! – Я сирота. – Мне какое дело? Короче, слушай сюда. Мне тебя, честно скажу, жаль. Потому на тестах распоряжусь гонять, как проклятого. Авось, получишь приличное распределение. А сейчас… так, куда бы тебя… ну, пусть будет второй сектор. Эй, вы, там! Конвой! Второй сектор, четырнадцатая камера. На добряке-сержанте все мало-мальски приятное – насколько вообще может быть что-либо в заключении приятным – закончилось. Но обещание свое он сдержал, хоть Стас и не был уверен, стоит ли этому радоваться: тесты вымотали его до такой степени, что хотелось сдохнуть сию секунду, не сходя с этого места, и пусть мир катится ко всем чертям. Физподготовка молодого человека поставила крест на любых работах, связанных с тяжелым физическим трудом, его недополученная профессия новоиспеченному «рабу» нужна не была совершенно, равно как и навыки вождения – никто не станет заморачиваться с оформлением прав на вождение автомобиля, не говоря уже о том, что такая работа для заключенного считалась большим везением. Оставались результаты тестов. И Ветровский сильно удивился, узнав о том, что у него, оказывается, имеются способности, достаточные для распределения в инженерный отдел корпорации «Россия». Об этом ему сообщил лично усатый сержант. – Ну что, парень… Не повезло тебе, но это от меня уже не зависело. Хотя ты, может, и выпутаешься, если получится. Только мой тебе совет – не пытайся особо показывать свои способности, держись на среднем уровне. – Почему? – Ну ты дурак совсем, – покачал головой сержант. – Если ты покажешь себя хорошо, какой им смысл тебя отпускать? Придерутся к чему-нибудь или попросту подставят, и останешься там на всю жизнь. А так, если постараешься, лет через пятнадцать можешь и выйти… если еще захочешь, конечно. – С чего бы мне не хотеть? – не понял Стас. – Да с того, что после пятнадцати лет ты вообще ничего хотеть не будешь. Была бы постель, жратва, визор да бабы по выходным, и достаточно. Я таких насмотрелся в свое время. Животные, и только. Ветровский напрягся. – А на воле разве иначе? То же самое. Работа, дом, жратва, визор, постель. А завтра заново. Разве нет? Сержант помолчал, раскачиваясь с пятки на носок. – Да и на воле так же… совсем люд оскотинился. Дальше корыта никто смотреть не хочет. – А вы? – решился Стас. – А что я? Думаешь, тут платят хорошо? Да черта с два. Я сам почти такой же, как и все, но именно, что почти, – неожиданно мирно ответил усач. – Только тут то и дело такие, как ты, появляются. Знаешь, как живется в других ОТО? Не знаешь, вот и твое счастье. Считай, ты у меня на курорте отдохнул. Тут часто такие, как ты, попадаются. Дураки наивные, по глупости своей попавшиеся или дорогу кому не тому перешедшие. Помогаю по мере сил. – Я не забуду, – тихо сказал Ветровский. – Забудешь, – жестко оборвал его сержант. – Все забывают, и ты забудь. Нечего тебе… нечего, в общем. Понял? – Я не «все». Я не забуду. – Посмотрим. Ладно, давай вставай. Пора ехать на новое место работы. Но перед этим… Значит, отныне ты никакой не Ветровский, и вообще ФИО не имеешь никаких. Запомни накрепко: ты теперь – номер четыре-шесть-два-два-ноль-восемь-один-три-один-пять. Десять цифр – твое имя. В корпорации дадут новый, внутренний номер – его тоже запомни. Твое имя – номер, и никак иначе. Про себя думать можешь все, что угодно, но вокруг пусть видят, что ты покорен и подчинен. Только не перегибай… психолог доморощенный. И не рыпайся, не бунтарствуй – ничего не добьешься этим. Может, если будешь паинькой, и выберешься лет через пятнадцать в самом деле. А то и, чем черт не шутит, раньше. В общем, бывай. Удачи тебе. Пригодится. При загрузке в клетку тюремного грузовика Стас впервые увидел других заключенных. Их было тридцать человек: двадцать один мужчина и девять женщин. Разного возраста, роста, сложения, даже национальности, они были похожи друг на друга, как близнецы – обреченность и глухая тоска на лицах роднила даже самых непохожих, стирая прочие различия. Стаса, как и всех, приковали к стене за поднятые над головой руки, закрепили широкими ремнями из псевдокожи ноги на уровне щиколоток, бедра, грудь на уровне подмышек. Проверили в очередной раз всех по списку, выдали кому-то пару зуботычин, посоветовав лишний раз не дергаться, и закрыли с обратной стороны мощные двери кузова. Через минуту грузовик плавно тронулся с места. Первые минут десять пути прошли в молчании. Потом мужчина лет сорока пяти, стоявший у самой двери, не выдержал. – Куда едем-то? – с просящей интонацией сказал он. – Да кто куда, – ответил похожий на боксера мужик, закрепленный прямо напротив Стаса. – Я в «Россию», она – на контрольке работать, метеоролог, мля, – он кивнул на соседку, худую и высокую женщину с короткой стрижкой. – Я тоже в «Россию», – зачем-то сказал Стас. – Сочувствую, ребята, – проговорил удивительно обаятельный длинноволосый парень лет тридцати, сосед первого заговорившего. – Рашка – это п…ц. Оттуда, говорят, не выходят по факту. И общие условия у них… бррр! Я там был, на полгода всего влип. Мне было шестнадцать, когда сел, а вышел только в двадцать семь. А тут… Эх, отметил тридцатник, ничего не скажешь. Сдуру морду кому-то набил, а он важной шишкой оказался. Теперь опять еду… – Туда же или в другую? – поинтересовалась еще одна женщина, полноватая блондинка. – Туда же, так что мне еще повезло. Я тамошние порядки знаю, в базе местной я есть, так что поднимусь быстро. А там срок растяну лет на десять, и все в шоколаде будет. – Зачем срок растягивать? – удивился боксер. – А там такое правило, что если у тебя срок меньше десятки, то ты выше простого рабочего не поднимешься. Мне терять нечего, мне семерку впаяли, так что по факту не выйду. Зато поднимусь до какого-нибудь мелкого руководителя или смотрителя, там и условия более чем хорошие, и даже, говорят, можно о выходных договариваться – настоящих, на воле. Да вообще, чем больше у тебя срок, тем интереснее ты для корпорации. Там еще от многого зависит, но здоровый и неглупый человек, осужденный лет на пять и более, имеет хорошие перспективы в корпе. Свобода уже все одно не светит, так хоть там устроиться можно. Стас заметил интерес в глазах боксера, да и другие слушали парня с любопытством. Он присмотрелся к рассказчику внимательнее. Что-то в повествовании парня не сходилось с тем, как он выглядел. – Слушай, а там коротко стригут? – спросил он, тут же заработав несколько недоуменных взглядов. – А то хаер жалко… я все же надеюсь выйти. – Конечно, коротко. Кому надо там тебе вшей выводить? – Сильно коротко? – Под полсантиметра, раз в месяц. – Жестоко, – покачал головой Стас. – Тебе, небось, тоже за хайры обидно. Или это неродные, нарощенные? – Родные, свои, – с гордостью сказал тот. – Ни фига себе! – присвистнул Стас. – Это ты в три года отрастил гриву, какую девушки по восемь лет растят? Первым понял боксер. – Вот гнида, – прошипел он сквозь зубы. – А я было поверил. – Это провокатор от корпорации, – пояснил Ветровский своей соседке, миниатюрной женщине за сорок. – Он бы тут наговорил, и многие начали бы старательно набирать срок до десяти лет. А тогда выйти шансов вообще не остается. Грузовик остановился. Открыли двери кузова, забрали двенадцать человек, в том числе – провокатора. Он что-то сказал конвоиру, тот пожал плечами, снял с него наручники. Длинноволосый запрыгнул обратно в кузов, подошел к Стасу, посмотрел на него несколько секунд – а потом резко и жестко ударил в солнечное сплетение. Подождал, пока Ветровский начнет распрямляться, и добавил – в живот, еще раз под дых, и снова пару раз в живот и по печени. Что-то хрустнуло – похоже, парень промазал, задел ребро. – В следующий раз держи язык за зубами, тварь, – процедил он. – Это тебе за плохое поведение. А это – за болтливость! Провокатор со всей силы врезал Стасу коленом между ног. В глазах потемнело от дикой боли, а он даже не мог скорчиться, сжаться в комок – только обвис, насколько позволяли крепления. – Еще увидимся – язык вырву, – пообещал подонок, снова ударил и направился к выходу из кузова. На следующей остановке забрали всего троих, в том числе – соседку боксера. Все остальные ехали в «Россию». – А зачем этой корпорации так много работников? – спросил кто-то из дальнего угла. – Потому что дохнут там, – зло ответила брюнетка, последняя оставшаяся в грузовике женщина. – Моей двоюродной сестры подруга там была, на втором месяце заключения умерла. Официально – сердечный приступ, а на самом деле… кто его знает? – Я слышал, там практикуют физические наказания, – с дрожью в голосе проговорил все тот же человек, что спрашивал о количестве заключенных. – Может, ее забили насмерть? – Вполне возможно. Грузовик снова вздрогнул, останавливаясь. Двери в очередной раз распахнулись. – Все, приехали. Их выводили по одному. Отстегивали от стены, тут же надевали знакомые по КПЗ электроошейники, сковывали руки за спиной и выводили из кузова в небольшой закрытый двор, со всех четырех сторон окруженный гладкими, без окон, стенами, где строили в шеренгу. Когда вывели последнего, грузовик тут же отъехал к воротам, но выезжать не стал. Открылась одна из двух дверей, выводящих во двор, вышли три человека: двое охранников с плазмерами наготове и высокий худой мужчина с блестящей лысиной. – Добро пожаловать в северо-западный филиал корпорации «Россия», – неприятно улыбаясь, сказал он. – Сейчас вы по очереди будете мне представляться, называя также отдел, которому вы принадлежите, и первичный срок вашей здесь, гм, работы. Начнем, пожалуй, с вас, молодой человек. Стас не сразу сообразил, что тонкий и длинный палец указывает на него. Потом только заметил и взгляд худого – злой и радостный одновременно – и пульт управления ошейниками у него в руке. Поняв, что это значит, быстро шагнул вперед. – Станис… – договорить он не успел. – Юноша, свои бредни оставьте в прошлой жизни, когда вы имели какие-либо права. Здесь у вас нет прав. Вообще. Запомните это как следует, и попробуйте еще раз мне представиться. Ветровский с трудом поднялся на ноги, в голове шумело. – Номер четыре-шесть-два-два-ноль-восемь-один-три-один-пять, инженерный отдел, пять лет, – язык заплетался после электрошока, но Стас заставил себя произнести десять цифр его «нового имени» без запинки. Кому-то это не удалось, и лысый с нескрываемым наслаждением щелкнул пультом. Как выяснилось, этот лысый теперь был для них всех «царем и богом». Звали его Аркадий Венедиктович, и он занимал должность «ответственного за государственных работников», попросту говоря, был главным над рабами. Всласть поиздевавшись, Аркадий Бенедиктович отдал приказ конвоирам, и те повели «новое приобретение» корпорации на регистрацию, распределение и санацию. – Кто, куда, сколько? – Номер четыре-шесть-два-два-ноль-восемь-один-три-один-пять, инженерный отдел, пять лет, – без запинки протараторил Стас. – Так… тридцать второй отдел, шестнадцатый барак, – быстро пролистав таблицу на экране, сказала регистратор. – Разве в шестнадцатом не полный комплект? – поинтересовалась сидевшая рядом с ней девушка – похоже, практикантка. – Там как раз одного перевели в другой отдел, – ответила регистратор и вновь повернулась к Стасу. – Внутренний номер: тридцать два-шестнадцать-семь. Запомни и повтори. – Номер тридцать два-шестнадцать-семь, – послушно повторил Ветровский. – Этот номер будто проклят, – заметила практикантка. – Уже шестеро погибших за последние два года. – Значит, тому, кого перевели, повезло, а этому – нет, – регистратор равнодушно пожала плечами. – Следующий! Дальше следовала санация: рабов обрили наголо и загнали в душ. Мыться под прицелом плазмеров было крайне неуютно, и Стас пытался справиться как можно скорее. Кожу головы, непривычно голую, пекло от небрежного и быстрого бритья, болело сломанное ребро, от пара кружилась голова… и каменный пол под ногами вдруг стал очень скользким. Падая, Стас разбил бровь и сильно ушиб локоть. Его быстро вздернули на ноги. – Почему упал? – коротко спросил охранник. – Ребро сломано, неловко дернулся, не удержался на ногах. – Почему ребро сломано? – Сломали, – он пожал плечами, и тут же получил рукоятью плазмера по щеке – не столько больно, сколько неприятно и унизительно. – Не острить. На вопросы отвечать прямо. Как сломал ребро? Ветровский посмотрел ему в глаза. – Упал. Охранник выдержал взгляд. – Не лгать. Как сломал ребро? – Упал. – Последняя попытка. Потом будет разряд, – спокойно и безэмоционально сообщил охранник. – Его провокатор ваш избил! – не выдержал наблюдавший сцену боксер. – Молчать. Тебя не спрашивали, – отрезал охранник, и вновь повернулся к Ветровскому: – Это правда? Стас прикусил губу. Сказать «нет» – подставить вступившегося за него человека. Сказать «да» – подставить себя. М-да… невелик выбор. – Да. – Зачем лгал? – Все равно не смогу доказать, так смысл жаловаться? – Правильный ответ. На будущее запомни: если тебя спрашивают – отвечай правду, если тебе не запретили ее говорить. После санации их разделили и развели по отделам. В тридцать второй вместе со Стасом отправилась трое, в том числе – боксер. По дороге охранник зачитывал внутренние правила. Нельзя громко разговаривать, как-либо бурно проявлять эмоции, упоминать где-либо прежнее имя. Обращаться друг к другу только по номерам. Имя – вообще одно из главных табу. Нельзя употреблять определенные слова и жесты – их список есть в бараках. Нельзя сидеть, если стоит кто-то из настоящих работников, исключение – рабочий процесс. Категорически запрещено любое нарушение режима: через полминуты после отбоя не будешь в койке – наказание. Нельзя читать, смотреть, слушать книги, фильмы, музыку, кроме тех, что одобрены администрацией и предлагаются к ознакомлению в выходные и сокращенные дни. Запрещено недоносительство – если по какой-то причине рабу становится известно о нарушении, о котором неизвестно охране, он обязан о нем доложить. Категорически запрещены любые сексуальные действия как между рабами, вне зависимости от пола, так и мастурбация. И еще многое, многое запрещено… Наказания – увеличение времени работы на корпорацию на срок от недели до месяца, в зависимости от проступка, плюс телесное наказание, в зависимости от проступка. Телесное наказание распространяется на весь барак, увеличение времени работы – только на провинившихся. За некоторые проступки – карцер. Раз в неделю – укороченный день, двенадцать часов работы вместо обычных четырнадцати, разрешен просмотр фильмов, прослушивание музыки и чтение книг. Раз в две недели – выходной день, разрешены фильмы, книги, музыка, компьютерные игры. Раз в месяц – доступ к специально нанятой проститутке на час. Слушая все это, Стас все отчетливее понимал, что у него нет ни единого шанса. Даже пять лет в таких условиях лишат способности думать, а учитывая то, что срок еще увеличится, и не раз… И в то же время, чем ясней становилось, что выжить и выйти отсюда – невозможно, тем больше крепла уверенность Стаса в том, что он – выживет и выйдет. Вне зависимости от чего бы то ни было. Барак оказался помещением общей площадью около двадцати квадратных метров. Вдоль стен стояли двухэтажные койки – две справа и три слева, между ними оставался проход чуть меньше метра шириной. Справа от двери – шкаф. Больше в бараке не было ничего – и никого. – Рабочий день закончится через час. Оставайся здесь. Завтра пойдешь на завтрак со своим бараком, после завтрака – с ними же на работу. Подойдешь к старшему смены, назовешься, он определит твою работу. Вопросы есть? – Да, – ответил Стас, уныло обозревая обстановку. – Разрешите спросить? – Спрашивай. – Рабочий день – пятнадцать часов. Завтрак, обед, ужин – суммарно полтора часа. На всякое прочее – еще полчаса. Сон – шесть часов. Остается еще два часа. Что разрешено в них делать? – Чего ты хочешь? – спокойствие и вежливость охранника насторожили бы кого-то другого, но Ветровский ощущал – тот вполне искренен. Ему почему-то все еще везло. – Учиться. Я осужден на пять лет. Значит – не выйду отсюда. Тогда почему бы не добиться чего-то лучшего, чем это? – он красноречиво обвел рукой серый барак. Охранник почему-то помрачнел, отстранился. – Завтра возьмешь у старшего смены бумагу, напишешь заявление на имя Аркадия Венедиктовича. Он решит, – сухо сказал он. – Еще вопросы есть? – Да. Выходные и укороченные дни – их обязательно проводить со всеми или можно тратить на учебу? – Если разрешат учебу – можно. Кроме того, если хорошо себя покажешь – два часа в день вместо работы можешь учиться. Учти – проверять будут строго. Узнают, что отлыниваешь – можешь не пережить наказание. – Спасибо, – искренне сказал Ветровский. Охранник вышел, замок камеры тихо щелкнул. Стас остался один. Сегодня выдался на редкость тяжелый день. Уже к ужину тридцать два-шестнадцать-восемь чувствовал себя так, будто отпахал без отдыха часов двадцать. В четвертом бараке, вместе с которым работал его десяток, не хватало двух номеров, в его собственном шестнадцатом не хватало одного, а работы на них взвалили, будто трудились не два увечных десятка, а три полных. Тридцать два-шестнадцать-восемь бросил взгляд на большие часы, висевшие над дверями зала – без пяти одиннадцать. Еще пять минут – и все. Пойти в барак, занять свою койку и лечь спать. Послезавтра – укороченный день, можно будет посмотреть фильм – тридцать два-шестнадцать-два, у него укороченный был вчера, говорил, что в фильмотеке появился новый классный детективный боевик германского производства. Или просто пойти поспать? – Восьмой, ты о чем думаешь? – рявкнул тридцать два-шестнадцать-четыре, старший их барака. Восьмой поморщился. – Полминуты до конца, – он указал на часы. – Вот и работай до последней секунды! – громко сказал Четвертый, косясь в сторону. Восьмой проследил за его взглядом и увидел начальника смены. Понятно, просто выслуживается. Скорей бы уже с ним что-нибудь случилось! Четвертый со своим желанием получить повышение достал весь шестнадцатый барак, а когда поступивший месяц назад новенький, немолодой мужчина тридцать два-шестнадцать-семь, оступился и упал, скинув на пол блок питания компа, за что все получили наказание, Четвертый его уже в бараке избил до потери сознания. На следующий день Седьмого забрали, и десяток опять оказался в урезанном составе. – Все, окончание рабочего дня. Выключайте компы, и на выход. Конвой ждал за дверями. Восьмой привычно сомкнул за спиной руки, ощутил, как прижались друг к другу магнитные наручники. Девять «рабов» под прицелом дистанционных парализаторов – во внутренних помещениях корпорации запрещалось использование плазменного оружия – быстрым шагом двинулись в сторону своего «дома». Восьмой шагал сразу за Четвертым, смотрел ему в спину и думал о том, что он всерьез желает Четвертому удачи – ведь тогда тот уйдет на повышение, и главным по бараку станет кто-то другой. Возможно, даже сам Восьмой. Впрочем, он не слишком-то хотел становиться старшим – слишком большая ответственность. Но избавиться от Четвертого хотелось всерьез. Перед дверью барака конвоир предупредил: – У вас новенький. Ты, – он ткнул пальцем в Восьмого. – Объясни ему правила. Завтра пойдет с вами, покажешь ему старшего смены. Пусть распределит. Понял? – Да, – ответил Восьмой. Черт. Вот и накрылся отдых из-за очередного придурка. Он уже не помнил, что буквально десять минут назад жалел о ненаполненности барака. Новенький оказался совсем молодым парнем, едва ли лет восемнадцати. Кареглазый, светлокожий, худощавый, но на вид вполне здоровый, хоть и явно изможденный после КПЗ, тестирования и всей сопутствующей тягомотины. Держится скованно, но не боится… странно, здесь все боятся, а он – почему-то нет. – Тридцать два-шестнадцать-семь, – не спросил – утвердил Восьмой. – Да. А ты… – Восьмой. Ты – седьмой. Чтобы не выговаривать, – короткими, рубленными фразами объяснил он. – Ясно? – Да. Охранник сказал, ты объяснишь, как здесь… – он скривился. – Живут. Здесь живут. И работают. И ты будешь работать. Проступок – накажут всех. Потом все – накажут тебя. Понятно? – Вполне. – Вопросы есть? – Какая койка свободна? – Эта, – Восьмой указал на верхнюю полку у двери. Сам он жил на следующей. – Спасибо, – сказал Седьмой. Подошел к ярусу, скривился. – Вот черт… – Что такое? – У меня ребро сломано. – Почему? – Провокатор в машине избил. Я его раскрыл. – Ну и дурак. Тебе какое дело было? Раскрыл, значит, не поддался бы, – с удивлением заметил Девятый, немолодой уже инженер. – Кто-нибудь мог поверить, вляпался бы, – пожал плечами Седьмой. – Мне несложно было предупредить. И я не думал, что его так открыто выпустят и позволят меня избить. – А если бы знал? – с интересом уточнил Третий, бывший преподаватель математики. Седьмой на несколько секунд задумался. – Все равно предупредил бы. – Глупо, – усмехнулся Девятый. – Нельзя никому помогать, только сделаешь себе хуже. – Ну вот такой я дурак, – невесело усмехнулся Седьмой. – Привычка такая – помогать, если есть возможность. – Ложись пока на мою койку, – неожиданно сказал Третий. – Через неделю, как заживешь, махнемся обратно. Он встал, ловко свернул постель. Через минуту обернулся – почти все смотрели так, будто у него вторая пара рук выросла. – Ну что вы пялитесь? – недовольно проворчал он. – Меня на провокатора поймали. Я себе за две недели год набрал, пока не объяснили, что к чему. Третий поменял местами постели и удивительно ловко для своего возраста забрался на второй ярус. – Спасибо, – неловко улыбнулся Седьмой. – Я думал, здесь будет хуже. – Мы все зависим друг от друга, – заговорил Восьмой. – Кто-то ошибется – отвечать всем. Стараемся поддерживать – так проще. – Выгоднее? – Седьмой посмотрел на него в упор своими необычно карими при такой светлокожести глазами, и Восьмому стало почему-то неуютно. – Выгодно, – не очень уверенно подтвердил он. – Вот ведь ирония судьбы: исключительно ради выгоды – взаимопомощь, – задумчиво проговорил Седьмой. – Ради выгоды. Убиться… – Это естественно. Разве нет? – Здесь – не знаю… Восьмой натянул одеяло на голову. Новенький был странный… какой-то не такой, как обычные, нормальные рабы. Что-то в нем было чуждое и неправильное. Настолько чуждое и неправильное, что Восьмой был бы, наверное, даже рад, если бы с новеньким традиционно для седьмого номера что-нибудь случилось бы.